Забытая история - I. Истерия
Ибо правда в том, что человеческие существа не добры,
не любезны и не благи, если речь не идёт
об их сиюминутном удовольствии.
Они охотятся стаями.
Их стаи пересекают пустыню,
и крики их жертв растворяются в пространстве.
Вирджиния Вульф
Обычная психологическая реакция на жестокость и зверство - стереть, удалить их из памяти. Некоторые «нарушения установленного общественного порядка» слишком страшны, чтобы говорить о них вслух: именно это означает слово «непроизносимое».
Но жестокость сопротивляется забвению. Так же, как сильно желание отрицать жестокость, сильно убеждение в том, что это отрицание недейственно. Помнить и рассказать правду о страшных событиях являются двумя необходимыми условиями для восстановления равновесия в обществе и для излечения переживших ужас.
Конфликт между волей к отрицанию жестоких и бесчеловечных событий и волей к тому, чтобы сделать их достоянием гласности является центральной диалектикой психической травмы. Иногда правда о человеческой жестокости становится общественным достоянием, но коллективная память так же сопротивляется удержанию травмирующих воспоминаний, как и память индивидуальная. Изучение проблемы психической травмы имеет «контр-культурную» историю: обществу так же отказывается в знании своего травмирующего прошлого, как и отдельным людям, выжившим в экстремальных условиях, поэтому изучение психической травмы страдает периодической амнезией - периоды исследовательской активности чередуются с периодами забвения.
Эта амнезия вызвана тем, что тема исследований настолько неудобна для общества, что вызывает с его стороны анафему, ибо исследовать психическую травму - это не только становиться перед фактом человеческой немощи в природе, но и перед фактом человеческой способности ко злу. Исследовать психическую травму значит становиться свидетелем ужасающих событий.
Когда такие события вызваны природными катаклизмами или «божьим гневом», общество проявляет солидарность с выжившими. Когда же речь идет о человеческом авторстве «катаклизмов»: о войнах, концентрационных лагерях и лагерях военнопленных, абьюзе над детьми, сексуальном и гендерном насилии, общество, в качестве свидетеля попадает в затруднительное положение - от него требуется решить, на чьей оно стороне, ибо нейтралитета уже не существует. И тогда очень силен соблазн стать на сторону совершающего преступление, ведь всё, что он требует от свидетеля - это бездействие. Не видеть, не слышать и ничего не говорить.
Жертвы преступлений, наоборот, требуют от свидетеля, чтобы он принял участие в их боли, требуют активных действий, компромисса и памяти, и это порождает настоящий конфликт интересов между обществом и теми, кто пережил войну или иную форму экстремального насилия (1). Война и её участники, насилие, абьюз и их жертвы - это то, что общество стремится не видеть, поскорее забыть, забыть всё неприятное или болезненное, и это стремление совпадает с желаниями преступника, первая линия окопов которого - молчание и забвение.
Если заставить молчать не удается, преступник постарается сделать так, чтобы жертвам никто не поверил, чтобы их никто не слушал, и никто им не сочувствовал. Преступник пользуется целой батареей аргументов - от стопроцентного отрицания до софистически элегантных рационализаций: «этого не было, никогда не происходило, это ложь, это преувеличение, они-сами-нарвались, пора бы уже забыть и жить дальше, это просто желание урвать, это банальная материальная заинтересованность, нельзя же заставлять других решать твои проблемы, а при чём тут остальные...»
Чем больше у преступника власти, тем больше его преррогатива в номинативной деятельности, и тем успешнее он моделирует общественное сознание (2) Даже если те, против кого направлены эти аргументы, являются идеализированными и номинально ценными членами общества - как солдаты и ветераны войн - общество легко отказывается от самого желания знать правду и предпочитает попросту сделать солдат и ветеранов невидимыми. Не говоря уже о тех, кто не является номинально ценными для общества (женщины и дети) - их психические травмы попросту оказываются за пределами социально утвержденной реальности, для общества они не только не видимы, но и не существуют. Именно поэтому исследования психической травмы полностью зависят от того, существует ли в обществе в данный момент достаточно могущественное политическое движение, заинтересованное в том, чтобы такие исследования проводились.
В конце XIX в. и в течение ХХ в. трижды возникали условия для того, чтобы на поверхности общественного сознания оказался вопрос о психической травме. Каждый раз это совпадало с мощным политическим движением, так или иначе способствовавшим преданию гласности вопроса о преступности определенных общественных практик.
Первый тип психической травмы, преданный гласности, была истерия, архетип психического расстройства у женщин. Его исследование стало возможным благодаря республиканскому и антиклерикальному политическому движению во Франции в конце XIX в.
Вторым типом массовой психической травмы, который обществу пришлось открыто признать, был военный невроз/психоз. Его исследование стало возможным в политических условиях конца Первой Мировой Войны и достигло своего апогея благодаря пацифистскому движению времен Вьетнамской Войны. Политическим контекстом исследований военного невроза стало разрушение культа войны.
Третьим типом психической травмы, на сегодняшний день едва достигшим поверхности общественного сознания, является сексуальное и гендерное насилие. Его политическим контекстом стало феминистское движение в Западной Европе, США и Канаде. Хотя исследования каждой из этих психических травм было независимыми друг от друга, все они приходят к выводу о том, что в основе психической травмы лежит социально организованное и регулируемое насилие, осуществляющееся над молодыми членами общества и представляющее собой ритуалы инициации, приобщения к динамике принуждения, которая лежит в сердцевине современной общественной организации (3). Две основные формы социально регулируемого насилия - боевые действия и гендерное/сексуальное насилие - соответствуют основными парадигматическим формам принуждения для мужчин и женщин, соответственно.
ГЕРОИЧЕСКАЯ ЭРА ИСТЕРИИ.
В течение двух последних десятилетий XIX в. психическое расстройство, называемое истерией, стало краеугольным камнем серьезных научных исследований. В тот момент слово «истерия» было настолько распространенным (как и пандемическим было само расстройство), что никто не доставлял себе труда определить, о чем именно идет речь. В течении двадцати пяти столетий истерия считалась странной и необыкновенной болезнью с непонятной и несистемной симптоматикой. Большинство врачей считало, что это специфически женская болезнь, конкретно, болезнь матки - отсюда и название «истерия». Французский невролог Жан-Мартин Шарко стал первым и наиболее значительным исследователем истерии (интересен факт, что начало исследованиям истерии было положено, когда Шарко пришлось взяться за лечение «неврологических расстройств» двух влиятельных пациентов-мужчин). Шарко преобразовал старинный госпиталь Сальпетриер в приют для самых обездоленных обитателей парижского «дна» - нищих, проституток и умалишенных - и одновременно в современный центр самых престижных тогда научных дисциплин, неврологии и психиатрии. Среди знаменитых представителей медицины, обучавшихся в Сальпетриер, были Пьер Жане, Уильям Джеймс и Зигмунд Фрейд. Еще одной особенностью Сальпетриер были мартовские публичные лекции, во время которых Шарко демонстрировал парижской публике истерические припадки in live, иллюстрируя на них свои теории. Пациентки, которых демонстрировал Шарко, были молодыми женщинами, прожившими всю свою жизнь в ситуации насилия и эксплуатации - госпиталь предоставлял им личную безопасность и крышу над головой.
Все признавали, что Шарко проявлял известное мужество, отстаивая мнение о том, что истерия являлась болезнью, а не одержимостью или симуляцией, как было принято думать. Шарко подходил к изучению истерии с позиции таксономии: основной акцент он ставил на наблюдении, описании и классификации симтомов истерии, в особенности тех, которые были схожими с неврологическими: параличи, потеря чувствительности, конвульсии и амнезия. В 1880 году Шарко доказал, что эти симптомы имеют психологическую природу, индуцируя и снимая их с помощью гипноза. С точки зрения Шарко эмоции больных также представляли из себя истерические симптомы, а речь больных во время истерических эпизодов - бессмысленную «вербализацию».
Пример отношения Шарко к своим пациенткам иллюстрирует следующая транскрипция публичной демонстрации истерического конвульсионного припадка (индуцированного гипнозом):
ШАРКО: Нажмем еще раз на истериогенную точку (один из ассистентов дотрагивается до живота пациентки) Вот, опять начинается припадок. Иногда пациенты могут закусить себе язык, но это случается нечасто. Обратите внимание на спинную дугу, так верно описанную в медицинской литературе.
ПАЦИЕНТКА (кричит): Матушка, мне страшно!...
ШАРКО: Обратите внимание на взрыв эмоций. Если мы и дальше оставим его без контроля, то очень скоро получим эпилептоидное поведение.
ПАЦИЕНТКА (кричит): Помогите! Помогите мне!... Матушка!...
ШАРКО: Снова прошу обратить вас внимание на эти крики. Так сказать, много шума из ничего.
Последователи Шарко пытались превзойти своего учителя и установить этиологию истерии.Особенно сильным было соперничество между Жане и Фрейдом (впоследствие перешедшее в открытую и непримиримую личную вражду - каждый считал себя автором открытия этиологии истерии). Жане и Фрейд (независимо друг от друга) пришли к выводу, что именно в том, что Шарко считал «бессмысленными вербализациями» мог заключаться секрет истерии - и они стали говорить с пациентками.
После почти 10 лет исследований, в середине 90-х гг. XIX в. Жане - в Париже и Фрейд и Брейер - в Вене сформулировали один и тот же вывод: истерия представляет собой последствие психической травмы. Физиологически неперносимые эмоциональные реакции на травмирующее событие приводили к измененному состоянию сознания, а измененное состояние сознания становилось причиной симптомов истерии. Это измененное состояние сознания Жане назвал «диссоциацией», а Фрейд и Брейер - «двойное сознание». Все признавали сходство измененного состояния сознания, к которому приводила психическая травма и эффектов гипноза.
В целом, выводы были следующими:
- в основе истерических симптомов лежит измененное состояние сознания
- измененное состояние сознания является следствием невозможностью организма адаптироваться к эмоциональным реакциям на травматическое событие
- измененное состояние сознание как следствие психической травмы может возникнуть у любого человека, включая людей высокоинтеллектуальных, наделенных сильной волей, твердым характером и выдающейся критической способностью
- истерические симптомы являются соматическими репрезентациями травматических событий, которые не могли быть интегрированы в память
- улучшение состояния больных происходит, когда травматические события и сопровождающие их эмоции интегрировались в память пациентов с помощью их вербализации (Жанет назвал это «психологическим анализом», Фрейд и Брейер «выходом/разрядкой/катарсисом», а затем Фрейд - «психоанализом»)
- методом интеграции травматических событий является реконструкция прошлого пациентки
Именно реконструкция прошлого пациенток неизменно приводила исследователей к одним и тем же событиям: изнасилование, абьюз и инцест. В 1896 г. Фрейд публикует «Этиологию истерии», в которой открыто заявляет о том, что причиной развития болезни являются «единичные или неоднократные эпизоды преждевременного сексуального опыта, относящиеся к раннему детству». Фрейд считал, что совершил открытие в медицине и ждал славы и признания. Однако, публикация «Этиологии истерии» стала концом исследования психической травмы истерии. Год спустя Фрейд отрёкся от своего понимания этиологии истерии как травматического опыта и не только это - начался процесс демонизации пациента, возложение на него ответственности за болезнь и выкапывания в нем «имманентного зла».
Психоанализ, по сути, превратился в наследника клира, законодателя и надсмотрщика за душами и телами , deus ex machina, опирающегося в своих теориях на мифы (неизвестно почему оказавшимися квинтэссенцией человеческого коллективного сознания). Из переписки Фрейда явствует, что он был очень обеспокоен социальном резонансом своей теории этиологии истерии: болезнь была так распространена, что принятие травматической теории ее возникновения было бы развнозначно признанию того, что «перверзные сексуальные акты в отношении детей» (Фрейд) были пандемическим явлением, и не где-нибудь среди обитателей парижского дна или убогих пациентов Бургхольци, а в респектабельной буржуазной среде Вены. Коллеги Фрейда по профессии встретили «Этиологию депрессии» холодным молчанием. Фрейд писал: «Я полностью изолирован,.. лозунгом стало отвернуться от меня и создать вокруг меня пустое пространство». Поставленный перед дилеммой, Фрейд выбирает путь отказа от собственных теорий. С этого момента пациенты станут объектами «морального разбирательства» , а впоследствии Фрейд заявит, что сцены абьюза «были выдуманы моими пациентами». Изучению теории психической травмы был положен конец, а через некоторое время было объявлено, что истерия, как болезнь, больше не существует. Само слово «истерия» превратилось в оскорбление.
Времена изменились, подули другие политические ветры и стало невыгодным само упоминание об истерии. Все знаменитые исследователи истерии (Шарко, Брейер, Фрейд) под давлением «общественного мнения» были вынуждены прекратить исследования и ограничиться прописыванием кокаина направо и налево, в качестве средства для быстрого снятия симптомов. Фрейд зашел дальше других, построив личную славу и благосостояние на мизогинной «культорологической» теории самого оголтелого толка. Единственным исследователем, до конца своей жизни отстаивавший научный подход к проблеме и не отказавшийся от своих взглядов на психическую травму, был Пьер Жане.
Пройдет очень немного времени и вслед за пациентами с истерическими симптомами «моральными убожествами» будут объявлены солдаты Первой Мировой Войны.
===================================================================
(1) Ситуация угрозы жизни в совокупности с невозможностью избежать эту угрозу
(2) Самой успешной в деле подобной аргументации является правительственная пропаганда
(3) Считаю, что современная общественная организация является глобальной системой принуждения как при капиталистической, так и при социалистической модели
написано по книге Judith Herman "Trauma and Recovery. The Aftermath of Violence from Domestic Abuse to Political Terror"