Читаю книгу (часть 1)
.
«Весеннее имя», М, изд. «Молодая гвардия», 1987 г.
Эту небольшую поэтическую книжку покупал не я - она досталась мне по наследству. Год ее издания - 1987; незатейливое название вряд ли подскажет вам имя автора. А автор, между тем, удивительный - к сожалению, уже ушедший из жизни.
…Можно сказать, что его поэтическая судьба была на редкость благополучной: практически полвека плодотворного писательского труда, без малого тридцать изданных книг, заслуженная известность при жизни. С начала писательской деятельности ни в каком диссидентстве замечен не был - в отказе не сидел, в «тамиздате» не печатался, зато в СССР публиковался много и бесперебойно. К тому же член партии, да и вообще - человек своей эпохи, со всеми присущими ей убеждениями и заблуждениями. Однажды занесенный критиками в ряды «тихих лириков», он так и оставался в этом качестве до конца жизни. Однако тихая лирика этого поэта оказывалась порою громче барабанного боя и грохота набата.
Наверное, «Весеннее имя» - книга, изданная не в самые благополучные годы, в мягкой обложке, на пожелтевших от времени страницах - не самая «представительная» в творчестве этого поэта. Но что делать - другой у меня нет. А интересна она, в первую очередь, временем своего выхода в свет. 1987 - это год, когда мы впервые распробовали плоды гласности, начали поднимать голову и говорить вещи, которые были немыслимы, скажем, в 1985-м. Я хорошо помню то время: сталинские репрессии уже обсуждались вполне открыто, но покушаться на святость Ленина, на компартию, на единство СССР и «лагеря социализма» еще и в мыслях ни у кого не было. Стихам поэта, о котором идет речь, и в прежние годы удавалось, хотя и с трудом, просачиваться через идеологические фильтры, а с приходом робкой свободы так получилось, что его голос стал едва ли не самым звучным в поэтическом пространстве тех лет. Вот вам и «тихая» поэзия!
Известно, что «тихие лирики» никогда специально не занимались изобретением особых поэтических приемов и выразительных средств - они, можно сказать, просто заносили на бумагу свои впечатления и раздумья, а результат зависел, в первую очередь, от меры поэтического таланта. Но даже если они писали простой среднерусский пейзаж (а этой темы не миновал, наверное, ни один поэт «тихого» жанра), в стихах обязательно отражались переживания их собственной жизни. Может быть, секрет в том, что горького жизненного опыта, событий и впечатлений у каждого было хоть отбавляй? Ведь это поколение - дети войны, пережившие либо эвакуацию, либо прифронтовые будни, либо детдом, а дальше - больше: кому-то полуголодное существование со случайными заработками, кому-то - горькое непризнание, кому-то - лагерь и ссылка… И безрадостная русская природа была, пожалуй, той благодатной почвой, на которой и расцветал талант наиболее ярких поэтов этого направления.
Всё сказанное в полной мере можно отнести и к автору «Весеннего имени». Достаточно сказать, что детство поэта, родившегося в 1930 году, прошло в Воронеже и окрестностях, чтобы представить, какие испытания выпали на его долю. Наверное, одних детских военных воспоминаний хватило бы на целую творческую жизнь, а ведь суровое время военными бедами отнюдь не исчерпывалось. Все пережитое отразится в стихах много позже и составит то внутреннее наполнение, которое будет постоянно жить в поэтических строках, о чем бы ни писал поэт. И, казалось бы, не говоря напрямую о главном, его стихи зачастую воздействуют на читателя сильнее произведений, нацеленных на то, чтобы «произвести впечатление»:
НА РОДИНЕ
Не узнал я родного села
У железной дороги за Доном,
Там, где чистая речка текла,
Почва скована грязным бетоном.
И дымятся в цементной пыли
Вместо прежней зеленой равнины -
Там, где лилии нежно цвели, -
Комья серой рассыпчатой глины.
Нет ни хат, ни веселых ракит
Там, где пчелы под крышами жили.
И глухая старуха твердит:
- Осушили, сынок, осушили…
Ощущением горькой беды
Сердце тронули бабкины слезы…
А какие здесь были сады,
Заливные луга, сенокосы!..
Здесь шуршала стена камыша,
И мосточек скрипел по соседству.
И рванулась обратно душа -
В золотое видение детства.
Сколько лет пролетело с тех пор
За войной, за бедою проклятой?..
Ах, гони поскорее, шофер!
В тридцать пятый гони,
В тридцать пятый…
***
Помню ровное поле
И маленький наш огород -
На окраине города,
Где-то за Пеше-Стрелецкой.
И высоко над нами
Спокойно гудит самолет.
Может, наш, но по звуку
Скорее похож на немецкий.
Самолет высоко.
Он не станет на нас нападать.
Возвращается, видно,
На базу из дальней разведки.
И спокойно лопатой
И тяпкой работает мать.
И спокойно, лениво
Ударили рядом зенитки…
На седой мешковине
Разложен нехитрый обед:
Пять вареных картошин,
Ломоть кукурузного хлеба.
Самолет улетел,
И растаял барашковый след.
От снарядных разрывов
Очистилось летнее небо.
И полуденным зноем
Простор черноземный дышал.
И желтели цветами
Полыни пахучие грозди.
А вдали на пригорках
Разрушенный город лежал.
И коробки развалин
Белели, как древние кости…
Где истоки любви
К этой горькой и милой земле?
Что меня навсегда
К этим грустным полям приковало?
Здесь родился и жил,
Здесь навеки растаю во мгле,
Здесь полынное семя
Нечаянно в сердце запало.
СЕРЖАНТ РЫБАКОВ
Осмотрено, мин не обнаружено.
Сержант Рыбаков…
Разминировано.
Сержант Рыбаков.
Надписи на руинах Воронежа, 1943 г.
Был он юный, но очень серьезный.
Понимал, как сапер - изнутри,
Над какою погибелью грозной
Колдовал от зари до зари.
Это мы понимали и сами,
Рядовые мальчишьих полков.
На три года всего с месяцами
Был он старше, сержант Рыбаков.
Но не страшно мне было нисколько,
Он меня, словно старший мой брат,
Называл по-ребячески:
- Толька! -
Я - по званью:
- Товарищ сержант!
Но тревожно мне было, признаться,
Слышать голос его ледяной:
- Отойди-ка, брат, метров на двадцать
Или спрячься за той вон стеной.
Не случайно была с укоризной
Строгость синих прищуренных глаз.
Ведь сапер ошибается в жизни,
Как известно, один только раз…
И ушли они с фронтом на Запад.
Но остался со мной навсегда
Этот горький тротиловый запах,
Этих лет горевая беда.
Было много и крови, и жажды,
И фугасных,
И прочих силков…
Если Вы не ошиблись однажды,
Отзовитесь, сержант Рыбаков!
РАЗДУМЬЕ
Во время шкуровских погромов в Воронеже
семья Раевских прятала в своем доме еврейских детей.
Надевали им на шею крестики: крещеных бандиты
не трогали.
Из рассказа моей матери Е.М. Раевской
Отдам еврею крест нательный,
Спасу его от злых людей…
Я сам в печали беспредельной
Такой же бедный иудей.
Судьбою с детства не лелеем
За неизвестные грехи,
Я мог бы вправду быть евреем,
Я мог бы так писать стихи:
По дорогой моей равнине,
Рукой качая лебеду,
С мечтой о дальней Палестине
Тропой российскою иду.
Иду один, как в поле ветер.
Моих друзей давно уж нет.
А жизнь прошла,
И не заметил.
Остался только тихий свет.
Холодный свет от белой рощи
И дальний синий полумрак…
А жить-то надо было проще,
Совсем не так, совсем не так…
Но эту горестную память
И эту старую поветь
Нельзя забыть, нельзя оставить,
Осталось только умереть.
А в роще слышится осина,
А в небе светится звезда…
Прости, родная Палестина,
Я не приеду никогда.
***
Все в этом мире ново, все здесь вечно.
Восходит солнце,
Словно жизнь моя,
Чтобы опять светло и быстротечно
Сгореть над вечным ходом бытия.
И краткий миг судьбы моей тревожной
И нов и вечен в этой чуткой мгле,
Как нов и вечен
Смятый подорожник
На влажной и суглинистой земле.
***
Продли, Всевышний, дни моей Ирины.
Без глаз ее душа моя пуста.
Я без нее - как елка без вершины.
Я без нее - как церковь без креста!
***
Все труднее, все труднее пишется -
Слишком жизнь безоблачно светла.
Хорошо то пишется,
Что выжжется
Болью, раскаленной добела.
Шел по жизни.
В трудных бедах выстоял.
Были строки - память грозных лет.
Получилось что-то вроде выстрела:
Боль, как порох, вспыхнула - и нет.
Все пустое - что теперь я делаю.
Я писать, как прежде, не могу.
Сердце - словно гильза обгорелая
Лишь слегка дымится на снегу…
окончание
«Весеннее имя», М, изд. «Молодая гвардия», 1987 г.
Эту небольшую поэтическую книжку покупал не я - она досталась мне по наследству. Год ее издания - 1987; незатейливое название вряд ли подскажет вам имя автора. А автор, между тем, удивительный - к сожалению, уже ушедший из жизни.
…Можно сказать, что его поэтическая судьба была на редкость благополучной: практически полвека плодотворного писательского труда, без малого тридцать изданных книг, заслуженная известность при жизни. С начала писательской деятельности ни в каком диссидентстве замечен не был - в отказе не сидел, в «тамиздате» не печатался, зато в СССР публиковался много и бесперебойно. К тому же член партии, да и вообще - человек своей эпохи, со всеми присущими ей убеждениями и заблуждениями. Однажды занесенный критиками в ряды «тихих лириков», он так и оставался в этом качестве до конца жизни. Однако тихая лирика этого поэта оказывалась порою громче барабанного боя и грохота набата.
Наверное, «Весеннее имя» - книга, изданная не в самые благополучные годы, в мягкой обложке, на пожелтевших от времени страницах - не самая «представительная» в творчестве этого поэта. Но что делать - другой у меня нет. А интересна она, в первую очередь, временем своего выхода в свет. 1987 - это год, когда мы впервые распробовали плоды гласности, начали поднимать голову и говорить вещи, которые были немыслимы, скажем, в 1985-м. Я хорошо помню то время: сталинские репрессии уже обсуждались вполне открыто, но покушаться на святость Ленина, на компартию, на единство СССР и «лагеря социализма» еще и в мыслях ни у кого не было. Стихам поэта, о котором идет речь, и в прежние годы удавалось, хотя и с трудом, просачиваться через идеологические фильтры, а с приходом робкой свободы так получилось, что его голос стал едва ли не самым звучным в поэтическом пространстве тех лет. Вот вам и «тихая» поэзия!
Известно, что «тихие лирики» никогда специально не занимались изобретением особых поэтических приемов и выразительных средств - они, можно сказать, просто заносили на бумагу свои впечатления и раздумья, а результат зависел, в первую очередь, от меры поэтического таланта. Но даже если они писали простой среднерусский пейзаж (а этой темы не миновал, наверное, ни один поэт «тихого» жанра), в стихах обязательно отражались переживания их собственной жизни. Может быть, секрет в том, что горького жизненного опыта, событий и впечатлений у каждого было хоть отбавляй? Ведь это поколение - дети войны, пережившие либо эвакуацию, либо прифронтовые будни, либо детдом, а дальше - больше: кому-то полуголодное существование со случайными заработками, кому-то - горькое непризнание, кому-то - лагерь и ссылка… И безрадостная русская природа была, пожалуй, той благодатной почвой, на которой и расцветал талант наиболее ярких поэтов этого направления.
Всё сказанное в полной мере можно отнести и к автору «Весеннего имени». Достаточно сказать, что детство поэта, родившегося в 1930 году, прошло в Воронеже и окрестностях, чтобы представить, какие испытания выпали на его долю. Наверное, одних детских военных воспоминаний хватило бы на целую творческую жизнь, а ведь суровое время военными бедами отнюдь не исчерпывалось. Все пережитое отразится в стихах много позже и составит то внутреннее наполнение, которое будет постоянно жить в поэтических строках, о чем бы ни писал поэт. И, казалось бы, не говоря напрямую о главном, его стихи зачастую воздействуют на читателя сильнее произведений, нацеленных на то, чтобы «произвести впечатление»:
НА РОДИНЕ
Не узнал я родного села
У железной дороги за Доном,
Там, где чистая речка текла,
Почва скована грязным бетоном.
И дымятся в цементной пыли
Вместо прежней зеленой равнины -
Там, где лилии нежно цвели, -
Комья серой рассыпчатой глины.
Нет ни хат, ни веселых ракит
Там, где пчелы под крышами жили.
И глухая старуха твердит:
- Осушили, сынок, осушили…
Ощущением горькой беды
Сердце тронули бабкины слезы…
А какие здесь были сады,
Заливные луга, сенокосы!..
Здесь шуршала стена камыша,
И мосточек скрипел по соседству.
И рванулась обратно душа -
В золотое видение детства.
Сколько лет пролетело с тех пор
За войной, за бедою проклятой?..
Ах, гони поскорее, шофер!
В тридцать пятый гони,
В тридцать пятый…
***
Помню ровное поле
И маленький наш огород -
На окраине города,
Где-то за Пеше-Стрелецкой.
И высоко над нами
Спокойно гудит самолет.
Может, наш, но по звуку
Скорее похож на немецкий.
Самолет высоко.
Он не станет на нас нападать.
Возвращается, видно,
На базу из дальней разведки.
И спокойно лопатой
И тяпкой работает мать.
И спокойно, лениво
Ударили рядом зенитки…
На седой мешковине
Разложен нехитрый обед:
Пять вареных картошин,
Ломоть кукурузного хлеба.
Самолет улетел,
И растаял барашковый след.
От снарядных разрывов
Очистилось летнее небо.
И полуденным зноем
Простор черноземный дышал.
И желтели цветами
Полыни пахучие грозди.
А вдали на пригорках
Разрушенный город лежал.
И коробки развалин
Белели, как древние кости…
Где истоки любви
К этой горькой и милой земле?
Что меня навсегда
К этим грустным полям приковало?
Здесь родился и жил,
Здесь навеки растаю во мгле,
Здесь полынное семя
Нечаянно в сердце запало.
СЕРЖАНТ РЫБАКОВ
Осмотрено, мин не обнаружено.
Сержант Рыбаков…
Разминировано.
Сержант Рыбаков.
Надписи на руинах Воронежа, 1943 г.
Был он юный, но очень серьезный.
Понимал, как сапер - изнутри,
Над какою погибелью грозной
Колдовал от зари до зари.
Это мы понимали и сами,
Рядовые мальчишьих полков.
На три года всего с месяцами
Был он старше, сержант Рыбаков.
Но не страшно мне было нисколько,
Он меня, словно старший мой брат,
Называл по-ребячески:
- Толька! -
Я - по званью:
- Товарищ сержант!
Но тревожно мне было, признаться,
Слышать голос его ледяной:
- Отойди-ка, брат, метров на двадцать
Или спрячься за той вон стеной.
Не случайно была с укоризной
Строгость синих прищуренных глаз.
Ведь сапер ошибается в жизни,
Как известно, один только раз…
И ушли они с фронтом на Запад.
Но остался со мной навсегда
Этот горький тротиловый запах,
Этих лет горевая беда.
Было много и крови, и жажды,
И фугасных,
И прочих силков…
Если Вы не ошиблись однажды,
Отзовитесь, сержант Рыбаков!
РАЗДУМЬЕ
Во время шкуровских погромов в Воронеже
семья Раевских прятала в своем доме еврейских детей.
Надевали им на шею крестики: крещеных бандиты
не трогали.
Из рассказа моей матери Е.М. Раевской
Отдам еврею крест нательный,
Спасу его от злых людей…
Я сам в печали беспредельной
Такой же бедный иудей.
Судьбою с детства не лелеем
За неизвестные грехи,
Я мог бы вправду быть евреем,
Я мог бы так писать стихи:
По дорогой моей равнине,
Рукой качая лебеду,
С мечтой о дальней Палестине
Тропой российскою иду.
Иду один, как в поле ветер.
Моих друзей давно уж нет.
А жизнь прошла,
И не заметил.
Остался только тихий свет.
Холодный свет от белой рощи
И дальний синий полумрак…
А жить-то надо было проще,
Совсем не так, совсем не так…
Но эту горестную память
И эту старую поветь
Нельзя забыть, нельзя оставить,
Осталось только умереть.
А в роще слышится осина,
А в небе светится звезда…
Прости, родная Палестина,
Я не приеду никогда.
***
Все в этом мире ново, все здесь вечно.
Восходит солнце,
Словно жизнь моя,
Чтобы опять светло и быстротечно
Сгореть над вечным ходом бытия.
И краткий миг судьбы моей тревожной
И нов и вечен в этой чуткой мгле,
Как нов и вечен
Смятый подорожник
На влажной и суглинистой земле.
***
Продли, Всевышний, дни моей Ирины.
Без глаз ее душа моя пуста.
Я без нее - как елка без вершины.
Я без нее - как церковь без креста!
***
Все труднее, все труднее пишется -
Слишком жизнь безоблачно светла.
Хорошо то пишется,
Что выжжется
Болью, раскаленной добела.
Шел по жизни.
В трудных бедах выстоял.
Были строки - память грозных лет.
Получилось что-то вроде выстрела:
Боль, как порох, вспыхнула - и нет.
Все пустое - что теперь я делаю.
Я писать, как прежде, не могу.
Сердце - словно гильза обгорелая
Лишь слегка дымится на снегу…
окончание