Читаю книгу (окончание)
.
«Весеннее имя», М, изд. «Молодая гвардия», 1987 г.
начало здесь
Уже одними своими лирическими стихами о природе, о людях, о смысле жизни автор книги «Весеннее имя» мог бы оставить след в поэзии того времени. Но была в его творчестве главная тема - пять лет лагерей в Прибайкалье и на Колыме, куда он попал в 19-летнем возрасте, на закате чудовищной сталинской эпохи. И опять ему в какой-то степени повезло - освобожден в 1954-м по амнистии, полностью реабилитирован в 1956-м. Осмелюсь предположить, что факт реабилитации решительным образом обусловил позитивный настрой всего творчества поэта. О каких бы горьких событиях он ни писал, на передний план выходят редкие радостные моменты, повествующие о том, что и в нечеловеческих условиях жизнь остается жизнью, добро - добром, красота - красотой. Думаю, что основой такого мировоззрения, неистребимой веры в человека и его доброе начало, послужило личное убеждение поэта в том, что справедливость в конечном счете торжествует, и жизнь, несмотря на прошлые ошибки, течет в нужном, правильном русле:
***
О жизнь! Я все тебе прощаю
И давний голод в недород,
И что увлек меня, вращая,
Большой войны круговорот.
Прощаю бед твоих безмерность -
Они устроены людьми.
Прощаю, как закономерность,
Измены в дружбе и любви.
Для всех утрат, былых и близких,
Я оправданий не ищу.
Но даже горечь дней колымских
Тебе я все-таки прощу.
И только с тем, что вечно стынуть
Придется где-то без следа,
Что должен я тебя покинуть, -
Не примирюсь я никогда.
Далеко не все, кто пострадал от сталинского режима, могли бы искренне написать такое признание. У Михаила Сопина, ровесника поэта, жестокое время отняло 17 лет свободы и навсегда изломало и его земную, и поэтическую биографию. У другого сверстника, Виктора Сербского, сталинские палачи отняли и убили родителей, и тем самым обрекли четырехлетнего ребенка на многолетние скитания по сибирским приютам и детским домам. По сравнению с их судьбами, судьбами миллионов убитых и искалеченных, поэт мог бы считаться счастливчиком - на его долю выпало «всего лишь» пять лет лесоповала, строительства железной дороги и урановых рудников, надломленное на всю оставшуюся жизнь здоровье - и физическое, и в определенной мере - психическое. И, может быть, осознавая свое «везение», он пишет так, что в стихах о Колыме, о неволе мы практически не встречаем ни жалоб на несправедливость жизни, ни упреков в адрес государства и его подручных - только детальные, точно прорисованные воспоминания, портреты людей, с которыми свела его лагерная судьба, картины суровой природы. И при этом уже опосредованно, но очень четко понимаем, какой ужас довелось пережить и самому поэту, и миллионам его - и наших с вами - сограждан:
МОСКВА
Я в первый раз в Москву приехал
Тринадцать лет тому назад.
Мне в память врезан
Скорбной вехой
Тюрьмы облупленный фасад.
Солдат конвойных злые лица.
Тупик, похожий на загон…
Меня в любимую столицу
Привез «столыпинский» вагон.
Гремели кованные двери
И кто-то плакал в тишине…
Москва!..
«Москва слезам не верит» -
Пришли слова
На память мне.
Шел трудный год пятидесятый,
Я ел соленую треску
И сквозь железные квадраты
Смотрел впервые на Москву.
За прутьями теснились кровли,
Какой-то склад,
Какой-то мост.
И вдалеке - как капли крови -
Огни родных кремлевских звезд.
Хотелось плакать от обиды.
Хватала за душу тоска.
Но, как и в древности забытой,
Слезам не верила Москва…
Текла безмолвная беседа…
Решетки прут пристыл к руке.
И я не спал
И до рассвета
Смотрел на звезды вдалеке.
И стала вдруг родней и ближе
Москва в предутреннем дыму…
А через день
С гудком охрипшим
Ушел состав - на Колыму…
Я все прошел.
Я гордо мерил
Дороги, беды и года.
Москва -
Она слезам не верит.
И я не плакал
Никогда.
Но помню я
Квартал притихший,
Москву в те горькие часы.
И на холодных синих крышах
Скупые
Капельки росы…
***
В округе бродит холод синий
И жмется к дымному костру.
И куст серебряной полыни
Дрожит в кювете на ветру.
В такие дни
В полях покатых
От влаги чернозем тяжел…
И видно дали,
Что когда-то
Путями горькими прошел.
А если вдруг махры закуришь,
Затеплишь робкий огонек,
То встанет рядом
Ванька Кураш,
Тщедушный «львивский» паренек.
Он был оборван и простужен.
А впереди - нелегкий срок.
И так ему был, видно, нужен
Махорки жиденький глоток.
Но я не дал ему махорки,
Не дал жестоко, как врагу.
Его упрек безмолвно горький
С тех пор забыть я не могу.
И только лишь опустишь веки -
И сразу видится вдали,
Как работяги
С лесосеки
Его погибшего несли.
Сосна тяжелая упала,
Хлестнула кроной по росе.
И Ваньки Кураша не стало,
Как будто не было совсем.
Жива ли мать его - не знаю…
Наверно в час,
Когда роса,
Один лишь я и вспоминаю
Его усталые глаза…
А осень бродит в чистом поле.
Стерня упруга, как струна.
И жизнь очищена от боли.
И только
Памятью
Полна.
БУРУНДУК
Раз под осень в глухой долине,
Где шумит Колыма-река,
На склоненной к воде лесине
Мы поймали бурундука.
По откосу скрепер проехал
И валежник ковшом растряс.
И посыпались вниз орехи,
Те, что на зиму он запас.
А зверек заметался, бедный,
По коряжинам, у реки.
Видно, думал:
«Убьют, наверно,
Эти грубые мужики».
- Чем зимой-то будешь кормиться?
Ишь ты,
Рыжий какой шустряк!.. -
Кто-то взял зверька в рукавицу
И под вечер принес в барак.
Тосковал он сперва немножко,
По родимой тайге тужил.
Мы прозвали зверька Тимошкой,
Так в бараке у нас и жил.
А нарядчик, чудак-детина,
Хохотал, увидав зверька:
- Надо номер ему на спину,
Он ведь тоже у нас - зека!..
Каждый сытым давненько не был,
Но до самых теплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казенных своих пайков.
А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щелк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.
РАССВЕТ В БУБУГЫЧАГЕ
В ночную смену на Шайтане,
Где черный камень льдом покрыт,
Из горной штольни мы катали
Отпалом вырванный гранит.
Был штрек наполнен пылью едкой,
И каждый радостно вздыхал,
Когда с груженой вагонеткой
Мы выходили на отвал.
Нас обжигал морозный воздух,
Снежинки стыли на плечах.
И рядом с нами были звезды.
Под нами спал Бутугычаг.
Дремали горы в дымке синей,
К подножьям становясь темней,
Внизу, в глубокой котловине,
Дрожали бусинки огней…
Мы отдыхали очень редко.
За рейсом - рейс, простоев нет.
На двадцать пятой вагонетке
Вставал над сопками рассвет.
Еще прожекторы горели.
Но было видно с высоты,
Как с каждым рейсом розовели
Молочно-белые хребты.
Еще таился мрак в лощинах,
Поселок тенью закрывал,
А на заснеженных вершинах
Рассвет победно бушевал.
Спецовки мокрые твердели,
И холодила руки сталь.
Но мы стояли и глядели
На пламенеющую даль.
Мы знали: чудо грянет скоро,
Однако долго ждать нельзя.
И мы опять входили в гору,
Вагон порожний увозя.
Но каждый знал:
Когда вернется
Из узкой штольни на простор,
Увидит огненное солнце
Над белой цепью снежных гор.
ЗОЛОТО
Глыбу кварца разбили молотом,
И, веселым огнем горя,
Заблестели крупинки золота
В свете тусклого фонаря.
И вокруг собрались откатчики:
Редкий случай, чтоб так, в руде!
И от ламп заплясали зайчики,
Отражаясь в черной воде…
Мы стояли вокруг.
Курили,
Прислонившись к мокрой стене,
И мечтательно говорили
Не о золоте -
О весне.
И о том, что скоро, наверно,
На заливе вспотеет лед
И, снега огласив сиреной,
Наконец придет пароход…
Покурили еще немного,
Золотинки в кисет смели.
И опять по своим дорогам,
К вагонеткам своим пошли.
Что нам золото?
В дни тяжелые
Я от жадности злой не слеп.
Самородки большие, желтые
Отдавал за табак и хлеб.
Не о золоте были мысли…
В ночь таежную
У костра
Есть над чем поразмыслить в жизни,
Кроме золота-серебра.
***
Рокуэллу Кенту
Подъемный кран раскачивает ветер -
Как будто не Москва,
А Колыма
Явилась мне сегодня на рассвете
Сквозь белый пар,
Сквозь белые дома.
И у шоссе костер горит смолисто.
Кипит в котле расплавленный гудрон.
И увлеченно спорят два таксиста,
Осыпанные жестким серебром…
О странный мир!
Ты повторяешь краски.
Я помню, как не раз я застывал
У тех полотен с видами Аляски,
Где никогда, конечно, не бывал.
Суровый мир,
Скупое освещенье.
Холодных, чистых красок торжество…
И в каждой жилке
Зрело ощущенье
Немыслимой знакомости его!
И эту сопку в облаке тумана,
И эту тень косую на снегу
Я видел где-то
Возле Магадана.
Вот только точно вспомнить
Не могу.
КЛАДБИЩЕ В ЗАПОЛЯРЬЕ
Я видел разные погосты.
Но здесь особая черта:
На склоне сопки - только звезды,
Ни одного креста.
А выше - холмики иные,
Где даже звезд фанерных нет.
Одни дощечки номерные
И просто камни без примет.
Лежали там под крепким сводом
Из камня гулкого и льда
Те, кто не дожил до свободы
(Им не положена звезда).
…А нас, живых, глухим распадком
К далекой вышке буровой
С утра согласно разнарядке
Вел мимо кладбища конвой.
Напоминали нам с рассветом
Дощечки черные вдали,
Что есть еще позор
Посмертный,
Помимо бед, что мы прошли…
Мы били штольню сквозь мерзлоты.
Нам волей был подземный мрак.
А поздно вечером с работы
Опять конвой нас вел в барак…
Спускалась ночь на снег погоста,
На склон гранитного бугра.
И тихо зажигала звезды
Там,
Где чернели
Номера…
Вот такой поэт жил и творил рядом с нами. Звали его Анатолий Владимирович Жигулин. Сейчас, спустя семь лет после его смерти, имя и стихи Анатолия Жигулина (1930-2000) начинают понемногу забываться, и может оказаться так, что читателям 21-го века они окажутся и вовсе неведомы. Поэтому мне и захотелось еще раз напомнить о его творчестве.
о книге «Под одним небом»
«Весеннее имя», М, изд. «Молодая гвардия», 1987 г.
начало здесь
Уже одними своими лирическими стихами о природе, о людях, о смысле жизни автор книги «Весеннее имя» мог бы оставить след в поэзии того времени. Но была в его творчестве главная тема - пять лет лагерей в Прибайкалье и на Колыме, куда он попал в 19-летнем возрасте, на закате чудовищной сталинской эпохи. И опять ему в какой-то степени повезло - освобожден в 1954-м по амнистии, полностью реабилитирован в 1956-м. Осмелюсь предположить, что факт реабилитации решительным образом обусловил позитивный настрой всего творчества поэта. О каких бы горьких событиях он ни писал, на передний план выходят редкие радостные моменты, повествующие о том, что и в нечеловеческих условиях жизнь остается жизнью, добро - добром, красота - красотой. Думаю, что основой такого мировоззрения, неистребимой веры в человека и его доброе начало, послужило личное убеждение поэта в том, что справедливость в конечном счете торжествует, и жизнь, несмотря на прошлые ошибки, течет в нужном, правильном русле:
***
О жизнь! Я все тебе прощаю
И давний голод в недород,
И что увлек меня, вращая,
Большой войны круговорот.
Прощаю бед твоих безмерность -
Они устроены людьми.
Прощаю, как закономерность,
Измены в дружбе и любви.
Для всех утрат, былых и близких,
Я оправданий не ищу.
Но даже горечь дней колымских
Тебе я все-таки прощу.
И только с тем, что вечно стынуть
Придется где-то без следа,
Что должен я тебя покинуть, -
Не примирюсь я никогда.
Далеко не все, кто пострадал от сталинского режима, могли бы искренне написать такое признание. У Михаила Сопина, ровесника поэта, жестокое время отняло 17 лет свободы и навсегда изломало и его земную, и поэтическую биографию. У другого сверстника, Виктора Сербского, сталинские палачи отняли и убили родителей, и тем самым обрекли четырехлетнего ребенка на многолетние скитания по сибирским приютам и детским домам. По сравнению с их судьбами, судьбами миллионов убитых и искалеченных, поэт мог бы считаться счастливчиком - на его долю выпало «всего лишь» пять лет лесоповала, строительства железной дороги и урановых рудников, надломленное на всю оставшуюся жизнь здоровье - и физическое, и в определенной мере - психическое. И, может быть, осознавая свое «везение», он пишет так, что в стихах о Колыме, о неволе мы практически не встречаем ни жалоб на несправедливость жизни, ни упреков в адрес государства и его подручных - только детальные, точно прорисованные воспоминания, портреты людей, с которыми свела его лагерная судьба, картины суровой природы. И при этом уже опосредованно, но очень четко понимаем, какой ужас довелось пережить и самому поэту, и миллионам его - и наших с вами - сограждан:
МОСКВА
Я в первый раз в Москву приехал
Тринадцать лет тому назад.
Мне в память врезан
Скорбной вехой
Тюрьмы облупленный фасад.
Солдат конвойных злые лица.
Тупик, похожий на загон…
Меня в любимую столицу
Привез «столыпинский» вагон.
Гремели кованные двери
И кто-то плакал в тишине…
Москва!..
«Москва слезам не верит» -
Пришли слова
На память мне.
Шел трудный год пятидесятый,
Я ел соленую треску
И сквозь железные квадраты
Смотрел впервые на Москву.
За прутьями теснились кровли,
Какой-то склад,
Какой-то мост.
И вдалеке - как капли крови -
Огни родных кремлевских звезд.
Хотелось плакать от обиды.
Хватала за душу тоска.
Но, как и в древности забытой,
Слезам не верила Москва…
Текла безмолвная беседа…
Решетки прут пристыл к руке.
И я не спал
И до рассвета
Смотрел на звезды вдалеке.
И стала вдруг родней и ближе
Москва в предутреннем дыму…
А через день
С гудком охрипшим
Ушел состав - на Колыму…
Я все прошел.
Я гордо мерил
Дороги, беды и года.
Москва -
Она слезам не верит.
И я не плакал
Никогда.
Но помню я
Квартал притихший,
Москву в те горькие часы.
И на холодных синих крышах
Скупые
Капельки росы…
***
В округе бродит холод синий
И жмется к дымному костру.
И куст серебряной полыни
Дрожит в кювете на ветру.
В такие дни
В полях покатых
От влаги чернозем тяжел…
И видно дали,
Что когда-то
Путями горькими прошел.
А если вдруг махры закуришь,
Затеплишь робкий огонек,
То встанет рядом
Ванька Кураш,
Тщедушный «львивский» паренек.
Он был оборван и простужен.
А впереди - нелегкий срок.
И так ему был, видно, нужен
Махорки жиденький глоток.
Но я не дал ему махорки,
Не дал жестоко, как врагу.
Его упрек безмолвно горький
С тех пор забыть я не могу.
И только лишь опустишь веки -
И сразу видится вдали,
Как работяги
С лесосеки
Его погибшего несли.
Сосна тяжелая упала,
Хлестнула кроной по росе.
И Ваньки Кураша не стало,
Как будто не было совсем.
Жива ли мать его - не знаю…
Наверно в час,
Когда роса,
Один лишь я и вспоминаю
Его усталые глаза…
А осень бродит в чистом поле.
Стерня упруга, как струна.
И жизнь очищена от боли.
И только
Памятью
Полна.
БУРУНДУК
Раз под осень в глухой долине,
Где шумит Колыма-река,
На склоненной к воде лесине
Мы поймали бурундука.
По откосу скрепер проехал
И валежник ковшом растряс.
И посыпались вниз орехи,
Те, что на зиму он запас.
А зверек заметался, бедный,
По коряжинам, у реки.
Видно, думал:
«Убьют, наверно,
Эти грубые мужики».
- Чем зимой-то будешь кормиться?
Ишь ты,
Рыжий какой шустряк!.. -
Кто-то взял зверька в рукавицу
И под вечер принес в барак.
Тосковал он сперва немножко,
По родимой тайге тужил.
Мы прозвали зверька Тимошкой,
Так в бараке у нас и жил.
А нарядчик, чудак-детина,
Хохотал, увидав зверька:
- Надо номер ему на спину,
Он ведь тоже у нас - зека!..
Каждый сытым давненько не был,
Но до самых теплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казенных своих пайков.
А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щелк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.
РАССВЕТ В БУБУГЫЧАГЕ
В ночную смену на Шайтане,
Где черный камень льдом покрыт,
Из горной штольни мы катали
Отпалом вырванный гранит.
Был штрек наполнен пылью едкой,
И каждый радостно вздыхал,
Когда с груженой вагонеткой
Мы выходили на отвал.
Нас обжигал морозный воздух,
Снежинки стыли на плечах.
И рядом с нами были звезды.
Под нами спал Бутугычаг.
Дремали горы в дымке синей,
К подножьям становясь темней,
Внизу, в глубокой котловине,
Дрожали бусинки огней…
Мы отдыхали очень редко.
За рейсом - рейс, простоев нет.
На двадцать пятой вагонетке
Вставал над сопками рассвет.
Еще прожекторы горели.
Но было видно с высоты,
Как с каждым рейсом розовели
Молочно-белые хребты.
Еще таился мрак в лощинах,
Поселок тенью закрывал,
А на заснеженных вершинах
Рассвет победно бушевал.
Спецовки мокрые твердели,
И холодила руки сталь.
Но мы стояли и глядели
На пламенеющую даль.
Мы знали: чудо грянет скоро,
Однако долго ждать нельзя.
И мы опять входили в гору,
Вагон порожний увозя.
Но каждый знал:
Когда вернется
Из узкой штольни на простор,
Увидит огненное солнце
Над белой цепью снежных гор.
ЗОЛОТО
Глыбу кварца разбили молотом,
И, веселым огнем горя,
Заблестели крупинки золота
В свете тусклого фонаря.
И вокруг собрались откатчики:
Редкий случай, чтоб так, в руде!
И от ламп заплясали зайчики,
Отражаясь в черной воде…
Мы стояли вокруг.
Курили,
Прислонившись к мокрой стене,
И мечтательно говорили
Не о золоте -
О весне.
И о том, что скоро, наверно,
На заливе вспотеет лед
И, снега огласив сиреной,
Наконец придет пароход…
Покурили еще немного,
Золотинки в кисет смели.
И опять по своим дорогам,
К вагонеткам своим пошли.
Что нам золото?
В дни тяжелые
Я от жадности злой не слеп.
Самородки большие, желтые
Отдавал за табак и хлеб.
Не о золоте были мысли…
В ночь таежную
У костра
Есть над чем поразмыслить в жизни,
Кроме золота-серебра.
***
Рокуэллу Кенту
Подъемный кран раскачивает ветер -
Как будто не Москва,
А Колыма
Явилась мне сегодня на рассвете
Сквозь белый пар,
Сквозь белые дома.
И у шоссе костер горит смолисто.
Кипит в котле расплавленный гудрон.
И увлеченно спорят два таксиста,
Осыпанные жестким серебром…
О странный мир!
Ты повторяешь краски.
Я помню, как не раз я застывал
У тех полотен с видами Аляски,
Где никогда, конечно, не бывал.
Суровый мир,
Скупое освещенье.
Холодных, чистых красок торжество…
И в каждой жилке
Зрело ощущенье
Немыслимой знакомости его!
И эту сопку в облаке тумана,
И эту тень косую на снегу
Я видел где-то
Возле Магадана.
Вот только точно вспомнить
Не могу.
КЛАДБИЩЕ В ЗАПОЛЯРЬЕ
Я видел разные погосты.
Но здесь особая черта:
На склоне сопки - только звезды,
Ни одного креста.
А выше - холмики иные,
Где даже звезд фанерных нет.
Одни дощечки номерные
И просто камни без примет.
Лежали там под крепким сводом
Из камня гулкого и льда
Те, кто не дожил до свободы
(Им не положена звезда).
…А нас, живых, глухим распадком
К далекой вышке буровой
С утра согласно разнарядке
Вел мимо кладбища конвой.
Напоминали нам с рассветом
Дощечки черные вдали,
Что есть еще позор
Посмертный,
Помимо бед, что мы прошли…
Мы били штольню сквозь мерзлоты.
Нам волей был подземный мрак.
А поздно вечером с работы
Опять конвой нас вел в барак…
Спускалась ночь на снег погоста,
На склон гранитного бугра.
И тихо зажигала звезды
Там,
Где чернели
Номера…
Вот такой поэт жил и творил рядом с нами. Звали его Анатолий Владимирович Жигулин. Сейчас, спустя семь лет после его смерти, имя и стихи Анатолия Жигулина (1930-2000) начинают понемногу забываться, и может оказаться так, что читателям 21-го века они окажутся и вовсе неведомы. Поэтому мне и захотелось еще раз напомнить о его творчестве.
о книге «Под одним небом»