Рациональность
На той неделе во френдленте с возмущением -- вполне, разумеется, справедливым -- обсуждали передачу на «Эхе Москвы» с затейником Никоновым, предложившим подвергать эвтаназии детей с врожденными дефектами (в первую очередь имеются в виду дети с синдромом Дауна). Ссылки давать не буду: лишний раз рекламировать очередной образчик эховского «профессионализма» неохота. Кто захочет ознакомиться, легко найдет по резкому и неприятному запаху. Мне не кажутся сколько-нибудь новыми идеи Никонова: слыхивал я подобные речи и раньше. На радио, правда, тех, кто их вел, не звали, не сажали в студийное кресло напротив специалиста, чтобы они в ответ на разумные и вежливые доводы бубнили свое: Ты сколько знаешь, я всемеро столько забыл. Впрочем, и на эту тему у приличных людей, оказывается, бывают разногласия. Ну, не буду спорить.
Отвратные высказывания гостя радиостанции не содержат ничего оригинального: такого же рода рассуждения можно услышать (мне - доводилось) во вполне «культурных» гостиных. Возможно, не в такой брутальной форме, но уж по крайней мере в форме «надо ли выхаживать этих неполноценных младенцев, когда у нас не хватает средств на нормальных, здоровых детей» - уж наверняка. Кстати, главное зло от передачки состоит вовсе не в реальной перспективе легализации эвтаназии для неполноценных младенцев - это никакую проблему властей не решает, а вони много; а вот позиция «ну что мы будем тратить дефицитные ресурсы на нежизнеспособных уродов» в свете дерзкой никоновской мечты становится как бы уже не такой одиозной. Я думаю, пятая часть участников эховского опроса отреагировала именно на этот message: в конце концов, пионер окончательного решения инвалидного вопроса ловко переходил с отвлеченных рассуждений о «зазря загубленных» жизнях анонимных матерей и распавшихся из-за этого чьих-то браков на простые и понятные ламентации о непомерной нагрузке, ложащейся на общество, то есть на нас, разнесчастных. А это, знаете...
Между тем, в этом дискурсе (уж коль скоро он зафиксирован в письменном виде) есть любопытная черта: в нем круто перемешаны гуманность и людоедство. Не так что «приносите ко мне своих детушек, я сегодня их за ужином скушаю». Нет, конечно, забота проявлена и о самом несчастном (ведь жизнь ему самому будет в тягость, зачем же ее длить?), и о его матери (женщина же почти что человек, она хочет реализоваться, быть матерью полноценного ребенка, а не гробить себя в бесполезных усилиях), и об отце (этот-то уж полный человек, ему хочется днем творческой самореализации, а ночью семейного тепла и законной ласки, а выходит что?).
Эку, скажут, невидаль нашел. Испокон веку благородными помыслами оправдывают неблаговидные методы. Благими намерениями вымощена дорога сами-знаете-куда. Это, конечно, правда. Но в том-то и дело, что я не вижу здесь никакого драматического противопоставления целей и средств. Вижу другое - бесконфликтное соединение того и другого в покойном обывательском гештальте: «Зачем нашему обществу эти неполноценные люди?». Человек, бездумно произносящий подобные речи, не изворотливо оправдывается («мне пришлось, поставьте себя на мое место») и не корчит юберменша-имморалиста. Этот человек - чинный обыватель, который абсолютно уверен, что за спиной его - добропорядочность, умеренность, культура.
Неожиданная брутальность этого с виду безобидного общественного типа связана с сравнительно недавней историей. В 20-е-30-е гг. огромные массы людей, пережившие гражданскую войну и прочие страсти-мордасти, вырванные из привычного быта, начали вовлекаться в заново выстраиваемый социальный порядок. Постепенно в их сознании формировались единые структуры новой рациональности. Эта рациональность накладывалась сверху, разрушая ментальные основания прежних норм поведения. Эта рациональность была очень сильно искажена в сторону этатистского, надчеловеческого и нечеловеческого начала. Причем в сознании людей, с одной стороны, государственный прагматизм представал как наиболее разумное, рациональное основание человеческих отношений, а с другой - сама рациональность ассоциировалась с жестким членением социального тела на субъект и объект: субъектами выступали любые агенты социального порядка: как представители власти, так и просто лояльные власти граждане, тогда как объектами (отбора, контроля, наказания и т.д.) - все остальные. (Собственно говоря, похожие явления должны наблюдаться и в других обществах, где на деградировавшую общественную структуру накладывается насаждаемый авторитарным государством просветительский проект.)
Это членение могло менять конфигурацию, но социальная рациональность принципиально не могла выступать в иных формах. Этому учил весь строй жизни: и тому, что всегда есть членение на отбирающий, контролирующий, карающий субъект и отбираемый, контролируемый, карающий объект, и тому, что это членение динамическое (в любой момент объект мог стать субъектом, и наоборот). Я подчеркиваю: речь не идет об идеологии, речь идет о формах, в которых выступает просвещение. Инфильтрации идеологии можно активно, а чаще всего пассивно сопротивляться («скучно, девушки, на собрании, скорее бы танцы»); авторитет просвещения слишком велик, ведь оно и социальный лифт, и язык тех, кто уже на этом лифте, на зависть соседям, изрядно поднялся, и поставщик культурно престижных образцов; наконец, оно действительно расширяет кругозор и возможности человека. Не столько идеологизированный, сколько культурный, образованный, порядочный с виду советский человек оказывался главным носителем этой брутальной рациональности. Сам он может эту рациональность приветствовать или побаиваться ее, но сомнений в ее торжестве у него нет.
В дневниках Лидии Гинзбург (1950-1960-х гг.) упоминается такой эпизод. Вместе с автором дорогу переходит «благообразная женщина средних лет». Она сознается, что особенно боится переходить дорогу теперь, когда машины перестали гудеть («Теперь умолкли поезда и не кричат автомобили...»). Автор пытается убедить ее, что так лучше, людям спокойнее, да и несчастных случаев меньше. В ответ получает:
- Нет, почему же меньше. Теперь если он вас сам пощадит - хорошо. А так он вас объезжать не обязан, только на дорожке для перехода.
- Как так?
- На дорожке, значит, для перехода - там он отвечает. Должен затормозить. А если вы в другом месте переходили, в непоказанном, тогда пожалуйста, сами виноваты. Он может вас сбить и переехать, и даже номера его не запишут. Так и поедет дальше. А если он вас не до смерти переедет и вы потом выздоровеете, так вы же потом еще заплатите штраф за переход не в том месте.
- Ну, что вы. Да как это может быть...
- А как же! Так ведь для чего эти новые правила - чтобы транспорт быстрее ходил. Движение ведь большое. Надо побыстрее. А так, если каждого начнешь объезжать... А теперь без гудков пойдет быстро. Всякий сам будет знать - не попадайся. А шофер теперь может гнать, потому что он только на переходной дорожке отвечает.
Лидия Яковлевна справедливо замечает, что собеседница воспринимает нарисованную ею дикую картину как вполне естественную и что сама мысль о том, что эта мера принята для улучшения обстановки в городе, показалась бы ей гораздо менее правдоподобной. Такова была не столько собственно идейная подоплека, сколько социальная «школа», в которой люди учились тому, какие доводы признаются рациональными, какие - наивными, сентиментальными, несознательными. Нет ничего удивительного в том, что спустя еще полвека мы встречаем с виду приличных людей, которым не кажется зазорным поскорее избавить общество от больного ребенка.
Замечу, что это понимание социальной рациональности никуда не делось с крушением идеологических догм. Наоборот, оно по-прежнему определяет мышление миллионов людей. Культура, просвещение, разум предстают как брутальное, болезненное для человека и чуждое ему начало; человеческое же, частное, единичное снисходительно третируется как природное, неоформленное, интеллектуально наивное, социально недальновидное. В рамках такого понимания осмысляются и элементы новой культуры, новые культурно престижные понятия. Возможно, отчасти именно здесь корни явления, которое, с легкой руки _niece, многие называют «обратным карго-культом». Действительно, если искренне уверен, что правопорядок - это когда один может засудить другого, а демократия - это когда одна часть общества может «нагнуть» другую, диковинно слышать, что где-то судебные и представительские институты предназначены для принятия справедливых решений и достижения компромиссов по спорным вопросам жизни общества.
Проблема в том, что это не цинизм, порожденный лихими временами. Это глубокая и трудно искоренимая особенность нашего социального мышления. Я не знаю, может ли из этого возникнуть нацизм (именно об этом разгневанно писали в связи со злосчастной передачей многие достойные люди), но то, что эта форма социальной рациональности открывает самые радужные перспективы для манипулирования ее носителями. - это к гадалке не ходить.
PS Уезжаю по делам до пятницы. Надеюсь, что там, куда я еду, будет Интернет, но всякое может случиться. Если я не буду отвечать на комментарии, не держите зла.
Отвратные высказывания гостя радиостанции не содержат ничего оригинального: такого же рода рассуждения можно услышать (мне - доводилось) во вполне «культурных» гостиных. Возможно, не в такой брутальной форме, но уж по крайней мере в форме «надо ли выхаживать этих неполноценных младенцев, когда у нас не хватает средств на нормальных, здоровых детей» - уж наверняка. Кстати, главное зло от передачки состоит вовсе не в реальной перспективе легализации эвтаназии для неполноценных младенцев - это никакую проблему властей не решает, а вони много; а вот позиция «ну что мы будем тратить дефицитные ресурсы на нежизнеспособных уродов» в свете дерзкой никоновской мечты становится как бы уже не такой одиозной. Я думаю, пятая часть участников эховского опроса отреагировала именно на этот message: в конце концов, пионер окончательного решения инвалидного вопроса ловко переходил с отвлеченных рассуждений о «зазря загубленных» жизнях анонимных матерей и распавшихся из-за этого чьих-то браков на простые и понятные ламентации о непомерной нагрузке, ложащейся на общество, то есть на нас, разнесчастных. А это, знаете...
Между тем, в этом дискурсе (уж коль скоро он зафиксирован в письменном виде) есть любопытная черта: в нем круто перемешаны гуманность и людоедство. Не так что «приносите ко мне своих детушек, я сегодня их за ужином скушаю». Нет, конечно, забота проявлена и о самом несчастном (ведь жизнь ему самому будет в тягость, зачем же ее длить?), и о его матери (женщина же почти что человек, она хочет реализоваться, быть матерью полноценного ребенка, а не гробить себя в бесполезных усилиях), и об отце (этот-то уж полный человек, ему хочется днем творческой самореализации, а ночью семейного тепла и законной ласки, а выходит что?).
Эку, скажут, невидаль нашел. Испокон веку благородными помыслами оправдывают неблаговидные методы. Благими намерениями вымощена дорога сами-знаете-куда. Это, конечно, правда. Но в том-то и дело, что я не вижу здесь никакого драматического противопоставления целей и средств. Вижу другое - бесконфликтное соединение того и другого в покойном обывательском гештальте: «Зачем нашему обществу эти неполноценные люди?». Человек, бездумно произносящий подобные речи, не изворотливо оправдывается («мне пришлось, поставьте себя на мое место») и не корчит юберменша-имморалиста. Этот человек - чинный обыватель, который абсолютно уверен, что за спиной его - добропорядочность, умеренность, культура.
Неожиданная брутальность этого с виду безобидного общественного типа связана с сравнительно недавней историей. В 20-е-30-е гг. огромные массы людей, пережившие гражданскую войну и прочие страсти-мордасти, вырванные из привычного быта, начали вовлекаться в заново выстраиваемый социальный порядок. Постепенно в их сознании формировались единые структуры новой рациональности. Эта рациональность накладывалась сверху, разрушая ментальные основания прежних норм поведения. Эта рациональность была очень сильно искажена в сторону этатистского, надчеловеческого и нечеловеческого начала. Причем в сознании людей, с одной стороны, государственный прагматизм представал как наиболее разумное, рациональное основание человеческих отношений, а с другой - сама рациональность ассоциировалась с жестким членением социального тела на субъект и объект: субъектами выступали любые агенты социального порядка: как представители власти, так и просто лояльные власти граждане, тогда как объектами (отбора, контроля, наказания и т.д.) - все остальные. (Собственно говоря, похожие явления должны наблюдаться и в других обществах, где на деградировавшую общественную структуру накладывается насаждаемый авторитарным государством просветительский проект.)
Это членение могло менять конфигурацию, но социальная рациональность принципиально не могла выступать в иных формах. Этому учил весь строй жизни: и тому, что всегда есть членение на отбирающий, контролирующий, карающий субъект и отбираемый, контролируемый, карающий объект, и тому, что это членение динамическое (в любой момент объект мог стать субъектом, и наоборот). Я подчеркиваю: речь не идет об идеологии, речь идет о формах, в которых выступает просвещение. Инфильтрации идеологии можно активно, а чаще всего пассивно сопротивляться («скучно, девушки, на собрании, скорее бы танцы»); авторитет просвещения слишком велик, ведь оно и социальный лифт, и язык тех, кто уже на этом лифте, на зависть соседям, изрядно поднялся, и поставщик культурно престижных образцов; наконец, оно действительно расширяет кругозор и возможности человека. Не столько идеологизированный, сколько культурный, образованный, порядочный с виду советский человек оказывался главным носителем этой брутальной рациональности. Сам он может эту рациональность приветствовать или побаиваться ее, но сомнений в ее торжестве у него нет.
В дневниках Лидии Гинзбург (1950-1960-х гг.) упоминается такой эпизод. Вместе с автором дорогу переходит «благообразная женщина средних лет». Она сознается, что особенно боится переходить дорогу теперь, когда машины перестали гудеть («Теперь умолкли поезда и не кричат автомобили...»). Автор пытается убедить ее, что так лучше, людям спокойнее, да и несчастных случаев меньше. В ответ получает:
- Нет, почему же меньше. Теперь если он вас сам пощадит - хорошо. А так он вас объезжать не обязан, только на дорожке для перехода.
- Как так?
- На дорожке, значит, для перехода - там он отвечает. Должен затормозить. А если вы в другом месте переходили, в непоказанном, тогда пожалуйста, сами виноваты. Он может вас сбить и переехать, и даже номера его не запишут. Так и поедет дальше. А если он вас не до смерти переедет и вы потом выздоровеете, так вы же потом еще заплатите штраф за переход не в том месте.
- Ну, что вы. Да как это может быть...
- А как же! Так ведь для чего эти новые правила - чтобы транспорт быстрее ходил. Движение ведь большое. Надо побыстрее. А так, если каждого начнешь объезжать... А теперь без гудков пойдет быстро. Всякий сам будет знать - не попадайся. А шофер теперь может гнать, потому что он только на переходной дорожке отвечает.
Лидия Яковлевна справедливо замечает, что собеседница воспринимает нарисованную ею дикую картину как вполне естественную и что сама мысль о том, что эта мера принята для улучшения обстановки в городе, показалась бы ей гораздо менее правдоподобной. Такова была не столько собственно идейная подоплека, сколько социальная «школа», в которой люди учились тому, какие доводы признаются рациональными, какие - наивными, сентиментальными, несознательными. Нет ничего удивительного в том, что спустя еще полвека мы встречаем с виду приличных людей, которым не кажется зазорным поскорее избавить общество от больного ребенка.
Замечу, что это понимание социальной рациональности никуда не делось с крушением идеологических догм. Наоборот, оно по-прежнему определяет мышление миллионов людей. Культура, просвещение, разум предстают как брутальное, болезненное для человека и чуждое ему начало; человеческое же, частное, единичное снисходительно третируется как природное, неоформленное, интеллектуально наивное, социально недальновидное. В рамках такого понимания осмысляются и элементы новой культуры, новые культурно престижные понятия. Возможно, отчасти именно здесь корни явления, которое, с легкой руки _niece, многие называют «обратным карго-культом». Действительно, если искренне уверен, что правопорядок - это когда один может засудить другого, а демократия - это когда одна часть общества может «нагнуть» другую, диковинно слышать, что где-то судебные и представительские институты предназначены для принятия справедливых решений и достижения компромиссов по спорным вопросам жизни общества.
Проблема в том, что это не цинизм, порожденный лихими временами. Это глубокая и трудно искоренимая особенность нашего социального мышления. Я не знаю, может ли из этого возникнуть нацизм (именно об этом разгневанно писали в связи со злосчастной передачей многие достойные люди), но то, что эта форма социальной рациональности открывает самые радужные перспективы для манипулирования ее носителями. - это к гадалке не ходить.
PS Уезжаю по делам до пятницы. Надеюсь, что там, куда я еду, будет Интернет, но всякое может случиться. Если я не буду отвечать на комментарии, не держите зла.