Мемуары отца (отрывки) 1
В четырнадцать лет я был тощ, бледен и постоянно голоден. По воскресеньям мы с дружками собирались возле пустой школы. Заспанная сторожиха отпирала нам дверь с черного хода. Она не боялась нашего баловства. Мы были тихими. Тихо поднимались на второй этаж, в бывший актовый зал, где стояли теперь длинные столы, и тихо играли в шахматы. Шахматы у меня были бойцовские - битые и царапанные: старинный комплект из черного дерева и самшита. У королей на головах красовались короны с крестами, у пешек - шапочки набекрень, у ладей - зубчатые бойницы. Я любил эти фигурки.
Однажды после игры, я вышел во двор, опираясь на трость и держа свою коробку с шахматами в правой руке.
На первой ступеньке каменной лестницы, под навесом стоял Жорка С., окруженный кодлой пацанов. Его курчавую голову, лицо клоуна и озорные армянские глаза всегда было видно издалека. Как человек неизмеримо старше меня (на целых два года!) он со мной разговаривал мало. В свои шестнадцать Жорка был почти готовым артистом: играл на сцене и вел вольную жизнь богемы .В этот раз он стрелял из настоящего пистолета в чью-то дырявую шапку, повешенную на дощатом заборе .Пистолет был украден у отца, приехавшего с фронта на побывку, и сейчас "проходил апробацию" на глазах восхищенной мелюзги.
Я встал рядом - посмотреть, что будет.
Жорка прицелился, нажал курок... Тихо. Осечка. Второй раз -- опять осечка. Тогда Жорка тряхнул пистолет - бац! Выстрел. Жорка повернул побледневшее лицо и внимательно посмотрел на меня. Я стоял спокойно. Он отряхнул мое пальто рукой -- все в порядке. Глянул на доску, и вся кодла надвинулась на меня в священном ужасе: в двух сантиметрах от края доски в фанере была длинная царапина с круглой дыркой на конце. Пуля, немного сплющенная, лежала внутри, рядом с франтоватыми королями и пешками. Наверно она ударилась о камень и отскочила рикошетом.
С тех пор я долго хранил ее... Господи, прости и помилуй меня. Прости! Я грешил бездумно, жаловался напрасно. В те годы, когда других стреляли в упор, Стрелы гнева Твоего облетали меня вокруг, А если сбивали с ног, то я все же вставал и шел дальше.
Я - счастливец! Я - жив. Почти здоров. Можно даже писать. Это - счастье. Это - случай. У меня ведь все - случай. Я и родился случайно...
Родительский архив я сохранил тоже случайно и долго не придавал ему значения. Зачем мне эти фотографии конца прошлого века, любовные послания на именной бумаге, писанные черной тушью и чуть ли не гусиным пером с нажимами и завитушками? Да и держать такой архив в те поры согласился бы не каждый: сколько их уничтожили искусствоведы в штатском во время ночных обысков!
Вот, например, почти дагерротип: фотография деда на толстом картоне, помещенная в овальную рамку. У деда суровое лицо, мужицкая борода, завитые пейсы и академическая ермолка ученого-талмудиста. Дед был меламедом, еврейским учителем в хедере.
А вот бабушка,- в черном платье с белым кружевным воротничком. У нее - озабоченное лицо домовитой хозяйки. На обритой голове - строгий парик с пробором посредине. Так полагалось по закону замужней женщине.
У стариков было семеро детей: четыре сына и три дочки. Жили они в Рудне, маленьком городке Могилевской губернии. Как и на что жили - не знаю. У Шолом-Алейхема такие персонажи описаны с юмором, с добродушной ухмылкой образованного европейца. Не думаю, чтобы дед соответствовал такой ухмылочке. Помню с детства, в старом шкафу, в коридоре еще долго хранились его книги: библия на иврите с русским переводом, старинная конкорданция, изданная чуть ли не в Испании, энциклопедии, учебники, сборники стихов в коленкоровых переплетах - следи жизни, далекой, как чужая планета, в недрах которой возник и мой зародыш.
На фоне дедовских, фотография отца производит впечатление неожиданное. На ней - вполне светский человек средних лет в черной визитке, сшитой у хорошего портного. У него - ослепительно белая крахмальная манишка с галстуком-бабочкой, котелок в руке; большие усы аккуратно подстрижены, а волосы зачесаны назад и открывают высокий чистый лоб. Глаза ясны, полны достоинства, энергии и вдохновения.
Я не запомнил подробностей - что произошло на заре его юности. Знаю только, что сначала он один, с узелком в руке, пешком ушел из Рудни, где-то изучил юриспруденцию и стал зарабатывать приличные деньги. Потом он создал тарифное бюро по претензиям к железной дороге, одного за другим вызвал к себе всех братьев и на свой счет дал им образование. Экзамены они сдавали с оценкой "весьма", т.е. на пятерки Из них получились серьезные люди - юристы и врачи. Старшая сестра тоже стала медиком и погибла на фронте во время Гражданской войны. Две других вышли замуж за людей простых, но работящих и честных. Все они отца глубоко уважали и называли "светочем" семьи. И не только они уважали его. Адрес на конвертах его корреспонденты писали просто: "Саратов, Белову С.С."
Однажды после игры, я вышел во двор, опираясь на трость и держа свою коробку с шахматами в правой руке.
На первой ступеньке каменной лестницы, под навесом стоял Жорка С., окруженный кодлой пацанов. Его курчавую голову, лицо клоуна и озорные армянские глаза всегда было видно издалека. Как человек неизмеримо старше меня (на целых два года!) он со мной разговаривал мало. В свои шестнадцать Жорка был почти готовым артистом: играл на сцене и вел вольную жизнь богемы .В этот раз он стрелял из настоящего пистолета в чью-то дырявую шапку, повешенную на дощатом заборе .Пистолет был украден у отца, приехавшего с фронта на побывку, и сейчас "проходил апробацию" на глазах восхищенной мелюзги.
Я встал рядом - посмотреть, что будет.
Жорка прицелился, нажал курок... Тихо. Осечка. Второй раз -- опять осечка. Тогда Жорка тряхнул пистолет - бац! Выстрел. Жорка повернул побледневшее лицо и внимательно посмотрел на меня. Я стоял спокойно. Он отряхнул мое пальто рукой -- все в порядке. Глянул на доску, и вся кодла надвинулась на меня в священном ужасе: в двух сантиметрах от края доски в фанере была длинная царапина с круглой дыркой на конце. Пуля, немного сплющенная, лежала внутри, рядом с франтоватыми королями и пешками. Наверно она ударилась о камень и отскочила рикошетом.
С тех пор я долго хранил ее... Господи, прости и помилуй меня. Прости! Я грешил бездумно, жаловался напрасно. В те годы, когда других стреляли в упор, Стрелы гнева Твоего облетали меня вокруг, А если сбивали с ног, то я все же вставал и шел дальше.
Я - счастливец! Я - жив. Почти здоров. Можно даже писать. Это - счастье. Это - случай. У меня ведь все - случай. Я и родился случайно...
Родительский архив я сохранил тоже случайно и долго не придавал ему значения. Зачем мне эти фотографии конца прошлого века, любовные послания на именной бумаге, писанные черной тушью и чуть ли не гусиным пером с нажимами и завитушками? Да и держать такой архив в те поры согласился бы не каждый: сколько их уничтожили искусствоведы в штатском во время ночных обысков!
Вот, например, почти дагерротип: фотография деда на толстом картоне, помещенная в овальную рамку. У деда суровое лицо, мужицкая борода, завитые пейсы и академическая ермолка ученого-талмудиста. Дед был меламедом, еврейским учителем в хедере.
А вот бабушка,- в черном платье с белым кружевным воротничком. У нее - озабоченное лицо домовитой хозяйки. На обритой голове - строгий парик с пробором посредине. Так полагалось по закону замужней женщине.
У стариков было семеро детей: четыре сына и три дочки. Жили они в Рудне, маленьком городке Могилевской губернии. Как и на что жили - не знаю. У Шолом-Алейхема такие персонажи описаны с юмором, с добродушной ухмылкой образованного европейца. Не думаю, чтобы дед соответствовал такой ухмылочке. Помню с детства, в старом шкафу, в коридоре еще долго хранились его книги: библия на иврите с русским переводом, старинная конкорданция, изданная чуть ли не в Испании, энциклопедии, учебники, сборники стихов в коленкоровых переплетах - следи жизни, далекой, как чужая планета, в недрах которой возник и мой зародыш.
На фоне дедовских, фотография отца производит впечатление неожиданное. На ней - вполне светский человек средних лет в черной визитке, сшитой у хорошего портного. У него - ослепительно белая крахмальная манишка с галстуком-бабочкой, котелок в руке; большие усы аккуратно подстрижены, а волосы зачесаны назад и открывают высокий чистый лоб. Глаза ясны, полны достоинства, энергии и вдохновения.
Я не запомнил подробностей - что произошло на заре его юности. Знаю только, что сначала он один, с узелком в руке, пешком ушел из Рудни, где-то изучил юриспруденцию и стал зарабатывать приличные деньги. Потом он создал тарифное бюро по претензиям к железной дороге, одного за другим вызвал к себе всех братьев и на свой счет дал им образование. Экзамены они сдавали с оценкой "весьма", т.е. на пятерки Из них получились серьезные люди - юристы и врачи. Старшая сестра тоже стала медиком и погибла на фронте во время Гражданской войны. Две других вышли замуж за людей простых, но работящих и честных. Все они отца глубоко уважали и называли "светочем" семьи. И не только они уважали его. Адрес на конвертах его корреспонденты писали просто: "Саратов, Белову С.С."