Ужин номенклатуры
Вместо эпиграфа.
Как-то на шумной встрече институтских друзей, где нескончаемый поток воспоминаний постоянно прерывался дружным гоготом, один мой бывший сокурсник сказал: «Эх, брат, веселую мы с тобой жизнь прожили! А вот детям рассказать нечего…»
Я думаю, кое-то все же можно… Итак:
I
Осень для студента - лучшая пора. За время длинных каникул он соскучился по учебе (по крайней мере, так принято считать) и по сокурсникам, заработал денег и отдохнул. Особенно хорошо иногородним студентам. Вернувшись в неугомонное общежитие после тихой и уютной домашней провинции они с удовольствием окунаются в ставший для них привычным за годы учебы бурный столичный водоворот.
Перевалив за экватор своей учебы (экватор - у кого как, а у нас это III курс, II семестр), студент приобретает множество знаний, наклонностей, вкусов и привычек. Как раз к этому времени мы с моим близким другом, однокурсником и соседом по комнате в общежитии Димой по прозвищу Мах (буква читается, как «ха», а не «икс»), пристрастились к коллекционированию московских ресторанов. Нет, время было самое что ни на есть советское, так что покупать себе рестораны в столице мы еще не могли. Мы коллекционировали их посещения.
Это сейчас, зевая от скуки, студент лениво выбирает, куда поместить свое драгоценное тело в пятницу-субботу к началу ночи. К его услугам распахнуты двери многочисленных и немыслимых заведений на любой вкус и кошелек. В советское время все было совсем не так. Чтобы попасть в приличное место вечером в начале выходных, требовалось проявить известную настойчивость, изворотливость и приложить некоторые усилия и финансовые средства. Потому как уже в седьмом часу пятницы около каждого уважающего себя заведения скапливалась желавшая заслуженно отдохнуть после трудовой недели общественность, одетая по такому случаю в пух и прах и настойчиво требовавшая немедленной реализации своего права на отдых, гарантированного в то время, как известно, Конституцией СССР.
В эпоху тотального дефицита свободных мест в заведениях, понятно, тоже не было, но привычный к очередям советский народ терпеливо выстраивался перед закрытой дверью со швейцаром (это такой секьюрити раньше был) и ожидал, когда места «освободятся» и еще одна партия счастливчиков будет допущена в фойе заведения. А отсюда было уже рукой подать до столика - цели всей операции. По официальной версии, вдохновенно поддерживаемой швейцаром и администратором заведения, столики «освобождались» ранее пришедшими и уже отобедавшими гражданами, покидающими заведение. Как отобедавшие покидали ресторан, оставалось загадкой, поскольку никто из них у парадного входа не появлялся. Как правило, скорость появления свободных столиков зависела не от скорости приема пищи мифическими ранее пришедшими посетителями, а от личного умения убедить и простимулировать швейцара отправиться на их (свободных столиков) поиски.
Примерно в то время, или чуть раньше, мой дед, объясняя мне некоторые житейские особенности денежной реформы 1961 года, рассказывал, что в самом большом выигрыше от нее оказались именно швейцары. Если раньше швейцару достаточно было дать рубль-другой за вход в ресторан, то после реформы, которая по сути была деноминацией, тот же рубль (десять рублей старыми) представлял собой довольно серьезную сумму (к примеру, были месячные зарплаты в тридцать рублей). Мелочь же сыпать было неловко и не принято, поскольку ее в ту пору подавали нищим. Таким образом, в результате реформы советские взяточники и мздоимцы всех мастей разом увеличили свои доходы чуть ли не вдесятеро.
Вот примерно в таких социально-исторических условиях спустя двадцать лет после упомянутой денежной реформы и зарождался исключительно спортивный студенческий интерес к попаданию туда, куда попасть было трудно.
На очередное «дело» мы с Махом собирались, как правило, по вдохновению, никогда не загадывая заранее, «куды крестьянину податься». Обычно все решалось в последний момент. Однако за неделю до описываемых событий мы не смогли попасть (ну, бывает!) в настойчиво рекомендуемый мне моими грузинскими знакомыми ресторан «Арагви», что находился напротив здания Моссовета (теперь он находится напротив Мосгордумы), аккурат ошую от Юрия Долгорукого. Поэтому в этот раз мы всерьез настроились туда пробраться, ибо нет таких крепостей… ну и так далее.
Как всегда в ответственных случаях, одевались мы тщательно и, смею думать, со вкусом. Я одел свою парадно-выходную светло-серую тройку, пустив по жилету цепь от карманных часов. Дело в том, что дома у нас хранится старая семейная фотография, на которой запечатлен мой прадед Ованес в шикарном костюме, ослепительной сорочке, с тростью в руке и цепью на жилете («на животе» сказать не могу, поскольку вся наша порода - в основном люди худощавые и не лишены некоторого изящества). Вот эта-то цепь с детства мне и не давала покоя, пока я к десятому классу не стал счастливым обладателем карманных часов «Молния» на цепочке, с которыми долго не расставался, несмотря на их некоторое неудобство. Они и сейчас хранятся где-то на антресолях.
Мой антураж дополнял длинный темно-серый плащ с рукавами покроя реглан, черная шляпа с прямыми полями (не моя, Юрика, соседа из комнаты напротив) и изящные узкие туфли с металлической набойкой на носу (мода была такая) отличной цеховой работы моих земляков. Завершающим штрихом были усики ниточкой и манеры уставшего от жизни Марчелло Мастроянни («Дольче вита» шла тогда в Кинотеатре повторного фильма).
Мой собрат по приключениям Мах по жизни был поклонником несколько другого стиля. Итальянский тонкий коричневый кожаный пиджак (стоимостью в годовую стипендию) на черном, расстегнутом почти до пупа батнике (рубашка была такая модная), черные брюки и австрийские коричневые осенние высокие туфли, покроем напоминающие нынешние «казаки», но совсем не кич, составляли основу его образа, кипевшего энергией и движением. Сверху Мах одевал купленное в «Березке» черное голландское осеннее шерстяное пальто и длинный белый шарф. Шарф он практически никогда не разматывал, одевая и снимая его через голову. Это было быстро и удобно, особенно, когда его хозяин бывал несколько подшофе.
Надо сказать, что зрение у Маха было, как у филина в солнечный день, но очки он носить не любил, а контактные линзы тогда мы видели только во вражьем кино. Посему он, будучи парнем коренастым, хотя и не слишком высоким, всегда щурился и улыбался, внимательно глядя на собеседника, близко к нему наклонясь, чем завоевывал себе искреннюю симпатию. У него, конечно, были очки, такие крупные и прямоугольные (а-ля Ширвиндт) в черной оправе, которые он одевал на занятиях и которые придавали ему тот беспомощный вид, который так эффективно срезает наповал девушек с развитым материнским инстинктом, чем этот прощелыга и большой охотник до щедрот домашней кухни с успехом пользовался, не появляясь в нашей комнате подчас по нескольку дней, что, впрочем, меня тоже устраивало.
Короче говоря, в таком вот виде под комментарии и подколки всей общажной курилки два гуся вышли на дело в столичные желтые сумерки. Пройдя сквериком и дворами от общежития до Волоколамского шоссе, мы нырнули в подземный переход, чтобы на той стороне поймать такси в центр. Езду на такси в ресторан мы с Махом считали обязательной частью вечера, поскольку из ресторана поехать на такси удавалось далеко не всегда. На лестнице из подземного перехода я остановился, чтобы завязать шнурок, а Димка поднялся наверх и стал голосовать.
Стоит отметить, что подземные переходы в то время были тихими, тусклыми и пустынными, без всяких ларьков с музыкой, шумных лотошников и бабулек с вязанными носками и сушенными грибами на ниточках. Так же не лишним будет вспомнить, что поймать такси в то благословенное во многих других отношениях время тоже было делом совсем не простым. Частник тогда был существом редким и пугливым, а зеленого глаза «Волги» в шашечках в субботу вечером надо было еще дождаться. Впрочем, на Соколе, да еще в сторону центра, это не было большой проблемой.
Поэтому, поднявшись из перехода, я увидел, как Димка уже договаривается с водителем черной «Волги», по пояс забравшись к нему в кабину через окно передней двери. Я было обрадовался, что мы уже на колесах, но тут увидел номер машины. Цифр я не помню, а вот буквы были МОС. Поняв, что Маху с его зрением все равно, кого тормозить, и что машина эта - правительственная (чья именно, я не особо разбирался) и сейчас уедет, я развернулся лицом к дороге, чтобы ловить следующую. Однако довольный Мах заорал мне, что нас везут и чтобы я грузился назад. Сам он развалился в переднем кресле. К слову, именно после этой поездки я по достоинству оценил в автомобиле именно заднее сиденье.
Все складывалось удачно. Водитель, молодой парень, лет на пять старше нас, сказал, что едет в Моссовет и подбросит нас до «Арагви». По дороге мы разговорились, рассказали друг другу о себе, о жизни, о том, куда и зачем едем, обменялись свежими анекдотами и обсудили спортивные новости. Узнав, откуда я родом, наш новый знакомый обрадовался, сказав, что служил в тех местах. На мой уточняющий вопрос: «Наверное, в погранвойсках?», он, улыбаясь, внимательно посмотрел на меня через зеркало заднего вида и утвердительно кивнул.
О том, что такое автомобильные пробки, нам тогда было известно только из воскресных телепередач «Международная панорама», которые вел Валентин Зорин, поэтому доехали мы очень быстро. Зная, что с улицы Горького нет левого поворота в Столешников переулок (автомобильные права уже год, как гордо лежали во внутреннем кармане моего пиджака без всякой надежды быть предъявленными автоинспектору в обозримом будущем), я предложил остановиться около Моссовета и протянул пятерку, чтобы рассчитаться. Таксомоторный счетчик выбил бы туда от силы два с полтиной, но кто же смотрит на счетчик, когда перед тобой хороший человек! Да и счетчика тоже не было.
И вдруг в ответ мы услышали:
- Знаете что, парни, давайте-ка я вас прямо к месту доставлю! Мне все равно сигарет надо купить. А заодно увидите, как халдеи бегать умеют.
- А деньги свои прибери, я нормально зарабатываю - это он сказал уже мне, продолжая улыбаться в зеркало.
С этими словами он перестроился в крайний ряд, включил левый поворот и свернул в Столешников через две сплошные, дождавшись просвета. Машин в Москве, напомню, в то время было, примерно, как сегодня в Дмитрове.
Через пару секунд грозно рычащая черная «Волга» с правительственными номерами нагло уперлась радиатором в тротуарный бордюр в трех метрах от входа в ресторан «Арагви», и подала короткий гудок в знаменитую «волговскую» терцию. Совсем не напоминающая веселую и шумную толпу студентов у «Метлы» немалая группа желающих чинно провести субботний вечер в хорошем месте, стоящих перед входной дверью с ярко горящим световым табло «Свободных мест нет!», дружно обернулась на такую наглость и стала следить за развитием событий.
Дальше все происходило, как в замедленном кино. Наблюдавший за происходящим через зарешеченное стекло тяжелой дубовой двери швейцар, поначалу напустивший на себя воинственный вид и собравшийся было согнать наглеца с чистого пятачка перед парадным входом в солидное заведение, покинул свой пост и решительно направился к водительскому окну машины. Увидев ее номер, он, не снижая скорости, неуловимо изменил направление движения, подошел к задней дверце, за которой сидел я, и распахнул ее с полупоклоном.
Я слегка ошалел от происходящего. Димка открыл свою дверь сам, а наш друг, шепнув мне тихонько: «Сразу не вылазь!», громко и отчетливо пожелал нам приятного вечера.
Понятно конечно, что «Волга» - это не летающая тарелка, не «ЗИЛ», и даже не «Чайка», поэтому наше появление перед рестораном особого ажиотажа не вызвало, хотя пристальный интерес окружающих отчетливо прослеживался.
Попрощавшись с водителем, я, все еще ошалевший, помявшись, неловко вылез наружу и выпрямился, учтиво поддержанный швейцаром за локоток. Кивнув ему, я развернулся в направлении входа, около которого сосредоточились желающие сегодня вечером вкусить кавказских яств. Характерно, что за ту пару минут, пока дверь оставалась открытой и без присмотра, а швейцар занимался нами, никто из них в ресторан без разрешения не прошмыгнул. Вот она, советская выучка!
Вообще-то я уважаю очередь. Пришел, занял, стоишь, ждешь. Очередь - это порядок, отсутствие лишнего стресса и ненужной ругани. Но в тот момент, когда позади меня швейцар клацнул «волговской» дверцей, у меня даже мысли не возникло пройти в ее конец и спросить, кто тут крайний. Скользнув безразличным взглядом по безмолвным лицам, от которых даже здесь, на улице, отчетливо пахло непоследними должностями в чиновном и околоторговом мире, тугими бумажниками, дорогим парфюмом и изысканными туалетами, вслед за Махом я через придерживаемую швейцаром дверь (и когда он успел?) вошел в мраморный вестибюль знаменитого со сталинских времен ресторана. Последнее, что я увидел при входе, была заставившая ёкнуть сердце табличка на двери: «Ресторан высшей наценочной категории».
II
Вестибюль, против ожидания, был небольшой и ярко освещенный, с огромным встроенным в стену зеркалом, в котором я сразу же увидел вышедшего из-за стойки и уже ожидавшего нас гардеробщика. Это был высокий благообразный пожилой мужчина с тонкими восточными чертами лица и прямой осанкой, одетый в такую же темно-синюю бархатную куртку с золотым позументом, как у швейцара. В том, что он ожидал именно нас, я почему-то не сомневался.
Пока я перед зеркалом расстегивал плащ, он встал позади и снял его с меня так быстро и профессионально, что я не успел и глазом моргнуть. За долю секунды до этого я вдруг понял, что он хочет сделать и попытался опередить его, потому что мне стало неловко, что меня, молодого парня, обслуживает пожилой человек (меня воспитывали так, что все должно быть ровно наоборот). Куда там, все было исполнено молниеносно и профессионально. Зато Мах, к которому он бесшумно подошел после меня, видимо, чувствовал себя как рыба в воде. Мне даже почудилось было, что он выдал классическое: «Прими, голубчик!». По крайней мере, я бы не удивился, услышав это, поскольку Мах - гусь еще тот. После того, как он перед зеркалом навел марафет на свою шевелюру, гардеробщик вынул из кармана щетку и провел ею несколько раз по его плечам.
В этот момент в тени под аркой, ведущей в обеденные залы, я увидел круглого и невысокого усатого грузина средних лет, одетого в национальную наглухо застегнутую до воротника-стойки темно-коричневую сатиновую рубаху навыпуск и подпоясанного тонким кавказским поясом с набором серебряных подвесок. У него были темно-рыжие волосы, такого же цвета усы а-ля Сталин и табличка «Администратор» на груди. Увидев, что его заметили, он выплыл к нам навстречу и, широко улыбаясь, звучно приветствовал нас, говоря с небольшим акцентом.
Примерно в трех фразах он здоровался, еще в пяти фразах благодарил нас за то, что мы сюда заглянули и столько же раз благодарил небо и свою судьбу за счастье видеть нас. Узнав, что нас двое и что мы больше никого не ждем и желаем просто поужинать (а есть, честно говоря, уже хотелось, как из пушки, тем более запахи, доносившиеся из зала, действовали получше любого аперитива), он, взяв у гардеробщика наши номерки, широким жестом и чуть наклоняя голову, пригласил нас в зал. Пока мы шли за нашим хозяином через небольшие ярко освещенные залы со сводчатыми арками, выполненными в стиле кавказского духана и стенами с позолотой, мозаикой и фресками в стиле Нико Пиросмани, я тихо спросил Маха:
- Дим, у тебя с собой сколько денег?
- Рублей семьдесят где-то, а что?
- И у меня около пятидесяти рублей. Там, на входе, табличка висит: «Ресторан высшей наценочной категории». Обдерут нафиг, не расплатимся!
Мах на секунду потерял было свой самоуверенный вид и хотел что-то сказать, но мы уже оказались у четырехместного столика, сервированного на двоих. Наш грузин (он еще в вестибюле назвал нам свое имя, но я его сразу же забыл) начал цветисто хвалить столик за его исключительное удобство и хорошее расположение, после чего спросил, нравится ли нам это место, а затем передал нас заботам уже ожидавшего и тут же подскочившего официанта и откланялся, оставив на столе наши жетоны из гардероба и заверив, что контролировать все будет лично. При этом буква «р» в его исполнении звучала особенно раскатисто.
Официанта нашего я не помню. Ни как его зовут (хотя администратор нам его, конечно, представил), ни как он выглядел. На бейджиках в то время имена еще не писали, только должности. Помню только, что двигался он, как и весь персонал, молниеносно и бесшумно. Еще у администратора мы попросили себе воды и вот теперь официант при нас с характерным звуком «пс-с-с-с» открывал бутылку «Боржоми» и разливал его в бокалы. Глядя, как спокойно и солидно ведет себя Мах, я тоже пытался загнать поглубже бушевавшие во мне эмоции, пряча их под маску моего тогдашнего итальянского кумира. В то время мне это не приходило в голову, но то, что для утоления жажды мы инстинктивно выбрали минералку, а не пиво (а в горле, на самом деле, пересохло), несомненно, сыграло в пользу укрепления нашего имиджа чиновных сынков на отдыхе.
Рассевшись и попивая минералку, мы начали изучать меню. Глаза разбегались, практически ни одно название нам не было знакомо, а желудок, вдобавок, начал предательски громко заявлять о своем решительном несогласии, если его вдруг решат ограничить бокалом «Боржома». В итоге, пытаясь унять прыгающие в глазах буквы и цифры, я поднял от меню глаза и тут же увидел перед собой мгновенно подскочившего нашего официанта. По всей видимости, проблема местной телепортации в рамках этого заведения была полностью решена. Открыв было рот и собираясь сморозить какую-нибудь глупость типа «что бы вы нам посоветовали», с места напротив я вдруг услышал короткое:
- Харчо! - мы с Махом встретились глазами, я тут же сглотнул, представив себе тарелку вкусно дымящегося супа, и сказал:
- Две порции!
Официант кивнул и стал записывать. На его лице не дрогнул ни один мускул.
Помимо харчо в заказ вошли овощной салат, зелень, красная фасоль с сыром и зернами граната (ну совершенно не уверен я, что это грузинское блюдо!), соус «ткемали» отдельно (интересно, не оттуда ли мой теперешний гастрит?) и на горячее, не помню, как называлось, тушеное в овощах мясо. «Боржом» у нас к тому времени закончился и мы попросили себе «Тархуна». Полагаю, понятно, что сравнивать «Тархун» (ну и «Боржом», конечно, тоже) того времени с нынешними зелено-пластиковыми химикатами смысла нет никакого.
Когда дело дошло до вопроса «Что будете пить?», я вспомнил о грозной табличке на входе и, когда Димка произнес: «Коньяк, три звездочки!», я быстро добавил, глядя официанту прямо в глаза: «Армянский. Двести пятьдесят грамм!» Грузинский коньяк я никогда не пил и не собираюсь. Если бы армянского коньяка тогда не оказалось (в чем я искренне сомневаюсь, не смотря на то, что мы находились в грузинском ресторане), я бы заказал водки. А вот объем…
В последствии в течение многих лет мне неоднократно задавали один и тот же вопрос: «Ну почему на двоих именно двести пятьдесят? Откуда взялась такая цифра?» Поскольку я являюсь убежденным и принципиальным противником сочинительства всякого рода трехэтажных теорий, объясняющих все на свете, то кроме как вдохновением, ничем иным эту великую и загадочную цифру я объяснить не могу. Правда, Мах упорно выдвигал версию о моем голодном бреде в полуобморочном состоянии, но это происки. Завистников в мире не счесть, и друзья обычно крепко сидят в их первых рядах.
В общем, отпустив официанта, в ожидании заказа мы закурили, откинулись на спинки кресел и стали обозревать окрестности. Димка в уме произвел необходимые вычисления и сообщил, что, по его расчетам, в сумму порядка пятидесяти - семидесяти рублей мы пока укладываемся, так что на десерт нам денег хватит. Имея выдающиеся математические способности, позволившие мне еще на вступительных экзаменах в институт извлечь квадратный корень из тридцати шести и получить двенадцать (о чем мне всю жизнь по всякому поводу напоминает моя мама, а теперь еще и родные дети), Маху в таком несложном вопросе я полностью доверял.
Как оказалось, наше появление особо никого не заинтересовало. Непривычно яркое освещение, отсутствие музыки, звон посуды, лязг приборов, близкий к аскетическому интерьер и ровный гул человеческих голосов, перемежающийся то тут, то там взрывами хохота и звоном чокающихся бокалов наводили, скорее, на ассоциации с какой-нибудь министерской столовой, чем с вертепом разгула. Публика в целом была предельно солидной, возрастом намного старше нас, компании небольшие, смешанные, много пар. Отдельно женских коллективов не было. В соседнем зале праздновали что-то то ли юбилейное, то ли кандидатское и это единственное, что вносило некоторое разнообразие в антураж. Через столик от нас в компании сидела интересная молодая женщина, взглянувшая на нас несколько раз, еще через пару столиков в другом направлении также сидели дамы, заслуживавшие внимания. Обо всём этом я и сообщил Маху, который, уже вполне освоившись, тоже начал проявлять интерес к окружающему миру. Он старательно сощурился и наклонился в указанных мной направлениях, безуспешно пытаясь навести резкость на объекты, чем вызвал мое интенсивное и бесшумное возмущение его манерами. Тем более, что все дамы тут были либо с кавалерами, либо в мужском обществе. Термин «крутой» тогда не был в особом ходу, но, пожалуй, он сюда подошел бы как нельзя лучше. От имени этих людей я пообещал Маху веселый вечер, после чего он перестал нагло пялиться по сторонам, ограничившись периодическим кратким сканированием пространства в локальных направлениях.
К тому времени подоспела вся наша сервировка во главе с харчо, который своим ароматом заставил нас позабыть обо всем вокруг. Переняв от своего деда железное правило никогда не употреблять алкоголь на пустой желудок, к которому со времени частых совместных застолий привык и Димка, первую рюмку из хрустального лафитничка я разлил лишь после того, как мы основательно поели. Зато потом коньяк шел, как по маслу. Единственное, что меня задело, это то, что поданный нам мягкий белый хлеб в виде небольших продолговатых лепешек был назван лавашем. Хлеб был исключительно вкусным, но называть его армянским именем я не мог. И до сих пор не могу.
Спустя некоторое время мы вполне освоились и не торопясь отдавали должное хорошему столу, попутно развлекая себя дружеской беседой, благо отсутствие музыки позволяло не напрягать слух и голос. И даже неприятная мысль о том, что нам может не хватить денег, чтобы расплатиться за съеденное, отступила куда-то вглубь и лишь иногда напоминала о себе. Интересно, что даже живя в одной комнате в общежитии, мы с Димкой никогда не узнали бы друг друга так хорошо, если бы не такие ресторанные посиделки. Правда, в других случаях ужин все же имел несколько иные перспективы и продолжение, но согласитесь, хорошо поесть для студента - совсем непоследнее дело. А к «остальному» мы всегда относились философски.
Вечер шел своим чередом, пару раз подходил рыжеусый администратор, удостовериться, все ли в порядке, и вскоре после того, как мы с официантом согласовали время подачи горячего - того самого тушеного в овощах мяса, грузинское название которого я забыл - из соседнего зала послышались негромкие звуки музыки. Поначалу я подумал, что включили какой-нибудь проигрыватель, но по тому, как на источник звуков реагировал окружающий нас народ, заглядывая под арку и переглядываясь, стало ясно, что играют живьем. Это был дуэт гитары и скрипки, и исполняли они репертуар, близкий к классическому. Публика оживилась и время от времени аплодировала, а Мах, всё чаще поглядывая на соседний столик, наконец получил ответ на свой вопрос о том, танцуют ли тут, заданный еще час назад почему-то мне. Я еще ответил, что если и танцуют, то только лезгинку и предложил ему уточнить у официанта.
Вскоре нам принесли горячее. И одновременно с этим неожиданно звуки музыки стали громче, и в наш зал вошли музыканты. Это были два совсем немолодых человека богемной внешности, но во фраках (!) и бабочках. Инструменты, на которых они играли, выглядели очень старыми, как музейные экспонаты, отчего мне сразу вспомнились слова известной песни в неподражаемом исполнении Аркадия Северного:
…В оркестре играли гитара и скрипка
Шумел полупьяный ночной ресторан…
Его недавно вышедший на магните «Тихорецкий концерт» был у нас такой же настольной книгой, как Led Zeppelin и Manfred Mann. Строки эти, правда, шли сюда не совсем, потому как до ночи еще было далеко, а публика, хоть и была в подпитии, но полностью в пределах.
Музыканты медленно передвигались по залу, то и дело останавливаясь около какого-нибудь столика и играя специально для его гостей. Вскоре то, что я заметил, заставило меня опять облиться холодным потом. Оказывается, за свою игру около столика музыканты получали от гостей денежное вознаграждение. И, поскольку это были купюры по три, а чаще по пять рублей, тревога за бюджет нашего предприятия в случае, если они вздумают поиграть около нас, с новой силой зазвенела у меня в голове. Хотя я и могу допустить, что этот звон мог быть вызван совершенно другими причинами, но это очень маловероятно. В любом случае, от армянского коньяка ни до, ни после того в голове моей никогда так не звенело. А между тем, проходя, что называется, широким бреднем, музыканты не пропускали практически ни один столик (а куда им спешить - они-то на работе!) и неуклонно приближались к нам.
Мрачная перспектива публичной демонстрации нашей финансовой несостоятельности в стенах столь помпезного заведения на Димку особого впечатления, похоже, не произвела. Во всяком случае, на его живой мимике, адресованной той самой милой особе через столик от нас, это никак не отразилось. Под провокаторский аккомпанемент струнного дуэта, выдававшего что-то явно неаполитанское, он продолжал красноречиво щуриться и улыбаться в ту сторону, распушив хвост и уже не обращая внимания ни на что вокруг.
Я продолжал лихорадочно наблюдать за ситуацией, как вдруг до меня дошло - музыканты, эти славные люди, играют только женщинам, а гонорары принимают от их кавалеров! Я готов был станцевать кочари, несмотря на то, что не являюсь таким уж поклонником исполнения национальных танцев, даже имеющих непосредственное отношение ко мне и моим предкам. Точнее, смотреть и хлопать люблю, а вот чтобы самому - так нет, до этого искусства я не дорос.
Хочу уточнить одну вещь. Танцевать кочари я был готов вовсе не потому, что мне было жалко денег для музыкантов, тем более, что играли они выше всяких похвал. Я просто испугался предстать банкротом перед этим расфуфыренным обществом и испытать на себе их презрительные взгляды. Короче говоря, щедро хлебнув коньяку по такому случаю, я откинулся на спинку и принялся безмятежно наслаждаться музыкой. В отместку за то, что Мах никак не разделил мои треволнения, я не спешил посвящать его в особенности технологии сбора музыкантами их денежных урожаев, хотя он и не думал переживать по этому поводу.
Однако сюрпризы на этом не закончились. Когда гитара и скрипка очутились около той, на которую Мах сделал стойку, как пойнтер на вальдшнепа, мне, как оказалось, предстояло поволноваться еще раз. После того, как они сыграли для нее что-то известное и, судя по всему, очень популярное, зал захлопал с удвоенной энергией, а Мах вскричал: «Бис!», тут же став центром всеобщего внимания. Мне отчего-то вдруг захотелось встать и раскланяться на публику.
Покосившись на него, музыканты начали играть ту же вещь снова. Видимо, из-за того, что за нашим столиком дам не было, они остались на том же месте, адресуя свою игру все той же особе. Поняв, что на этот раз от оплаты вдохновения нам уже не уйти, я попытался сообщить Маху размер подсмотренной мной в зале принятой в этом заведении таксы, однако этот паршивец принял романтическую позу и, не обращая ни на кого никакого внимания, стал увлеченно слушать музыку, вперясь затуманенным взором куда-то под потолок. Раньше такой горячей любви к классике я за ним не замечал. Я проследил за его взглядом и увидел там орнамент, выполненный в пасторально-растительных мотивах сталинского ампира. Не уверен, что сам Мах там хоть что-нибудь рассмотрел. Избегая глядеть на внимательно изучавшего Маха спутника той особы, который, кстати, уже заплатил музыкантам за премьерное исполнение бисированной Махом мелодии, я тоже уставился на потолок. Хотя мясо было потушено великолепно, кусок мне в горло уже не лез. Неподалеку я заметил администратора, наблюдавшего за происходящим.
Окончание номера потонуло в не менее эмоциональных аплодисментах, указывая на приличный вкус и благожелательность собравшихся. Мах, вынув из бумажника червонец и размахивая им, как фокусник, встал и вознамерился пройтись до интересовавшего его столика, однако скрипка моментально (что уже совсем не удивляло) двинулась ему навстречу и красная купюра с энергичными поклонами также моментально испарилась где-то в районе бабочки и шелкового платка, торчавшего из нагрудного кармана музыканта.
Мах, за три минуты умудрившийся так лихо прогусарить немалую долю нашего коллективного бюджета, еще стоял, когда мимо нас в направлении следующей компании с глубоким перебором проплыла гитара, а около нашего столика возник официант, предлагая обсудить десерт.
Обстановка вернулась в привычное русло. Выбор десерта был по тем временам огромен, но над нами висела необходимость соблюдения режима строгой экономии, так что мы мужественно держали себя в руках. Мах, не привыкший долго пребывать в разбитых надеждах, выразил желание съесть по мороженному с ореховым вареньем и запить его кофе, благо по глотку коньяка у нас еще оставалось. Все тщательно записав, официант удалился, а мы закурили.
Все хорошее когда-либо заканчивается и перед нами во весь рост встал вопрос - что делать дальше. Поесть мы уже поели, выпить - выпили. Сейчас съедим десерт и все. Заняться нам тут, в общем-то, больше нечем и немного подумав, мы решили просить у официанта счет. Решив, что вскладчину расплачиваться нам не к лицу, я потихоньку выудил из своего портмоне все бумажные деньги и передал их Димке. Приближался час расплаты.
Как только я сообщил официанту про наше желание рассчитаться, он, закончив сервировать десерт, отошел и тут же (опять практически молниеносно) вернулся к столу, подав мне кожаный бювар на мельхиоровом блюде.
Я раскрыл бювар и взглянул на содержимое. Внутри покоилась выведенная под копирку копия счета, заполненного рукой официанта, на котором другой рукой была составлена калькуляция. На копии счета после разборчиво написанных фамилий красовались две оригинальные подписи (как я понял, официанта и калькулятора). Вместе с копией счета лежал настоящий кассовый чек (абсолютная диковина в ресторанах того времени, никогда и нигде мной больше не виденная), на котором были продублированы и пробиты все цифры со счета. Я взглянул на графу «Итого». Увиденное повергло меня в безмолвную истерику и даже Мах, наблюдая за моей реакцией, нетерпеливо заерзал и чуть не опрокинул на себя чашку с кофе. Я закрыл бювар, передал его Маху и приготовился наблюдать за его рожей. В графе «Итого» стояла сумма - восемнадцать рублей сорок семь копеек.
По прошествии стольких лет я больше всего сожалею о том, что не догадался взять себе и сохранить тот чек, оставленный нами в бюваре вместе со сдачей (включая медь!) и червонцем чаевых, оставленным в нарушение нашего имиджа все от того же близкого к истерическому состояния, прорвавшегося впоследствии в нескончаемо долгий смех уже после того, как мы очутились на улице.
После всего выпитого, съеденного и пережитого нам вдруг захотелось на волю и мы, переглянувшись и поняв друг друга с полуслова, решительно встали и устремились к выходу, сопровождаемые благодарностью официанта и причитаниями подскочившего тут же администратора, так и не умолкнувшего до самого вестибюля и самолично подавшего Димке пальто. Уже не сопротивляясь, я дал себя одеть гардеробщику, после чего Мах оделил не перестававшего что-то тараторить администратора пятеркой, а гардеробщика трояком. Смотреть на Маха в этот момент было одно удовольствие. Если бы исполнилась хоть десятая часть тех пожеланий, что мы выслушали в тот вечер, покидая «Арагви», последующие годы я бы провел совсем не так, как они выпали на самом деле…
Отказавшись от предложенного швейцаром такси и тоже дав ему трояк, мы вышли на свежий воздух и я впервые за два с лишним часа вздохнул в полную грудь и почувствовал, как напряжение покидает мои мышцы. Несмотря на выпитое, хмеля не было ни в одном глазу. Закурив сигарету, я глубоко затянулся, взглянул на сильно поредевшую группу у входа в ресторан и шагнул с тротуара.
Время было детское, мы с Махом были в прямом и в переносном смысле сыты номенклатурно- сталинской чопорностью и хлебосольством знаменитого ресторана и нам хотелось простых студенческих радостей. За которыми, собственно, мы и двинулись по улице Горького в располагавшийся неподалеку почти родной «КМ», в котором можно было всласть потанцевать в шумной и веселой компании таких же, как и мы, парней и девчонок, и откуда мы редко когда уходили одни.
Как-то на шумной встрече институтских друзей, где нескончаемый поток воспоминаний постоянно прерывался дружным гоготом, один мой бывший сокурсник сказал: «Эх, брат, веселую мы с тобой жизнь прожили! А вот детям рассказать нечего…»
Я думаю, кое-то все же можно… Итак:
I
Осень для студента - лучшая пора. За время длинных каникул он соскучился по учебе (по крайней мере, так принято считать) и по сокурсникам, заработал денег и отдохнул. Особенно хорошо иногородним студентам. Вернувшись в неугомонное общежитие после тихой и уютной домашней провинции они с удовольствием окунаются в ставший для них привычным за годы учебы бурный столичный водоворот.
Перевалив за экватор своей учебы (экватор - у кого как, а у нас это III курс, II семестр), студент приобретает множество знаний, наклонностей, вкусов и привычек. Как раз к этому времени мы с моим близким другом, однокурсником и соседом по комнате в общежитии Димой по прозвищу Мах (буква читается, как «ха», а не «икс»), пристрастились к коллекционированию московских ресторанов. Нет, время было самое что ни на есть советское, так что покупать себе рестораны в столице мы еще не могли. Мы коллекционировали их посещения.
Это сейчас, зевая от скуки, студент лениво выбирает, куда поместить свое драгоценное тело в пятницу-субботу к началу ночи. К его услугам распахнуты двери многочисленных и немыслимых заведений на любой вкус и кошелек. В советское время все было совсем не так. Чтобы попасть в приличное место вечером в начале выходных, требовалось проявить известную настойчивость, изворотливость и приложить некоторые усилия и финансовые средства. Потому как уже в седьмом часу пятницы около каждого уважающего себя заведения скапливалась желавшая заслуженно отдохнуть после трудовой недели общественность, одетая по такому случаю в пух и прах и настойчиво требовавшая немедленной реализации своего права на отдых, гарантированного в то время, как известно, Конституцией СССР.
В эпоху тотального дефицита свободных мест в заведениях, понятно, тоже не было, но привычный к очередям советский народ терпеливо выстраивался перед закрытой дверью со швейцаром (это такой секьюрити раньше был) и ожидал, когда места «освободятся» и еще одна партия счастливчиков будет допущена в фойе заведения. А отсюда было уже рукой подать до столика - цели всей операции. По официальной версии, вдохновенно поддерживаемой швейцаром и администратором заведения, столики «освобождались» ранее пришедшими и уже отобедавшими гражданами, покидающими заведение. Как отобедавшие покидали ресторан, оставалось загадкой, поскольку никто из них у парадного входа не появлялся. Как правило, скорость появления свободных столиков зависела не от скорости приема пищи мифическими ранее пришедшими посетителями, а от личного умения убедить и простимулировать швейцара отправиться на их (свободных столиков) поиски.
Примерно в то время, или чуть раньше, мой дед, объясняя мне некоторые житейские особенности денежной реформы 1961 года, рассказывал, что в самом большом выигрыше от нее оказались именно швейцары. Если раньше швейцару достаточно было дать рубль-другой за вход в ресторан, то после реформы, которая по сути была деноминацией, тот же рубль (десять рублей старыми) представлял собой довольно серьезную сумму (к примеру, были месячные зарплаты в тридцать рублей). Мелочь же сыпать было неловко и не принято, поскольку ее в ту пору подавали нищим. Таким образом, в результате реформы советские взяточники и мздоимцы всех мастей разом увеличили свои доходы чуть ли не вдесятеро.
Вот примерно в таких социально-исторических условиях спустя двадцать лет после упомянутой денежной реформы и зарождался исключительно спортивный студенческий интерес к попаданию туда, куда попасть было трудно.
На очередное «дело» мы с Махом собирались, как правило, по вдохновению, никогда не загадывая заранее, «куды крестьянину податься». Обычно все решалось в последний момент. Однако за неделю до описываемых событий мы не смогли попасть (ну, бывает!) в настойчиво рекомендуемый мне моими грузинскими знакомыми ресторан «Арагви», что находился напротив здания Моссовета (теперь он находится напротив Мосгордумы), аккурат ошую от Юрия Долгорукого. Поэтому в этот раз мы всерьез настроились туда пробраться, ибо нет таких крепостей… ну и так далее.
Как всегда в ответственных случаях, одевались мы тщательно и, смею думать, со вкусом. Я одел свою парадно-выходную светло-серую тройку, пустив по жилету цепь от карманных часов. Дело в том, что дома у нас хранится старая семейная фотография, на которой запечатлен мой прадед Ованес в шикарном костюме, ослепительной сорочке, с тростью в руке и цепью на жилете («на животе» сказать не могу, поскольку вся наша порода - в основном люди худощавые и не лишены некоторого изящества). Вот эта-то цепь с детства мне и не давала покоя, пока я к десятому классу не стал счастливым обладателем карманных часов «Молния» на цепочке, с которыми долго не расставался, несмотря на их некоторое неудобство. Они и сейчас хранятся где-то на антресолях.
Мой антураж дополнял длинный темно-серый плащ с рукавами покроя реглан, черная шляпа с прямыми полями (не моя, Юрика, соседа из комнаты напротив) и изящные узкие туфли с металлической набойкой на носу (мода была такая) отличной цеховой работы моих земляков. Завершающим штрихом были усики ниточкой и манеры уставшего от жизни Марчелло Мастроянни («Дольче вита» шла тогда в Кинотеатре повторного фильма).
Мой собрат по приключениям Мах по жизни был поклонником несколько другого стиля. Итальянский тонкий коричневый кожаный пиджак (стоимостью в годовую стипендию) на черном, расстегнутом почти до пупа батнике (рубашка была такая модная), черные брюки и австрийские коричневые осенние высокие туфли, покроем напоминающие нынешние «казаки», но совсем не кич, составляли основу его образа, кипевшего энергией и движением. Сверху Мах одевал купленное в «Березке» черное голландское осеннее шерстяное пальто и длинный белый шарф. Шарф он практически никогда не разматывал, одевая и снимая его через голову. Это было быстро и удобно, особенно, когда его хозяин бывал несколько подшофе.
Надо сказать, что зрение у Маха было, как у филина в солнечный день, но очки он носить не любил, а контактные линзы тогда мы видели только во вражьем кино. Посему он, будучи парнем коренастым, хотя и не слишком высоким, всегда щурился и улыбался, внимательно глядя на собеседника, близко к нему наклонясь, чем завоевывал себе искреннюю симпатию. У него, конечно, были очки, такие крупные и прямоугольные (а-ля Ширвиндт) в черной оправе, которые он одевал на занятиях и которые придавали ему тот беспомощный вид, который так эффективно срезает наповал девушек с развитым материнским инстинктом, чем этот прощелыга и большой охотник до щедрот домашней кухни с успехом пользовался, не появляясь в нашей комнате подчас по нескольку дней, что, впрочем, меня тоже устраивало.
Короче говоря, в таком вот виде под комментарии и подколки всей общажной курилки два гуся вышли на дело в столичные желтые сумерки. Пройдя сквериком и дворами от общежития до Волоколамского шоссе, мы нырнули в подземный переход, чтобы на той стороне поймать такси в центр. Езду на такси в ресторан мы с Махом считали обязательной частью вечера, поскольку из ресторана поехать на такси удавалось далеко не всегда. На лестнице из подземного перехода я остановился, чтобы завязать шнурок, а Димка поднялся наверх и стал голосовать.
Стоит отметить, что подземные переходы в то время были тихими, тусклыми и пустынными, без всяких ларьков с музыкой, шумных лотошников и бабулек с вязанными носками и сушенными грибами на ниточках. Так же не лишним будет вспомнить, что поймать такси в то благословенное во многих других отношениях время тоже было делом совсем не простым. Частник тогда был существом редким и пугливым, а зеленого глаза «Волги» в шашечках в субботу вечером надо было еще дождаться. Впрочем, на Соколе, да еще в сторону центра, это не было большой проблемой.
Поэтому, поднявшись из перехода, я увидел, как Димка уже договаривается с водителем черной «Волги», по пояс забравшись к нему в кабину через окно передней двери. Я было обрадовался, что мы уже на колесах, но тут увидел номер машины. Цифр я не помню, а вот буквы были МОС. Поняв, что Маху с его зрением все равно, кого тормозить, и что машина эта - правительственная (чья именно, я не особо разбирался) и сейчас уедет, я развернулся лицом к дороге, чтобы ловить следующую. Однако довольный Мах заорал мне, что нас везут и чтобы я грузился назад. Сам он развалился в переднем кресле. К слову, именно после этой поездки я по достоинству оценил в автомобиле именно заднее сиденье.
Все складывалось удачно. Водитель, молодой парень, лет на пять старше нас, сказал, что едет в Моссовет и подбросит нас до «Арагви». По дороге мы разговорились, рассказали друг другу о себе, о жизни, о том, куда и зачем едем, обменялись свежими анекдотами и обсудили спортивные новости. Узнав, откуда я родом, наш новый знакомый обрадовался, сказав, что служил в тех местах. На мой уточняющий вопрос: «Наверное, в погранвойсках?», он, улыбаясь, внимательно посмотрел на меня через зеркало заднего вида и утвердительно кивнул.
О том, что такое автомобильные пробки, нам тогда было известно только из воскресных телепередач «Международная панорама», которые вел Валентин Зорин, поэтому доехали мы очень быстро. Зная, что с улицы Горького нет левого поворота в Столешников переулок (автомобильные права уже год, как гордо лежали во внутреннем кармане моего пиджака без всякой надежды быть предъявленными автоинспектору в обозримом будущем), я предложил остановиться около Моссовета и протянул пятерку, чтобы рассчитаться. Таксомоторный счетчик выбил бы туда от силы два с полтиной, но кто же смотрит на счетчик, когда перед тобой хороший человек! Да и счетчика тоже не было.
И вдруг в ответ мы услышали:
- Знаете что, парни, давайте-ка я вас прямо к месту доставлю! Мне все равно сигарет надо купить. А заодно увидите, как халдеи бегать умеют.
- А деньги свои прибери, я нормально зарабатываю - это он сказал уже мне, продолжая улыбаться в зеркало.
С этими словами он перестроился в крайний ряд, включил левый поворот и свернул в Столешников через две сплошные, дождавшись просвета. Машин в Москве, напомню, в то время было, примерно, как сегодня в Дмитрове.
Через пару секунд грозно рычащая черная «Волга» с правительственными номерами нагло уперлась радиатором в тротуарный бордюр в трех метрах от входа в ресторан «Арагви», и подала короткий гудок в знаменитую «волговскую» терцию. Совсем не напоминающая веселую и шумную толпу студентов у «Метлы» немалая группа желающих чинно провести субботний вечер в хорошем месте, стоящих перед входной дверью с ярко горящим световым табло «Свободных мест нет!», дружно обернулась на такую наглость и стала следить за развитием событий.
Дальше все происходило, как в замедленном кино. Наблюдавший за происходящим через зарешеченное стекло тяжелой дубовой двери швейцар, поначалу напустивший на себя воинственный вид и собравшийся было согнать наглеца с чистого пятачка перед парадным входом в солидное заведение, покинул свой пост и решительно направился к водительскому окну машины. Увидев ее номер, он, не снижая скорости, неуловимо изменил направление движения, подошел к задней дверце, за которой сидел я, и распахнул ее с полупоклоном.
Я слегка ошалел от происходящего. Димка открыл свою дверь сам, а наш друг, шепнув мне тихонько: «Сразу не вылазь!», громко и отчетливо пожелал нам приятного вечера.
Понятно конечно, что «Волга» - это не летающая тарелка, не «ЗИЛ», и даже не «Чайка», поэтому наше появление перед рестораном особого ажиотажа не вызвало, хотя пристальный интерес окружающих отчетливо прослеживался.
Попрощавшись с водителем, я, все еще ошалевший, помявшись, неловко вылез наружу и выпрямился, учтиво поддержанный швейцаром за локоток. Кивнув ему, я развернулся в направлении входа, около которого сосредоточились желающие сегодня вечером вкусить кавказских яств. Характерно, что за ту пару минут, пока дверь оставалась открытой и без присмотра, а швейцар занимался нами, никто из них в ресторан без разрешения не прошмыгнул. Вот она, советская выучка!
Вообще-то я уважаю очередь. Пришел, занял, стоишь, ждешь. Очередь - это порядок, отсутствие лишнего стресса и ненужной ругани. Но в тот момент, когда позади меня швейцар клацнул «волговской» дверцей, у меня даже мысли не возникло пройти в ее конец и спросить, кто тут крайний. Скользнув безразличным взглядом по безмолвным лицам, от которых даже здесь, на улице, отчетливо пахло непоследними должностями в чиновном и околоторговом мире, тугими бумажниками, дорогим парфюмом и изысканными туалетами, вслед за Махом я через придерживаемую швейцаром дверь (и когда он успел?) вошел в мраморный вестибюль знаменитого со сталинских времен ресторана. Последнее, что я увидел при входе, была заставившая ёкнуть сердце табличка на двери: «Ресторан высшей наценочной категории».
II
Вестибюль, против ожидания, был небольшой и ярко освещенный, с огромным встроенным в стену зеркалом, в котором я сразу же увидел вышедшего из-за стойки и уже ожидавшего нас гардеробщика. Это был высокий благообразный пожилой мужчина с тонкими восточными чертами лица и прямой осанкой, одетый в такую же темно-синюю бархатную куртку с золотым позументом, как у швейцара. В том, что он ожидал именно нас, я почему-то не сомневался.
Пока я перед зеркалом расстегивал плащ, он встал позади и снял его с меня так быстро и профессионально, что я не успел и глазом моргнуть. За долю секунды до этого я вдруг понял, что он хочет сделать и попытался опередить его, потому что мне стало неловко, что меня, молодого парня, обслуживает пожилой человек (меня воспитывали так, что все должно быть ровно наоборот). Куда там, все было исполнено молниеносно и профессионально. Зато Мах, к которому он бесшумно подошел после меня, видимо, чувствовал себя как рыба в воде. Мне даже почудилось было, что он выдал классическое: «Прими, голубчик!». По крайней мере, я бы не удивился, услышав это, поскольку Мах - гусь еще тот. После того, как он перед зеркалом навел марафет на свою шевелюру, гардеробщик вынул из кармана щетку и провел ею несколько раз по его плечам.
В этот момент в тени под аркой, ведущей в обеденные залы, я увидел круглого и невысокого усатого грузина средних лет, одетого в национальную наглухо застегнутую до воротника-стойки темно-коричневую сатиновую рубаху навыпуск и подпоясанного тонким кавказским поясом с набором серебряных подвесок. У него были темно-рыжие волосы, такого же цвета усы а-ля Сталин и табличка «Администратор» на груди. Увидев, что его заметили, он выплыл к нам навстречу и, широко улыбаясь, звучно приветствовал нас, говоря с небольшим акцентом.
Примерно в трех фразах он здоровался, еще в пяти фразах благодарил нас за то, что мы сюда заглянули и столько же раз благодарил небо и свою судьбу за счастье видеть нас. Узнав, что нас двое и что мы больше никого не ждем и желаем просто поужинать (а есть, честно говоря, уже хотелось, как из пушки, тем более запахи, доносившиеся из зала, действовали получше любого аперитива), он, взяв у гардеробщика наши номерки, широким жестом и чуть наклоняя голову, пригласил нас в зал. Пока мы шли за нашим хозяином через небольшие ярко освещенные залы со сводчатыми арками, выполненными в стиле кавказского духана и стенами с позолотой, мозаикой и фресками в стиле Нико Пиросмани, я тихо спросил Маха:
- Дим, у тебя с собой сколько денег?
- Рублей семьдесят где-то, а что?
- И у меня около пятидесяти рублей. Там, на входе, табличка висит: «Ресторан высшей наценочной категории». Обдерут нафиг, не расплатимся!
Мах на секунду потерял было свой самоуверенный вид и хотел что-то сказать, но мы уже оказались у четырехместного столика, сервированного на двоих. Наш грузин (он еще в вестибюле назвал нам свое имя, но я его сразу же забыл) начал цветисто хвалить столик за его исключительное удобство и хорошее расположение, после чего спросил, нравится ли нам это место, а затем передал нас заботам уже ожидавшего и тут же подскочившего официанта и откланялся, оставив на столе наши жетоны из гардероба и заверив, что контролировать все будет лично. При этом буква «р» в его исполнении звучала особенно раскатисто.
Официанта нашего я не помню. Ни как его зовут (хотя администратор нам его, конечно, представил), ни как он выглядел. На бейджиках в то время имена еще не писали, только должности. Помню только, что двигался он, как и весь персонал, молниеносно и бесшумно. Еще у администратора мы попросили себе воды и вот теперь официант при нас с характерным звуком «пс-с-с-с» открывал бутылку «Боржоми» и разливал его в бокалы. Глядя, как спокойно и солидно ведет себя Мах, я тоже пытался загнать поглубже бушевавшие во мне эмоции, пряча их под маску моего тогдашнего итальянского кумира. В то время мне это не приходило в голову, но то, что для утоления жажды мы инстинктивно выбрали минералку, а не пиво (а в горле, на самом деле, пересохло), несомненно, сыграло в пользу укрепления нашего имиджа чиновных сынков на отдыхе.
Рассевшись и попивая минералку, мы начали изучать меню. Глаза разбегались, практически ни одно название нам не было знакомо, а желудок, вдобавок, начал предательски громко заявлять о своем решительном несогласии, если его вдруг решат ограничить бокалом «Боржома». В итоге, пытаясь унять прыгающие в глазах буквы и цифры, я поднял от меню глаза и тут же увидел перед собой мгновенно подскочившего нашего официанта. По всей видимости, проблема местной телепортации в рамках этого заведения была полностью решена. Открыв было рот и собираясь сморозить какую-нибудь глупость типа «что бы вы нам посоветовали», с места напротив я вдруг услышал короткое:
- Харчо! - мы с Махом встретились глазами, я тут же сглотнул, представив себе тарелку вкусно дымящегося супа, и сказал:
- Две порции!
Официант кивнул и стал записывать. На его лице не дрогнул ни один мускул.
Помимо харчо в заказ вошли овощной салат, зелень, красная фасоль с сыром и зернами граната (ну совершенно не уверен я, что это грузинское блюдо!), соус «ткемали» отдельно (интересно, не оттуда ли мой теперешний гастрит?) и на горячее, не помню, как называлось, тушеное в овощах мясо. «Боржом» у нас к тому времени закончился и мы попросили себе «Тархуна». Полагаю, понятно, что сравнивать «Тархун» (ну и «Боржом», конечно, тоже) того времени с нынешними зелено-пластиковыми химикатами смысла нет никакого.
Когда дело дошло до вопроса «Что будете пить?», я вспомнил о грозной табличке на входе и, когда Димка произнес: «Коньяк, три звездочки!», я быстро добавил, глядя официанту прямо в глаза: «Армянский. Двести пятьдесят грамм!» Грузинский коньяк я никогда не пил и не собираюсь. Если бы армянского коньяка тогда не оказалось (в чем я искренне сомневаюсь, не смотря на то, что мы находились в грузинском ресторане), я бы заказал водки. А вот объем…
В последствии в течение многих лет мне неоднократно задавали один и тот же вопрос: «Ну почему на двоих именно двести пятьдесят? Откуда взялась такая цифра?» Поскольку я являюсь убежденным и принципиальным противником сочинительства всякого рода трехэтажных теорий, объясняющих все на свете, то кроме как вдохновением, ничем иным эту великую и загадочную цифру я объяснить не могу. Правда, Мах упорно выдвигал версию о моем голодном бреде в полуобморочном состоянии, но это происки. Завистников в мире не счесть, и друзья обычно крепко сидят в их первых рядах.
В общем, отпустив официанта, в ожидании заказа мы закурили, откинулись на спинки кресел и стали обозревать окрестности. Димка в уме произвел необходимые вычисления и сообщил, что, по его расчетам, в сумму порядка пятидесяти - семидесяти рублей мы пока укладываемся, так что на десерт нам денег хватит. Имея выдающиеся математические способности, позволившие мне еще на вступительных экзаменах в институт извлечь квадратный корень из тридцати шести и получить двенадцать (о чем мне всю жизнь по всякому поводу напоминает моя мама, а теперь еще и родные дети), Маху в таком несложном вопросе я полностью доверял.
Как оказалось, наше появление особо никого не заинтересовало. Непривычно яркое освещение, отсутствие музыки, звон посуды, лязг приборов, близкий к аскетическому интерьер и ровный гул человеческих голосов, перемежающийся то тут, то там взрывами хохота и звоном чокающихся бокалов наводили, скорее, на ассоциации с какой-нибудь министерской столовой, чем с вертепом разгула. Публика в целом была предельно солидной, возрастом намного старше нас, компании небольшие, смешанные, много пар. Отдельно женских коллективов не было. В соседнем зале праздновали что-то то ли юбилейное, то ли кандидатское и это единственное, что вносило некоторое разнообразие в антураж. Через столик от нас в компании сидела интересная молодая женщина, взглянувшая на нас несколько раз, еще через пару столиков в другом направлении также сидели дамы, заслуживавшие внимания. Обо всём этом я и сообщил Маху, который, уже вполне освоившись, тоже начал проявлять интерес к окружающему миру. Он старательно сощурился и наклонился в указанных мной направлениях, безуспешно пытаясь навести резкость на объекты, чем вызвал мое интенсивное и бесшумное возмущение его манерами. Тем более, что все дамы тут были либо с кавалерами, либо в мужском обществе. Термин «крутой» тогда не был в особом ходу, но, пожалуй, он сюда подошел бы как нельзя лучше. От имени этих людей я пообещал Маху веселый вечер, после чего он перестал нагло пялиться по сторонам, ограничившись периодическим кратким сканированием пространства в локальных направлениях.
К тому времени подоспела вся наша сервировка во главе с харчо, который своим ароматом заставил нас позабыть обо всем вокруг. Переняв от своего деда железное правило никогда не употреблять алкоголь на пустой желудок, к которому со времени частых совместных застолий привык и Димка, первую рюмку из хрустального лафитничка я разлил лишь после того, как мы основательно поели. Зато потом коньяк шел, как по маслу. Единственное, что меня задело, это то, что поданный нам мягкий белый хлеб в виде небольших продолговатых лепешек был назван лавашем. Хлеб был исключительно вкусным, но называть его армянским именем я не мог. И до сих пор не могу.
Спустя некоторое время мы вполне освоились и не торопясь отдавали должное хорошему столу, попутно развлекая себя дружеской беседой, благо отсутствие музыки позволяло не напрягать слух и голос. И даже неприятная мысль о том, что нам может не хватить денег, чтобы расплатиться за съеденное, отступила куда-то вглубь и лишь иногда напоминала о себе. Интересно, что даже живя в одной комнате в общежитии, мы с Димкой никогда не узнали бы друг друга так хорошо, если бы не такие ресторанные посиделки. Правда, в других случаях ужин все же имел несколько иные перспективы и продолжение, но согласитесь, хорошо поесть для студента - совсем непоследнее дело. А к «остальному» мы всегда относились философски.
Вечер шел своим чередом, пару раз подходил рыжеусый администратор, удостовериться, все ли в порядке, и вскоре после того, как мы с официантом согласовали время подачи горячего - того самого тушеного в овощах мяса, грузинское название которого я забыл - из соседнего зала послышались негромкие звуки музыки. Поначалу я подумал, что включили какой-нибудь проигрыватель, но по тому, как на источник звуков реагировал окружающий нас народ, заглядывая под арку и переглядываясь, стало ясно, что играют живьем. Это был дуэт гитары и скрипки, и исполняли они репертуар, близкий к классическому. Публика оживилась и время от времени аплодировала, а Мах, всё чаще поглядывая на соседний столик, наконец получил ответ на свой вопрос о том, танцуют ли тут, заданный еще час назад почему-то мне. Я еще ответил, что если и танцуют, то только лезгинку и предложил ему уточнить у официанта.
Вскоре нам принесли горячее. И одновременно с этим неожиданно звуки музыки стали громче, и в наш зал вошли музыканты. Это были два совсем немолодых человека богемной внешности, но во фраках (!) и бабочках. Инструменты, на которых они играли, выглядели очень старыми, как музейные экспонаты, отчего мне сразу вспомнились слова известной песни в неподражаемом исполнении Аркадия Северного:
…В оркестре играли гитара и скрипка
Шумел полупьяный ночной ресторан…
Его недавно вышедший на магните «Тихорецкий концерт» был у нас такой же настольной книгой, как Led Zeppelin и Manfred Mann. Строки эти, правда, шли сюда не совсем, потому как до ночи еще было далеко, а публика, хоть и была в подпитии, но полностью в пределах.
Музыканты медленно передвигались по залу, то и дело останавливаясь около какого-нибудь столика и играя специально для его гостей. Вскоре то, что я заметил, заставило меня опять облиться холодным потом. Оказывается, за свою игру около столика музыканты получали от гостей денежное вознаграждение. И, поскольку это были купюры по три, а чаще по пять рублей, тревога за бюджет нашего предприятия в случае, если они вздумают поиграть около нас, с новой силой зазвенела у меня в голове. Хотя я и могу допустить, что этот звон мог быть вызван совершенно другими причинами, но это очень маловероятно. В любом случае, от армянского коньяка ни до, ни после того в голове моей никогда так не звенело. А между тем, проходя, что называется, широким бреднем, музыканты не пропускали практически ни один столик (а куда им спешить - они-то на работе!) и неуклонно приближались к нам.
Мрачная перспектива публичной демонстрации нашей финансовой несостоятельности в стенах столь помпезного заведения на Димку особого впечатления, похоже, не произвела. Во всяком случае, на его живой мимике, адресованной той самой милой особе через столик от нас, это никак не отразилось. Под провокаторский аккомпанемент струнного дуэта, выдававшего что-то явно неаполитанское, он продолжал красноречиво щуриться и улыбаться в ту сторону, распушив хвост и уже не обращая внимания ни на что вокруг.
Я продолжал лихорадочно наблюдать за ситуацией, как вдруг до меня дошло - музыканты, эти славные люди, играют только женщинам, а гонорары принимают от их кавалеров! Я готов был станцевать кочари, несмотря на то, что не являюсь таким уж поклонником исполнения национальных танцев, даже имеющих непосредственное отношение ко мне и моим предкам. Точнее, смотреть и хлопать люблю, а вот чтобы самому - так нет, до этого искусства я не дорос.
Хочу уточнить одну вещь. Танцевать кочари я был готов вовсе не потому, что мне было жалко денег для музыкантов, тем более, что играли они выше всяких похвал. Я просто испугался предстать банкротом перед этим расфуфыренным обществом и испытать на себе их презрительные взгляды. Короче говоря, щедро хлебнув коньяку по такому случаю, я откинулся на спинку и принялся безмятежно наслаждаться музыкой. В отместку за то, что Мах никак не разделил мои треволнения, я не спешил посвящать его в особенности технологии сбора музыкантами их денежных урожаев, хотя он и не думал переживать по этому поводу.
Однако сюрпризы на этом не закончились. Когда гитара и скрипка очутились около той, на которую Мах сделал стойку, как пойнтер на вальдшнепа, мне, как оказалось, предстояло поволноваться еще раз. После того, как они сыграли для нее что-то известное и, судя по всему, очень популярное, зал захлопал с удвоенной энергией, а Мах вскричал: «Бис!», тут же став центром всеобщего внимания. Мне отчего-то вдруг захотелось встать и раскланяться на публику.
Покосившись на него, музыканты начали играть ту же вещь снова. Видимо, из-за того, что за нашим столиком дам не было, они остались на том же месте, адресуя свою игру все той же особе. Поняв, что на этот раз от оплаты вдохновения нам уже не уйти, я попытался сообщить Маху размер подсмотренной мной в зале принятой в этом заведении таксы, однако этот паршивец принял романтическую позу и, не обращая ни на кого никакого внимания, стал увлеченно слушать музыку, вперясь затуманенным взором куда-то под потолок. Раньше такой горячей любви к классике я за ним не замечал. Я проследил за его взглядом и увидел там орнамент, выполненный в пасторально-растительных мотивах сталинского ампира. Не уверен, что сам Мах там хоть что-нибудь рассмотрел. Избегая глядеть на внимательно изучавшего Маха спутника той особы, который, кстати, уже заплатил музыкантам за премьерное исполнение бисированной Махом мелодии, я тоже уставился на потолок. Хотя мясо было потушено великолепно, кусок мне в горло уже не лез. Неподалеку я заметил администратора, наблюдавшего за происходящим.
Окончание номера потонуло в не менее эмоциональных аплодисментах, указывая на приличный вкус и благожелательность собравшихся. Мах, вынув из бумажника червонец и размахивая им, как фокусник, встал и вознамерился пройтись до интересовавшего его столика, однако скрипка моментально (что уже совсем не удивляло) двинулась ему навстречу и красная купюра с энергичными поклонами также моментально испарилась где-то в районе бабочки и шелкового платка, торчавшего из нагрудного кармана музыканта.
Мах, за три минуты умудрившийся так лихо прогусарить немалую долю нашего коллективного бюджета, еще стоял, когда мимо нас в направлении следующей компании с глубоким перебором проплыла гитара, а около нашего столика возник официант, предлагая обсудить десерт.
Обстановка вернулась в привычное русло. Выбор десерта был по тем временам огромен, но над нами висела необходимость соблюдения режима строгой экономии, так что мы мужественно держали себя в руках. Мах, не привыкший долго пребывать в разбитых надеждах, выразил желание съесть по мороженному с ореховым вареньем и запить его кофе, благо по глотку коньяка у нас еще оставалось. Все тщательно записав, официант удалился, а мы закурили.
Все хорошее когда-либо заканчивается и перед нами во весь рост встал вопрос - что делать дальше. Поесть мы уже поели, выпить - выпили. Сейчас съедим десерт и все. Заняться нам тут, в общем-то, больше нечем и немного подумав, мы решили просить у официанта счет. Решив, что вскладчину расплачиваться нам не к лицу, я потихоньку выудил из своего портмоне все бумажные деньги и передал их Димке. Приближался час расплаты.
Как только я сообщил официанту про наше желание рассчитаться, он, закончив сервировать десерт, отошел и тут же (опять практически молниеносно) вернулся к столу, подав мне кожаный бювар на мельхиоровом блюде.
Я раскрыл бювар и взглянул на содержимое. Внутри покоилась выведенная под копирку копия счета, заполненного рукой официанта, на котором другой рукой была составлена калькуляция. На копии счета после разборчиво написанных фамилий красовались две оригинальные подписи (как я понял, официанта и калькулятора). Вместе с копией счета лежал настоящий кассовый чек (абсолютная диковина в ресторанах того времени, никогда и нигде мной больше не виденная), на котором были продублированы и пробиты все цифры со счета. Я взглянул на графу «Итого». Увиденное повергло меня в безмолвную истерику и даже Мах, наблюдая за моей реакцией, нетерпеливо заерзал и чуть не опрокинул на себя чашку с кофе. Я закрыл бювар, передал его Маху и приготовился наблюдать за его рожей. В графе «Итого» стояла сумма - восемнадцать рублей сорок семь копеек.
По прошествии стольких лет я больше всего сожалею о том, что не догадался взять себе и сохранить тот чек, оставленный нами в бюваре вместе со сдачей (включая медь!) и червонцем чаевых, оставленным в нарушение нашего имиджа все от того же близкого к истерическому состояния, прорвавшегося впоследствии в нескончаемо долгий смех уже после того, как мы очутились на улице.
После всего выпитого, съеденного и пережитого нам вдруг захотелось на волю и мы, переглянувшись и поняв друг друга с полуслова, решительно встали и устремились к выходу, сопровождаемые благодарностью официанта и причитаниями подскочившего тут же администратора, так и не умолкнувшего до самого вестибюля и самолично подавшего Димке пальто. Уже не сопротивляясь, я дал себя одеть гардеробщику, после чего Мах оделил не перестававшего что-то тараторить администратора пятеркой, а гардеробщика трояком. Смотреть на Маха в этот момент было одно удовольствие. Если бы исполнилась хоть десятая часть тех пожеланий, что мы выслушали в тот вечер, покидая «Арагви», последующие годы я бы провел совсем не так, как они выпали на самом деле…
Отказавшись от предложенного швейцаром такси и тоже дав ему трояк, мы вышли на свежий воздух и я впервые за два с лишним часа вздохнул в полную грудь и почувствовал, как напряжение покидает мои мышцы. Несмотря на выпитое, хмеля не было ни в одном глазу. Закурив сигарету, я глубоко затянулся, взглянул на сильно поредевшую группу у входа в ресторан и шагнул с тротуара.
Время было детское, мы с Махом были в прямом и в переносном смысле сыты номенклатурно- сталинской чопорностью и хлебосольством знаменитого ресторана и нам хотелось простых студенческих радостей. За которыми, собственно, мы и двинулись по улице Горького в располагавшийся неподалеку почти родной «КМ», в котором можно было всласть потанцевать в шумной и веселой компании таких же, как и мы, парней и девчонок, и откуда мы редко когда уходили одни.