окончание таки продолжения 2016
Я стараюсь не думать о здоровье, так же, как о еще некоторых вещах, о которых лучше не думать (главная из которых - здоровье матери). Потому что, если у меня на этом фронте начнутся серьезные проблемы, мне не на что будет их решать. Весь мой стиль жизни выстроен вокруг идеи не вредить своему здоровью: я не пью, не курю, не пью кофе, бегаю по парку пару раз или два в неделю, пытаюсь нормально, хоть и не идеально, питаться, много хожу пешком, особенно в светлую часть дня, и практически всегда сплю восемь часов, а часто и больше, причем, не засиживаясь допоздна (ну, пару раз в год бывает, не больше).
Поэтому проблемы с щитовидкой - совершенно неожиданные, - выбили меня из колеи, и к этой новой жизни пришлось долго приспосабливаться морально. Хорошо, есть те, кто болен куда хуже, чем я, так что я не жалуюсь. Но констатирую, что приспособиться было нелегко. Хуже всего - что непонятно, откуда эти проблемы появились.
Но, кажется, я принял правильное решение заняться двумя другими проблемами, которые казались очень небольшими и даже почти несуществующими. Вдруг это именно из-за них щитовидка сошла с ума и стала сама себя атаковать?
Так я попал к новому стоматологу.
У меня уже был один, чудесный доктор Траддзера, который, копаясь в пациентовых зубах, держал пациента за щеку, и все очень интересно объяснял. Но он обиделся на меня на всю жизнь, когда я экстренно залечил зуб у римского стоматолога. Римский стоматолог был симпатичный, но очень уж римский. Когда мне упало в рот соскочившее с рукоятки сверло, стало понятно, что лучше сюда не возвращаться.
Теперь же мне нашли совершенно замечательного римского стоматолога. У него ничего никуда не падает, и прямо по голосу в трубке слышна тонкая интеллигентность.
*
Вернее, не у него, а у нее.
Сначала я долго общался по телефону с молодой ассистенткой. Голос мне, в принципе, нравился, и я объяснял себе, что, если у зубного врача такая хоть и холодная, но явно образованная и вежливая ассистентка, с таким умным голосом, - значит, и врачу можно доверять.
Терпение ассистентки пришлось испытывать очень долго: сначала я позвонил записаться, когда они уже закрывали кабинет; потом пришлось перезванивать на следующий день; а потом я приехал не по тому адресу и, как оказалось, еще и на час раньше.
К счастью, по телефону она мне ответила, потому что уже была на работе. И терпеливо объяснила, как добраться из неправильного места, куда меня занес черт, в правильное, где она меня ждала...
И, между прочим, мгновенно понимала с полуслова разные тонкости.
- Вы ведь хорошо знаете район ЭУР?
- Плохо.
- Ну, там всего две минуты! - успокоила она меня.
- А в какую примерно сторону? - спросил я. И она по этому вопросу поняла, что я не на машине (и без интернета в телефоне), и поправилась:
- Ну хорошо: десять минут. Можно доехать на автобусе таком-то.
Потом она мне сама перезвонила на мобильный и сказала:
- Поскольку Вы издалека ехали [правильно, я же не знаю район ЭУР], то приходите прямо сейчас, есть возможность Вас принять, хотя мы и закрыты официально.
И я сказал радостно:
- Ага, я уже в двух шагах.
Но оказалось, что я был не в двух шагах, а в одном, причем, буквально. Номер нужного дома был ровно перед моим носом. И что делать? Позвонить в дверь прямо сейчас? За кого она меня примет? Но если не дай бог она выглянет в окно и увидит, как я пять минут кружу вокруг ее двери, будет еще хуже. Я позвонил.
Она даже не стала спрашивать, кто это. И без того было понятно.
И вот поднимаюсь я и уже в красках готовлюсь извиняться перед ассистенткой за то, что я такой дебил, и уверять ее, что с доктором я буду вести себя приличней и не буду делать таких страшных глупостей.
Поэтому, когда я зашел в кабинет и увидел там всего одного человека - с осунувшимся и печальным интеллигентным лицом, лет пятидесяти, - стало понятно, что извиняться поздно и что позор уже не смоешь. Нет у нее никакой ассистентки. Просто голос молодой и тонкий.
*
Лечиться у нее интересно. Она очень умная (в этом смысле Мария, подруга моего однокурсника Герберта, очень правильно и даже буквально поняла, что я ищу; уж не знаю, где она нашла дотторессу Ди Мауро, но это правда то, что нужно, и даже лучше). Но при этом она немного - то ли творческая, то ли впечатлительная, то ли лунатичная, то ли слишком ранимая, - я пока не понял.
Первым делом она дала мне заполнить длиннющий вопросник, а заодно заявление о том, что я ни на что не претендую и на все согласен, а также обязуюсь следовать указаниям про то, как правильно чистить зубы. Вопросник, как я понял, тоже был нужен не столько для того, чтобы она мне не вкололола чего-нибудь, что сведет меня в могилу, - сколько для того, чтобы тонко намекнуть мне, что я сам во всем виноват и не должен просить у судьбы многого.
Нет, я, конечно, честно отметил галочкой, что не употребляю алкогольных напитков и что не считаю себя «персона нервоза», но не совсем понял, как это поможет ей вылечить мои зубы.
*
Удивительнее всего то, что она уже заранее знала, чтò у меня, и ей оставалось только уточнить детали. А для меня открылся целый мир. Страшный мир.
Я думал, у меня просто небольшое воспаление от какой-нибудь занозы, которую достаточно вытащить. Ни фига подобного - у меня очень глубоко засевшее (и прорвавшееся наружу) воспаление корня когда-то очень плохо вылеченного зуба.
Она так и сказала: «Вам его когда-то кошмарно залечил какой-то малокомпетентный человек». И я сразу вспомнил этого человека. Восемь лет назад, когда я обретался при Лысой горе, у меня страшно заболел зуб. Можно было умереть. И директор Лысой горы без всякой жалости посмотрела на мои слезы и сказала: мы на такое денег не даем. За пять минут до этого она дала двести евро наглому сьерра-леонцу Бонифасу на новые рубашки, потому что те, которые у него были, уже вышли из моды; я ходил в перестиранных и мятых футболках бывших студентов вдвое выше и толще меня, но денег на то, чтобы я перестал рыдать от зубной боли, у организации не было. Я должен был сам платить за зубного. Но мне правда было нечем. Директриса мне так и не поверила - но, так и быть, раз уж я настаивал, отправила меня к дешевому врачу, кузену бухгалтерши. Бухгалтерша на Лысой горе была очень хорошая, а вот кузен ее оказался страшным мордатым мужланом с крестьянскими руками и рабоче-колхозными манерами. Он сделал мне с зубом что-то странное. Но болеть, по крайней мере, действительно перестало. Так что ему я в этой истории по-своему даже благодарен. Он поступил в меру своих скромных сапоголатательных возможностей. Как мог, так и пришил. А что, между прочим, восемь лет все держалось, только сейчас воспалилось. Зато уж воспалилось как следует.
Дотторесса сделала мне рентгеновский снимок - это был очень увлекательный процесс, - и показала реально страшную картину.
Но картина что; вот когда она мне показала, сколько стоит все это дело исправить, и там только одно устранение сапожникова шедевра стоило 400 евро, а было кой-чаво и подороже, - вот это было да. Страсти так страсти.
*
В отличие от доктора Траддзеры, она не испытывает к пациенту ни тени нежности. Она живет в более высоких материях. Она все знает и понимает, и излучает какой-то изящный трепет нервов, - но способна ли она хотя бы сочувствовать - сомневаюсь. С ней очень интересно разговаривать, и про зубы она объясняет очень понятно, но скорее даже, чем понятно, - интересно. С необычными метафорами, с глубокими душевными движениями, с изящными и резкими жестами тонких рук.
Драматическая стоматология.
Я под глубоким впечатлением.
Впрочем, хватит ли мне на всю эту красоту денег, - большой вопрос.
Тем временем, мой поезд, ехавший из Рима в сторону Хогвартса, сначала вернули обратно в Рим, потом долго мурыжили на безымянных полустанках, и вот я с огромным опозданием, почти в полночь, после четырех часов изнурительного путешествия - двигаюсь на работу.
*
Раз уж мы о приятном и нервном, расскажу еще один эпизод - в целом, в том же примерно духе.
Когда я отправлялся в Вальядолид блистать на конференции (какая была поездка прекрасная - сплошное счастье непрерывное), профессоресса-испанист Ф. два раза, напутствуя меня в дорогу, желала мне удачи в Леоне. Я аккуратно напоминал ей, что это, конечно, рядом, но не совсем Леон.
Напоследок она уже сама посмеялась над собой и сказала: «Привези мне открытку из Леона!» - и расхохоталась, как будто это была сама смешная шутка столетия.
Но я, как со мной часто бывает, решил ее перешутить. И открытку из Вальядолида все-таки привезти.
Как назло, в Вальядолиде открыток и вообще мало, но уж те, какие есть, - это какой-то выкидыш китайской типографической культуры. Или в каком еще сарае они этот срам печатают.
Приличные открытки нашлись только в одном месте - в удивительном и бесценном музее скульптуры, почти безраздельно отданном двум-трем местным барочным деятелям. Но каким деятелям! Совершенно живые, драматичные, декадентские скульптуры в натуральную величину - с воплями, с мистическими экстазами, с заломанными руками. Что-то невероятное.
И в сувенирной лавке давали столь же прекрасные открытки - квадратные, крупные, на черном фоне, в самых выразительных ракурсах! Я взял две: пожилое и мудрое лицо Св. Анны и отчаянная, тонкая кающаяся Магдалина - обе на глубоком черном фоне.
*
После докторантского семинара по Лорке - очень милого и бессмысленного, в исполнении нудного миланского профессора и чудесного испанского поэта, - я отдал ей конверт. Посмотреть его сразу у нее не было времени, и я еще два дня переживал, что она вообще подумает про две мрачных черных открытки, одна из которых в деталях передает морщины пожилой деревянной женщины.
*
Она написала мне по мылу: я посмотрела открытки, они невероятно красивы, но главным образом я очень тронута, действительно очень, тем, что ты вспомнил обо мне в Севилье... шутка, шутка!
*
*
Чтоб я когда-нибудь так чистил зубы, как в этот период! И тебе паста, и тебе межзубная нить, и тебе профилактическое полоскание для рта. А этот живой, непосредственный интерес, с которым я кручусь в аптеках у стоматологического отдела!
Тем более, что, надо сказать, с того момента, как я этим последний раз интересовался, стоматологическая промышленность продвинулась резко вперед.
*
У моего врача печальные светлые глаза и робкая улыбка, но чрезмерно крепкое рукопожатие. Когда я валяюсь в жубном кресле и она корежит мои челюсти, я стараюсь не смотреть ей в глаза и концетрируюсь на какой-нибудь детали: мочка уха, шея, прядь, выбивающаяся из-под белой шапочки. Судя по тому, сколько раз за сеанс она мне сказала «Голову в мою сторону!» я еще и отворачиваюсь от нее инстинктивно. Потому что, если я к ней повернусь, я от нее уже не отклеюсь.
Как и все зубные врачи, она внимательно следит за выражением моих глаз, - но, в отличие от остальных, ловит малейшее движение. Так, что даже когда я хмурюсь от какой-нибудь печальной мысли, она беспокоится, что что-то не так со сверлами.
В прошлый раз она решила, что я серьезный и ответственный человек. Сегодня она начала понимать правду: когда в жубах стало больно, я попросил у нее мягкую игрушку. Просил я это дело с особой конструкцией во рту, которая называется «плотина»: это растянутый на железных пяльцах кусок резины, который покрывает разверстый рот, плюс дырка для работы с отдельно взятым зубом. Вот не сняв всего этого со рта, я попытался произнести слово «пелуш» - галлицизм, которым в Италии называют мягкие игрушки. Поскольку она ожидала от меня лексического репертуара с разбросом от «десны» до «слюноотсасывателя», то слово «пелуш» она позволила себе расслышать не сразу. Во всяком случае, не изо рта - пусть и перекрытого «плотиной», - такого серьезного человека, как я. Когда я подтвердил, что это не она сошла с ума, а я, - она принесла мне единственное, что нашла в студии на эту тему, - резинового утенка. А мне просто, когда больно, нужно что-нибудь сжимать. Вот я и сидел, как особо умный, с резиновым утенком... А репутация моя валялась где-то глубоко под креслом.
Она много и интересно объясняет про то, что происходит во рту и что она с этим пытается сделать, - но потом долго и непонятно за это извиняется.
- Я все время рассказываю своим пациентам, что именно делаю, хотя они совсем меня об этом не просят, - признается она, глядя в пол.
От этого мне кажется, что я имею дело с человеком, которого недостаточно слушают. Или, по крайней мере, который бы хотел, чтобы его слушали. Я ее слушаю очень внимательно, даже слишком; не всегда полностью понимаю медицинскую лексику и, если морда моя не перегорожена «плотиной», переспрашиваю. В том числе потому, что мне еще не раз доведется переводить медицинские справки. Мне эта лексика нужна. Да и процессы интересны. У меня нет великолепного медицинского хладнокровия; если бы было - я бы сам стал медиком.
Она удивляется каждый раз, когда оказывается, что я ее слушал. И еще более - когда послушался ее советов. Например, она мне строго-настрого велела выпить антибактериальную таблетку за час до визита. И вот сегодня я отчитался: купил, выпил, ровно час назад, все, как Вы сказали. Она - вот честное слово - сама не поверила своему счастью. Она сияла, улыбалась и летала в сантиметре от пола. А что я: мне велели - я сделал. Я не знал, что она будет так готова к тому, что я этого не сделаю.
Поразительно еще то, что у нее по всем вопросам совершенно четкое мнение, и она не боится его выражать; но она его выражает в полной уверенности, что никто с ней все равно не будет согласен. Она похожа на человека, во-первых, разведенного, а во-вторых, годами не принимаемого всерьез ни родителями, ни второй половиной. Может, это все неправда. Но впечатление такое.
Я же, напротив, очень ей доверяю, потому что вижу, какая она умная и тонкая. И, поскольку с государственной медициной у меня вышел полный и бесповоротный облом, то я решил спросить у нее совета про других врачей.
Советы она дала мне, однако, неожиданные и немножко выбившие меня из колеи. Вместо эндокринолога и лора она отправила меня к специалисту по кардиограммам и - что совсем плохо - к гомеопату.
Специалист по кардиограммам оказался по совместительству ее племянником, но это и лучше. Генетика там явно хорошая.
А гомеопат - просто гомеопат. Проблема в том, что я вообще не верю в гомеопатию. Не могу сказать, что «традиционная медицина» мне всем хороша: там тоже своих дураков хватает. Но история про потенцирование вызывает у меня зуд. Я понимаю, что можно сильно ненавидеть отдельных врачей; но начинать вместо этого верить, что разбавление препарата ровно в 2000 раз усиливает его действие, а в 1998 - не усиливает, - тоже не выход. Рассказы про «гомеопаты меня спасли» я слышал, рассказы «гомеопаты меня вообще не спасли» - тоже; гомеопатическое средство, которое я использовал от геморроя, помогло мне только тем, чем помог бы любой вазелин. Правда и то, что на медицинском рынке полно и не-гомеопатического мусора, который никому не помогает.
Но она же - зубной врач. Она же не может лечить гомеопатическими методами! И, главное, совершенно этим и не занимается!
В общем, я в некотором шоке. Но она мне слишком симпатична, чтобы мне не выполнить ее наказ. Я схожу к этому гомеопату. Не в последнюю очередь - из ревности (правда, это женщина, но тем не менее).
- Понимаете, медицина очень часто не лечит, а калечит. Вместо того, чтобы лечить больных, она часто их создает!
С этим я был согласен. Но отсюда до потенцирования - длинный шаг.
- Но Вы мне дайте все равно контакт этого человека.
- Правда??? Вы хотите попробовать???
И опять - вместо вертикальной морщинки на тонком лбу вдруг просветленный взгляд и детская искренняя улыбка.
*
- Ну вот, - подытожила она виновато, - сходите к моей подруге, к моему племяннику... Cercheremo di prenderci cura di te (постараемся позаботиться о тебе).
Если есть что-то, за что я ее люблю со второго взгляда, - то оно все отразилось в этой фразе.
*
Когда она тонким сверлом ткнула в какое-то чувствительное место и я чуть не взвился в кресле от неожиданной боли, мой креативный мозг вдруг поднес мне неуместную метафору: лежать головой на уровне ее груди, полуразвернув голову в ее сторону, с утенком в руках, в голубом нагрудничке, на который капает слюна, - это поза младенца, которого мать подносит к груди.
Видимо, ей тоже так показалось, поэтому, вместо того, чтобы предложить местное обезболивание, она подвинулась ко мне ближе вместе с табуреткой.
По части инновативных методом анестезии мы с ней обогнали даже гомеопатию.
*
*
На самом деле то, хорошо ли мне живется или плохо, зависит не от моей финансовой ситуации, не от здоровья, не от надежд на будущее, а исключительно от тех очень немногих людей, которым я вручил ключи от своего настроения и вообще своего существа. Если у меня в органайзере на следующую неделю назначены встречи с двумя из них - я не могу жаловаться на жизнь, хотя в ней все так же мало денег, все тот же пенсионный долг, все те же антитела в щитовидке в опасных для жизни количествах.
И когда один из них в дверях Академии Линцеев, кутаясь в черное элегантное пальто, только совсем недавно сменившее полуподростковую анархическую серую куртку, спрашивает у меня: «Какие именно проблемы у Вас сейчас?» - я улыбаюсь как собака при виде вкусных сухариков. «Вы улыбаетесь, чтобы не заплакать?»
Нет, я улыбаюсь, потому что в эту секунду все они перестали болеть.
*
Поскольку я отказываюсь жаловаться на свои проблемы (и не помню, какие вообще у меня проблемы), она нервно закуривает и начинает жаловаться на свои. Несмотря на черное пальто, на изысканный малиновый шарф, на круглые золотые серьги, в которых можно бы зайти и за настоящую сеньору, и на усталое немолодое лицо, она все равно кажется мрачным и беззащитным подростком.
- Я припарковала машину в запрещенном месте. Правда же ничего не случится?
Я сурово и ответственно пожимаю плечами:
- Может быть, Вы нас пока здесь оставите и переставите ее в незапрещенное место? Мы со студентами подождем.
- У меня даже есть подозрение, что я могу поставить ее внутри Академии.
Я наклоняюсь к ней, чтобы быть совсем одного роста и разговаривать с той доверительностью, с которой разговаривают под школьной лестницей спрятавшиеся от чужих глах третьеклассники:
- А давайте мы спросим у сторожа.
Столько же поддержки, сколько я от нее получаю, я возвращаю ей в виде заботы. Видя, что кто-то о ней думает и даже готов что-то для нее сделать, она оживает, сама бежит к сторожу, возвращается ко мне, заглядывает с надеждой в глаза: «Постоите со студентами, да?» - и бежит к машине, стуча по каменной виа Лунгара серьезными взрослыми сапогами.
Через две минуты в ворота Академии лихо влетает темно-красное Пежо. Я даже не смотрю, кто сидит за рулем, потому что только один человек может так вскакивать в Академию на машине.
А еще через минуту мы со студентами плотно стоим вокруг нее и с восхищением слушаем ее рассказ о том, каким было Трастевере четыре века назад, как флорентийская семья Корсини устроила в своем доме публичную библиотеку и как потом в здание въезжала Академия Линцеев и почему она так называется. Когда ей кажется, что аудитория ее не очень любит и не слишком внимательно слушает, она читает ужасные лекции, на которых мне даже где-то стыдно присутствовать; но сейчас перед ней трое старательных магистрантов, подруга одного из магистрантов, и докторант смутной национальности, все мы смотрим на нее с восхищением, и она читает одну из своих самых блистательных и интересных лекций.
И если я отвлекаюсь на какую-то другую мысль, то это только мысль о том, какая она молодец, что написала мне вчера, и как бы мой научный руководитель не узнал, где я тусуюсь вместо подготовки к завтрашнему триместровому отчету по докторантуре.
*
К сожалению, как я ни люби Грасиана, Средневековье остается самой интересной вещью на свете. А уж когда его объясняет кто-то умный, язвительный и прекрасно в нем разбирающийся - вообще сложно вспоминать, что в жизни существует что-то еще.
Она бегает от витрины к витрины в панике: «Господи, у нас всего час, как же мы все это посмотрим? Неужели я вам не покажу альдины? А как же Атлантика, не можем же мы пропустить Атлантику!»
Трудно не любить того, кто болен такой же болезнью, что и ты.
«А кто этот Альфонс? Альфонс Х Премудрый?» - спрашиваю я над одной из рукописей. Она смотрит на меня так, как будто я сказал ужасную глупость; но у следующей витрины вдруг начинает легонько бить меня по рукаву пальто: «Миша, Миша! Смотрите, что здесь!» - «Что? Где?» - «Ну вот здесь, это опять Ваш Альфонс, только теперь Кантики!» - «Кантики, где???»
Одну из них в аранжировке Жорди Сабая я периодически пою под душем, но ей об этом не скажу.
Она показывает нам разные рукописи: «Вы видите расположение текста на листе? Разве это не искусство?» - и мы запоминаем ее оценки, чтобы лучше понимать, где нужно сдержанно кивать головой, а где умирать от восторга. Она любит роскошные золоченые миниатюры с цветочным орнаментом, Францию и позднее средневековье.
Но останавливает меня возле иллюстрированного Рамона Лулля на каталанском. «Раймондо Лульо!» - жестко и с некоторой ревностью в голосе называет она его по-итальянски. «Рамон Йюй!» - восклицаю я по-кастильски, совершенно не помня себя. Она оценивающе смотрит на меня. Если я еще раз выставлю напоказ свою страсть к Испании, она помрачнеет хуже своего пальто и найдет повод обвинить нас в невежестве, невоспитанности и еще чем-нибудь постороннем. Тут, к счастью, нам попадается более правильная витрина, и я могу, глубоко вдохнув, медленно и убежденно прошептать: «Комедия с иллюстрациями Боттичелли! Принцепс! Невероятно!» Она успокаивается и даже начинает класть руку на плечи всем без разбору - и мне, и студентам.
И я достаю телефон, чтобы сфотографировать витрину, а потом отступить на шаг и тайком заснять ее тоже.