ДОЛГОТЕРПЕНИЕ
Когда я был маленьким, меня положили как никчемушнюю рыбку на стол и вспороли живот, который сделался вдруг твердым, как доска. Незаметно от себя я решил переваривать себя и это называется самоедство или перетонит. Так душа может переваривать тело, как музыкант со злобы может сломать скрипку о стену. И кто-то наклонился к телу, когда душа была далеко, и сказал, что ему, этому телу, жизни - сорок лет. И вот эти годы, что идут после сорока - они призрачны и прозрачны. Они идут бонусом, но этот бонус омрачен: на языке моем неправда, и гортань моя не моя не может различить горечи. Я уклонил пути свои, зашел в пустыню и потерялся. Конечно, можно только гадать, для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева. Я понимаю, что река бездомна; суставами листва цепляется и валится на мокрый берег. И ветер молча метет их по гниющей земле. Поэтому не удивлен, что ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне.
Тому я рад, что среди листвы и бури стал Он, - но я не распознал вида Его, - только облик был пред глазами моими; тихое веяние и звук падающего дождя на нескошенный луг. Блажен человек, которого вразумляет Бог. Я наказаний Вседержителя не отвергаю, ибо это - долготерпение. Он может причинить раны, но Сам обвязывает их; Он может поразить, и Его же руки врачуют. Может, но не хочет.
Корабль, идущий по волнующейся воде, не оставляет следа, ни стези дна его в волнах. Птица, летящая по воздуху, никакого не оставляет знака своего пути. Но легкий воздух, ударяемый крыльями и рассекаемый быстротою движения, не оставляет никакого знака прохождения по нему. После стрелы, пущенной в цель, разделенный воздух тотчас опять сходится, так что нельзя узнать, где прошла она. Так и мы рождаемся и умираем, и не останется никакого знака добродетели, но лишь печаль, что истощились мы в беззаконии.
Входим во гроб в зрелости, как укладывают снопы пшеницы в свое время.
Песок дороги нашей жизни ведет в горы камней, между которыми нет воды. Была бы вода мы бы встали на четвереньки и припали к ней. Но ни встать, ни помыслить средь этих камней. О, если бы благоволил Ты сокрушить меня, простер руку Свою и сразил меня! Это было бы еще отрадою мне, и я крепился бы в моей беспощадной болезни, ибо я не отверг изречений Твоих.
Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою? Так что же мне делать? Что делать? В лиловый час пришествия домой уже открылась гавань моряку: сажусь я дома за еду, прибрав остатки завтрака, консервы. Жуя, я думаю: потеет ли река, и возлежит на мне долготерпенье как наказанье? И размышляя, забываю горе: как о воде протекшей, буду вспоминать о нем. Те сорок лет прошли яснее дня, и жизнь была светла как утро.
Ловлю себя на том, что я спокоен, ибо есть надежда; я огражден долготерпением наказания и могу спать безопасно. Но сон нейдет. Лежу с закрытыми глазами и не приходит устрашающий. Мои беззаконные глаза тают, и нет убежища для пораненной души, но надежда моя не исчезает. Двенадцать лет я - привидение, корабль, птица. А привидению не нужно есть, подходить к зеркалам и уж точно не стоит отчаиваться, потому что следов не остается.