Генетический брак
Я тут начала про историю происхождения видов моего семейства писать, и по тому, что написано, создается впечатление, что у меня непрязнь там какая-то к семейству, или обиды. Придёт какой интернет-эксперт, и тут же диагноз выдаст: мол, это у тебя, Рыженький, детская болезнь левизны травма, тебе бы к психологу сходить, понять, простить... Так вот. Травма у меня есть. Но к детству она отношения не имеет. В гастелло я поиграла уже во взрослом возрасте, в результате чего купила себе добротный костыль, коим и охерачу поперёк хребта любого, кто еще раз про травму заикнется. Этим костылём я могу ему нанести травмы совсем недетские. Травматолог гипсовать уморится. Не про то песня.
Когда я пишу про свою семью, я не обиды выплескиваю, и не травмы прорабатываю, я констатирую научно установленный, самоочевидный факт. Когда я вижу летающего крокодила, я так и говорю: "Это крокодил, бля. Летит, бля". Нет, я его крокодилом называю не потому что мне его рожа не нравится, или зубки у него кривоваты, а просто потому что он крокодил. Судьба такая. Объективная реальность, от которой никакая шмать не помогает. Крокодил, бля. Однозначно, бля. Летит, сцуко.
Вот когда я говорю о своей семье, то прево-наперво вспоминаю своего дядю Фёдора, чтоб его во гробе попереворачивало, я говорю, что он мудак, и так оно и есть на самом деле. Бабская часть семьи она поскромнее, помельче будет. Но все они той же породы. Мелкий говнюк называется. Нет, чудовищ в особо крупном размере в нас не водится, откуда такой роскоши взяться? Всё скромно и без особого состава, иной раз читаешь в интернете про какую-нибудь семейку: пьянство и наркотики, детей бьют и трахают, начная с колыбели, а потом опять бьют, морят голодом, сажают на цепь и всяко иначе воспитывают. Так вот, ничего такого не было.
Дядя мой, Фёдор Васильевич, был убеждённым коммунистом. Он веровал в победу коммунистической идеологии во всем мире, в пролетариев всех стран, марширующих в ресторан, в то, что от каждого по способностям, каждому по потребностям, и что его сестра с её приплодом должна уйти их дома. Дом был построен дедом и бабкой, вскоре после их свадьбы, и неоднократно пристраивался, подмазывался и разрастался уродливыми халупами по периметру. Когда в 63-м году дед умер, дядюшке пришла в голову свежая коммунистическая мысля, что у него есть потребность быть единственным собственником этого дома и прилегающей земли. Земли той был один гектар, не то, чтобы много, но и не совсем мало. Ровно столько, сколько ему хотелось бы иметь, жаль вот частной собственности на землю коммунистическая власть не предполагала. Но как-то дядюшка с этой несправедливостью смирился.
Но мириться с такой несправедливостью, что сестра имеет такие же права на дом и на землю, было ему невыносимо. И эту невыносимую тяжесть, это возмущение несправедливым устройством мира он ежедневно выплескивал но общей кухне, в интеллигентном и в меру вежливом скандале. После смерти отца он считал себя единственным законным наследником, а вся вот эта ерунда, про вдовью долю для матери и равные права с сестрой - это что-то из тяжкого наследия царизма! Ну, не может такого быть, что он не имеет права выгнать этих баб на улицу! Он хозяин! Вон пошли! И они должны идти. Но не идут. Хуже того, вместо того, чтобы две бабы ушли, приходит один участковый, который хоть и родня, но почему-то не на стороне дяди. Приходит весь такой в фуражке и начинает ересь какую-то нести, что то, что ты, мол, не прав, дядь Федь, ни по государственному закону, ни по людскому нельзя мать с сестрой выгонять. Хоть три отца у тебя помрут, Фёдор Василич, а мамашу всё равно на улицу нельзя. Чужого человека, если ты его пожить пустил, можно попросить на выход, но по-людски было бы заранее как-то известить, чтоб человек нашел куда идти, вещи свои собрал. А своих - вообще нельзя! То ж свои, дядь Федь, ты что?!
Вот эти самые свои для моих родственничков хуже любых чужих, вместе взятых. Для человеческого социума навых самоидентификации как части некой группы является одним из базовых. Для младенца из полного ничто сначала появляется мама. Она - всё, что у него есть. Потом прочие члены семьи. Потом соседи и прочая родня, совместно не проживающая. Потом жители соседних деревень, городов и областей. Тут уже худо-бедно народ, то бишь нация своя образуется. А рядом уже соседние, братские народы обретаются. Хотя бытует мнение, что братские народы для битья и вражды очень даже хороши. Но это что касаемо оптовых врагов, а я тут про розничную кухонную войнушку на скалках.
Моя православная тетка Валя, жена дядюшки, была полностью солидарна с мужем. Дом их, и больше ничей. Свекровь и золовка должны куда-нибудь уйти. Вот это послание "куда-нибудь" всегда висело в воздухе, эхом отдаваясь от кухонных стен, и никогда не находило ответа, куда именно. Одно тётка с мужем знали точно, и в этом вопросе были солидарны: враги человеку - домашние его. Они, конечно, ненавидели фашистов, капиталистов, президента Рейгана и израильскую военщину, режив апартеида в ЮАР и кассиршу из гастонома Соню Лейзерман, но хуже всех их, вместе взятых, были две бабы, окопавшиеся в дому и неподвластные никакому дусту. Потом к мерзким бабищам добавился еще и чудовищный младенец женского полу, совершенно не ихней породы.
В нормальном человеческом обществе свои - это те, кто ближе всех по крови и территориально, они помогают тебе, ты помогаешь им. Если наступает какая-то беда, то со своими вместе объединяются, чтобы противостоять чужим. Ну, чужие - на то они и чужие, у них морды слюнявые, присоски на спине, хвост длинноват, цвет кожи какой-то не тот, ну, не очень, не подумайте, что я расист. Но брат Сеня симпатичнее. И роднее. Но то у нормальных. Нормальные идут отобрать у чужих, чтобы поделить между своими. Не то чтобы я одобряла это, но как общий принцип это понятнее. Когда начинают отбирать у своих, это я гораздо хуже понимаю. Понятно, что чужие далеко, и при попытке у них отобрать то, что им дорого, они могут навалять семнадцать тонн различных пиздюлей, но их как-то менее жалко и в качестве стороны унижаемой, оскорбляемой и обираемой, ну, чисто теоретически, чужие подходят куда лучше. Но свои безопаснее. Вот приходишь ты к соседу, берешь его кошелёк и выгребаешь из него пенсию. Так ведь соседу, крохобору, может такой денежный оборот прийтись не по вкусу, и он, плюшкин чертов, может мента позвать, или за вилы взяться - частный сектор, как никак.
Гораздо проще этот фортель проделать с престарелой мамашей, она будет сидеть и плакать три дня, но денежки-то - вот они, а плакать, - да пусть плачет, побольше поплачет - поменьше поссыт. Что в случае с лежачей старухой оптимально. Но лучше бы они куда-нибудь ушли.
Тридцать лет как умерла бабушка, десять лет как нету старого мудака, но дело его живет и процветает. Когда погиб мой двоюродный брат, его сыновья пришли к моей матери, к двоюродной бабке своей. С гениальным предложением:
- Баб Том, мы тут в наследство будем вводиться, давай ты нам свою долю дома перепишешь, по-родственному? Чего его делить-то? А, баб Том?
То, что у Бабтомы есть дочь и внуки, как-то было скромно подзабыто. А что такого-то? У своих отожрать проще.
Когда я пишу про свою семью, я не обиды выплескиваю, и не травмы прорабатываю, я констатирую научно установленный, самоочевидный факт. Когда я вижу летающего крокодила, я так и говорю: "Это крокодил, бля. Летит, бля". Нет, я его крокодилом называю не потому что мне его рожа не нравится, или зубки у него кривоваты, а просто потому что он крокодил. Судьба такая. Объективная реальность, от которой никакая шмать не помогает. Крокодил, бля. Однозначно, бля. Летит, сцуко.
Вот когда я говорю о своей семье, то прево-наперво вспоминаю своего дядю Фёдора, чтоб его во гробе попереворачивало, я говорю, что он мудак, и так оно и есть на самом деле. Бабская часть семьи она поскромнее, помельче будет. Но все они той же породы. Мелкий говнюк называется. Нет, чудовищ в особо крупном размере в нас не водится, откуда такой роскоши взяться? Всё скромно и без особого состава, иной раз читаешь в интернете про какую-нибудь семейку: пьянство и наркотики, детей бьют и трахают, начная с колыбели, а потом опять бьют, морят голодом, сажают на цепь и всяко иначе воспитывают. Так вот, ничего такого не было.
Дядя мой, Фёдор Васильевич, был убеждённым коммунистом. Он веровал в победу коммунистической идеологии во всем мире, в пролетариев всех стран, марширующих в ресторан, в то, что от каждого по способностям, каждому по потребностям, и что его сестра с её приплодом должна уйти их дома. Дом был построен дедом и бабкой, вскоре после их свадьбы, и неоднократно пристраивался, подмазывался и разрастался уродливыми халупами по периметру. Когда в 63-м году дед умер, дядюшке пришла в голову свежая коммунистическая мысля, что у него есть потребность быть единственным собственником этого дома и прилегающей земли. Земли той был один гектар, не то, чтобы много, но и не совсем мало. Ровно столько, сколько ему хотелось бы иметь, жаль вот частной собственности на землю коммунистическая власть не предполагала. Но как-то дядюшка с этой несправедливостью смирился.
Но мириться с такой несправедливостью, что сестра имеет такие же права на дом и на землю, было ему невыносимо. И эту невыносимую тяжесть, это возмущение несправедливым устройством мира он ежедневно выплескивал но общей кухне, в интеллигентном и в меру вежливом скандале. После смерти отца он считал себя единственным законным наследником, а вся вот эта ерунда, про вдовью долю для матери и равные права с сестрой - это что-то из тяжкого наследия царизма! Ну, не может такого быть, что он не имеет права выгнать этих баб на улицу! Он хозяин! Вон пошли! И они должны идти. Но не идут. Хуже того, вместо того, чтобы две бабы ушли, приходит один участковый, который хоть и родня, но почему-то не на стороне дяди. Приходит весь такой в фуражке и начинает ересь какую-то нести, что то, что ты, мол, не прав, дядь Федь, ни по государственному закону, ни по людскому нельзя мать с сестрой выгонять. Хоть три отца у тебя помрут, Фёдор Василич, а мамашу всё равно на улицу нельзя. Чужого человека, если ты его пожить пустил, можно попросить на выход, но по-людски было бы заранее как-то известить, чтоб человек нашел куда идти, вещи свои собрал. А своих - вообще нельзя! То ж свои, дядь Федь, ты что?!
Вот эти самые свои для моих родственничков хуже любых чужих, вместе взятых. Для человеческого социума навых самоидентификации как части некой группы является одним из базовых. Для младенца из полного ничто сначала появляется мама. Она - всё, что у него есть. Потом прочие члены семьи. Потом соседи и прочая родня, совместно не проживающая. Потом жители соседних деревень, городов и областей. Тут уже худо-бедно народ, то бишь нация своя образуется. А рядом уже соседние, братские народы обретаются. Хотя бытует мнение, что братские народы для битья и вражды очень даже хороши. Но это что касаемо оптовых врагов, а я тут про розничную кухонную войнушку на скалках.
Моя православная тетка Валя, жена дядюшки, была полностью солидарна с мужем. Дом их, и больше ничей. Свекровь и золовка должны куда-нибудь уйти. Вот это послание "куда-нибудь" всегда висело в воздухе, эхом отдаваясь от кухонных стен, и никогда не находило ответа, куда именно. Одно тётка с мужем знали точно, и в этом вопросе были солидарны: враги человеку - домашние его. Они, конечно, ненавидели фашистов, капиталистов, президента Рейгана и израильскую военщину, режив апартеида в ЮАР и кассиршу из гастонома Соню Лейзерман, но хуже всех их, вместе взятых, были две бабы, окопавшиеся в дому и неподвластные никакому дусту. Потом к мерзким бабищам добавился еще и чудовищный младенец женского полу, совершенно не ихней породы.
В нормальном человеческом обществе свои - это те, кто ближе всех по крови и территориально, они помогают тебе, ты помогаешь им. Если наступает какая-то беда, то со своими вместе объединяются, чтобы противостоять чужим. Ну, чужие - на то они и чужие, у них морды слюнявые, присоски на спине, хвост длинноват, цвет кожи какой-то не тот, ну, не очень, не подумайте, что я расист. Но брат Сеня симпатичнее. И роднее. Но то у нормальных. Нормальные идут отобрать у чужих, чтобы поделить между своими. Не то чтобы я одобряла это, но как общий принцип это понятнее. Когда начинают отбирать у своих, это я гораздо хуже понимаю. Понятно, что чужие далеко, и при попытке у них отобрать то, что им дорого, они могут навалять семнадцать тонн различных пиздюлей, но их как-то менее жалко и в качестве стороны унижаемой, оскорбляемой и обираемой, ну, чисто теоретически, чужие подходят куда лучше. Но свои безопаснее. Вот приходишь ты к соседу, берешь его кошелёк и выгребаешь из него пенсию. Так ведь соседу, крохобору, может такой денежный оборот прийтись не по вкусу, и он, плюшкин чертов, может мента позвать, или за вилы взяться - частный сектор, как никак.
Гораздо проще этот фортель проделать с престарелой мамашей, она будет сидеть и плакать три дня, но денежки-то - вот они, а плакать, - да пусть плачет, побольше поплачет - поменьше поссыт. Что в случае с лежачей старухой оптимально. Но лучше бы они куда-нибудь ушли.
Тридцать лет как умерла бабушка, десять лет как нету старого мудака, но дело его живет и процветает. Когда погиб мой двоюродный брат, его сыновья пришли к моей матери, к двоюродной бабке своей. С гениальным предложением:
- Баб Том, мы тут в наследство будем вводиться, давай ты нам свою долю дома перепишешь, по-родственному? Чего его делить-то? А, баб Том?
То, что у Бабтомы есть дочь и внуки, как-то было скромно подзабыто. А что такого-то? У своих отожрать проще.