Мой век гл.13
Война
...Неожиданной она стала только для идиотов, жители СССР уже давно подготовлены... Германия - очевидный противник. Поделив восточную Европу, два хищника - Гулаг и Освенцим, замерли - «глаза в глаза», вопрос был только в том - чья армия прыгнет первой. Споры о том намеревался ли атаковать Джугашвили - малозначимы и наивны.
Протесты базируются на врезанном в сознание обывателя стереотипе:
- Мы не могли напасть, потому мы мирный народ, мы защищались и отстояли свою свободу, а миллионы погибших соотечественников - герои…
Да, они и были героями! Но, еще и жертвами... Жертвами идеологии превосходства, классового на одной стороне, национального на другой… Жертвами слепой веры параноиков и покорившихся им народов, на право подчинять и переустраивать мир по своему разумению. Да, целый ряд обстоятельств говорит о том, что Джугашвили готовился к броску на Европу. Это танки БТ, гусеницы которых легко менялись на колеса, что было неприменимо в непролазной России, но позволяло быстро прошить всю асфальтированную Европу. Это сосредоточение в Бресте не только армейских частей, но и конвойных войск НКВД, которые умели только охранять заключенных. Это боевая флотилия с десантом на борту вошедшая в Дунай, от которого рукой подать до нефтяных полей Румынии, единственного поставщика бензина для вермахта… Да и Красная армия совсем не была слабой и допотопной, по количеству тех же танков она в 4 раза превышала их число у Гитлера.
Если бы, после провокации подобной тем, что были организованы Рейхом в Польше, а Советами на границе с Финляндией, после воплей о «вероломно вырезанной погранзаставе» Красная армия первой ударила по вермахту - колесные танки и американские грузовики (уже тогда привезенные в Ирак по Лендлизу) обеспечили бы прорыв до Ламанша. Причем, действительно «малой кровью, на чужой территории» - фраза, которая была на слуху у всех...
Есть версия о том, что Кобу убедили, будто Гитлер вот- вот заявит ультимативные претензии на Прибалтику и Западную Украину. И Джугашвили, якобы был готов, ради нескольких месяцев, уступить район Витебска, а поэтому, на всякий случай, велел демонтировать те военные укрепления, которые могли достаться Гитлеру без боя…
Что бы потом, полностью подготовившись, кинжально ударить по южным и северным рубежам, прорвать их, оставить вермахт без нефти и никеля и стать хозяином Европы…
Но, не так уж сегодня важно - ринулась бы Красная армия в Европу в июле 41 или в мае 42 года - логика противостояния делала чье-то нападение неизбежным. Случилось так, что глубокий прорыв и захват огромных территорий достался Германии, вместе с неизбежным поражением.
Нелепость этого шага очевидна, ведь снять советскую угрозу можно было только захватив и полностью подчинив всю средне-русскую равнину не до Волги, а до Урала… Только вот - удержать и тем более освоить ее было бы некому, даже если перебросить в оккупированную зону все свое население, все 65 млн. германских немцев. А Гитлеру, что бы разбить столь ненавистную ему Англию нужен был весь вермахт на Западе. Значит в захваченной России остались бы только мелкие гарнизоны? Но, тогда приехавших осваивать новые земли немецких колонистов, вырезали бы русские «аборигены»…
Чем же продиктована атака? Безумием фюрера? Вот, он пишет Муссолини 21 июня 41 года:
«Дуче! Я пишу Вам это письмо в тот момент, когда длившиеся месяцами тяжелые раздумья, а также вечное нервное выжидание закончилось принятием самого трудного в моей жизни решения. Я полагаю, что не вправе больше терпеть положение после доклада мне последней карты с обстановкой в России, а также после ознакомления с многочисленными другими донесениями… После ликвидации Польши в Советской России проявляется последовательное направление, которое умно и осторожно, но неуклонно - возвращается к старой большевистской тенденции расширения Советского государства… Собственно, на наших границах находятся все наличные русские войска… если обстоятельства вынудят меня бросить против Англии немецкую авиацию, возникнет опасность, что Россия со своей стороны начнет оказывать нажим на юге и севере, перед которым я буду вынужден молча отступать по той простой причине, что не буду располагать превосходством в воздухе…
Поэтому после долгих размышлений я пришел к выводу, что лучше разорвать эту петлю до того, как она будет затянута…»
Лукавит Адольф, изображая страх? Но, зачем - Муссолини он мог бы сказать прямо, я нападаю именно потому что не боюсь… Нет, он признается - понимаю и боюсь, что Джугашвили не упустит удобного момента и ударит в спину … Поэтому план «Барбаросса» который начинается словами «Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию в ходе кратковременной кампании еще до того, как будет закончена война против Англии», подписан им еще в декабре 1940 года.
По сути, он хороший ученик Джугашвили и делает то, что последний только что произвел над Финляндией…
Двум Сауронам тесно в одном Средиземноморье…
Отец, сидя в камере Большого дома, узнал о начале войны не сразу. На первый допрос его вызвали только через две недели. Тогда это был обычный прием, ведь неизвестность пугает, а ожидание изматывает. Когда его, наконец, привели к следователю, он признал свое стихотворное авторство, как и то, что высказывал критику в адрес Советской власти. Оформив протокол, его отправили в камеру и оставили в покое, стало не до поэтов - война. А потом, несмотря на то, что по состоянию здоровья он был непригодным к службе «белобилетником» - его дело как то перекочевало в военную прокуратуру. Отец не знал о том, что волей случая он оказался на краю гибели, ведь трибунал военного времени был скор на руку…
Было бы ошибкой представлять себе те времена, как монолитную систему. Нет, она имела свои трещины, сбои и противоречия. Еще Салтыков - Щедрин заметил, что жестокость российских законов смягчается их неисполнением…
Я знаю о сотнях семей где арест одного, вел за собой аресты других, дети шли после родителей, родители шли за детьми, приходили за внуками, а потом за стариками, причем не спасали даже публичные отречения от арестованных… Но, были и сбои. Дед, сразу в день ареста сына пошел к начальнику Училища и поставил его в известность о случившемся.
Но, его, беспартийного, даже не отстранили от преподавания. Возможно, что здесь какую то роль сыграли его сослуживцы - старые морские офицеры... Явившись на следующий день в Училище, он услышал:
- Николай Федорович, на Ваш счет указаний мы не получили, продолжайте работу!
28 июня он узнал, что «дело» передано в Трибунал. Тогда, он отправился в Петропавловскую крепость. Нашел там руководство Военного суда и доложил, что его сын, не военнообязанный (по болезни), арестован по подозрению в антисоветских настроениях, что следствие из гражданского производства почему то переведено к ним. Военный прокурор выслушал, удивился и велел вернуть подследственного по принадлежности, в гражданское производство. Дед же, несмотря на осужденного сына, продолжал служить и вышел в отставку только в 1952 году, с орденами Ленина и Красного знамени …
Я гадаю теперь о том, какие же именно стихи были инкриминированы отцу. Установить это непросто, в деле хранящемся в архиве ФСБ самих стихов нет, они только упоминаются как антисоветские. А, в тех машинописных сборниках которые он оставил нам - разные, нарочно перепутанные даты…
Насколько я помню, среди «антисоветчины» оказалась «Сказка»:
«Носом в землю он лежал веками.
Тучи плыли вдаль, наискосок.
Был тяжел рябой бездумный камень,
Ветер дул в пылающий висок.
Он нигде на свете больше не был,
Он на солнце не взглянул в упор,
Но томило небо, звало небо,
Словно птицу, в золотой простор.
На свободе были только руки,
День и ночь, как ветви, на весу.
Он пахал и сеял (пальцы - плуги!),
А лизал постылую росу.
Краем, робко мысли проползали,
По ночам чужие снились сны.
Был он там горячим светом залит,
Были губы девичьи нежны.
Ласковая, гордая, родная,
Но всегда - лишь за чертою сна...
-Вот сейчас уйдет она, я знаю!
Где живет такая? Кто она?
И однажды, на исходе года, -
Даже горы дрогнули окрест, -
-Назовись! - он крикнул.
- Я - Свобода.
Как тебе терпеть не надоест?
И ушла, не обещая встречи,
Только солнце брызнуло из кос.
Как сумел? Как высвободил плечи?
Но скатилась глыба под откос.
Вскинув небо черное, густое,
Лето шло, и падали плоды.
Человек дышал впервые стоя,
Молча слушал дальний плеск воды.
Щедро в грудь его врывался воздух,
Сонный мир похрапывал у ног.
Выгорали утренние звезды,
Накаляясь, расцветал восток.
Он сказал: - Какой я был несчастный!
Думал - так вовек и быть должно.
Краем глаза видел запад красный,
Пресное прожевывал зерно.
Люди, гляньте, - щедрый, непочатый,
Мир цветет, сверкая и гремя,
Вы же, глыбой мертвою прижаты,
Пальцами шевелите двумя!»
Из того же протокола КГБ:
«25 июля 1941 года прокурором утверждено обвинительное заключение в отношении РЫБАКОВА о предании его суду по ст.58-10 ч.1 УК РСФСР. 30 июля 1941 года Судебная коллегия по уголовным делам Ленгорсуда рассмотрела уголовное дело по обвинению РЫБАКОВА. В суде он заявил, что будучи антисоветски настроен, в своих стихах показал советскую действительность, тем не менее, виновным в антисоветской деятельности РЫБАКОВ себя не признал, заявив, что ущерба СССР своими стихами он не принес. Судебная коллегия признала РЫБАКОВА виновным в преступлении, предусмотренном ст.58-10 ч.1 УК РСФСР и приговорила его к лишению свободы сроком на 5 лет с последующим поражением в правах сроком на 2 года.»
Ему снова повезло - его этапировали, не дожидаясь решения по кассационной жалобе. Их эшелон был последним из тех, кто успел вырваться из окружаемого немцами Ленинграда. Отец рассказывал, что сквозь решетку оконца видел немецкий самолет, который несколько раз низко пролетел над вагонами.
Где то рядом, в противоположную сторону ехал, в такой же теплушке, лейтенант А.Яковлев, будущий «прораб перестройки».
Он вспоминает: «… со своим взводом я ехал на фронт, совершенно не представляя, что там буду делать, как буду воевать. Уже тогда, в свои восемнадцать лет, я понял, что везу на фронт пушечное мясо. Да и все мои товарищи, молодые офицеры, говорили то же самое. Свою обреченность мы скрывали бравадой, песнями, хвастливой удалью, бессмысленными спорами о том, насколько быстро мы разобьем этих фашистов. А кошки скребли наши мальчишеские души. И по ночам нам снились мамы. Я знаю, многие из нас хлюпали носами, а утром снова изображали из себя неимоверных героев. Подлинная трагедия той войны.»
Дорога отца в Сибирь была долгой, чуть ли не месяц, а то и два добирались они до конечного пункта. В пути многие заболели дизентерией, иногда на станциях или в пересыльных тюрьмах им давали в дорогу соленую, несвежую рыбу, а пили они сырую воду, невесть откуда бравшуюся охраной. Доехали не все. Уголовный беспредел обошел его стороной, отнимать у него, думаю, было нечего, да и на беззащитного он похож не был… В теплушке нашлось несколько интеллигентных людей, они коротали время в пересказе друг другу прочитанных книг, спорили о сроках войны, уповали на амнистию по случаю близкой, непременной победы и… не представляли что их ждет.
Их везли через всю Россию, Урал и Сибирь. Москва, Казань, Пермь, Свердловск (Екатеринбург), Новосибирск, Томск и - Мариинск, пересыльный лагерь. В этапах, от пересылки до пересылки, только хлеб - 400 грамм в сутки (рыбу он заставлял себя не есть), жидкая баланда из муки в тюремных накопителях, холод - все это доводило осужденных до истощения еще до прибытия в лагерь.
Что представляла Мариинская пересылка?
Екатерина Владимирова попала туда в 43 году, получив 10 лет. В подмосковеье, в доме где она жила во время оккупации, квартировали немецкие офицеры. Она знала немецкий язык и разговаривала с ними, однажды они стали при ней играть в шахматы. Посмотрев на доску, она увидела слабость чьей -то позиции и сказала что, мат будет через 3 хода… Так и случилось, тогда немцы предложили ей сыграть - она согласилась, но объявила, что играть будет за Красную армию. Ей удалось обыграть немецкого офицера и она сказала - вот так и ваш вермахт проиграет… Потом испугалась, но обошлось… Немцы не тронули, зато свои, по доносу соседей, отправили ее в Сибирь…
Она вспоминала:
«… нас выгрузили на перрон ж.д. станции… Как всегда томительно долго считали - пересчитывали, строили - перестраивали, но все-таки дали команду: «Внимание! Вы переходите в распоряжение конвоя... шаг в сторону - конвой стреляет без предупреждения... направляющий - вперед!» Тронулись, слава тебе Господи!
Кричит о чем-то конвой, лают охраняющие нас собаки, невыносимо терзает мороз. Но мы - до предела сжавшись, ссутулившись, глядя только под ноги, бережем в себе остатки вагонного тепла идем, идем... Далеко ли, долго ли, о Господи! Конечно за городом наша тюрьма, которая зовется уже лагерем, или Mapпересылкой. Дошли и встали.
Начинался поземок - снежные вихорьки, что особенно язвят ноги, колена и стараются пролезть к спине. Остановилась наша колонна перед широкими воротами Марпересылки, остановилась и ждет: вот сейчас, сейчас они откроются и мы навалом, табуном ринемся к жилью, к теплу. Да не тут-то было! Раздалась вдруг команда: «Колонна садись!..» - То есть - как садись? Куда - садись? На что? А вот, оказывается, на землю, на .снег садись и все! Люди стали недоуменно топтаться на месте, - дескать, может, не так поняли, может еще постоять можно. Нет - садись! на мороженую землю, на снег. И стали садиться, а что поделаешь? Иначе ведь стрелять будут в стоящих...
Ох ты - жадная до жизни, трусливая и жалкая природа человеческая! Пули боятся; смерти мгновенной предпочитают медленную пытку голодом, холодом, которые окончатся все едино - смертью...
Сидели мы изрядно долго - час, полтора. Наконец из дверцы вахты выскочил молодой человек - в телогрейке, в шапке - ушанке, с дощечкой и карандашом в руке, и здесь же оказалась кипа бумаг (наши «дела»), которые нас сопровождали. Началась церемония передачи, долгая, нудная: Фамилия? Имя? Статья? Срок? и так далее. Кончилось и это. Только тогда отворились врата адовы и поглотили нас, можно сказать, навсегда, ибо прожить и выжить 10-летнии срок казалось делом маловероятным.
...В бане было холодно, так что мы старались скорей-скорей добраться до одежды. И повели нас в карзону (карантинная зона) на три недели, в пустой барак с трехъярусными нарами. Барак этот, почти не отапливаемый, был наполовину в земле, по-видимому, из-за экономии топлива и стройматериалов. Крошечная печурка при входе получала с утра охапку соломы и все.»
Из такого же распределителя отец попал на прииски в Берикюль, поселок на берегу одноименной речушки - там в косо уходящих штольнях зеки добирали последние остатки некогда крупной золотой жилы. Лагерь был небольшим и «проходным», долго зеки там не задерживались - они жили в обнесенных колючей проволокой палатках. Летом - невыносимая жара, зимой - «валы» ледяного холода, вдруг спускавшиеся в ложбину между гор - быстро доводили людей до гибели. Отец едва не умер там и лагерный фельдшер - пытался сактировать его, т.е. признал умирающим и хотел отправить для списания в Мариинск, ведь его нары мог занять другой, еще способный работать зек. Но, ничего не вышло - никто не собирался гонять лошадь ради какого то доходяги… Однако на пересылку отец все же попал, прииск признали нерентабельным и в Мариинск вернули всех выживших. Отец говорил мне о том, что воспоминания и рассказы Шаламова - наиболее точны в описании лагерей того времени. Но, в то же время, несмотря на весь ужас, до звериного отупения и выживания по принципу - «умри сегодня, а я завтра» - доходили не все. На своем пути отец встретил множество людей которые, не теряли человеческого облика и жили не только инстинктами…
Николай Фиолетов, профессор, христианский философ, сидевший вместе с отцом в Марлаге писал: «Одно из самых тяжелых переживаний - это ощущение внутренней и внешней грубости и упорной духовной пустоты в окружающих - искушение потерять веру в человека, что у многих и получилось. У меня этого нет, потому что я нашел здесь и другое и других людей и наблюдал духовное перерождение их».
Да, наверное, шаламовская Колыма была еще страшнее Сибири, но и тут человек испытывался на прочность его души самым беспощадным образом. К моменту приезда отца в берикюльский лагерь уже действовало усиление режима в связи с началом войны, палатки в которых содержали зеков с 58 статьей, дополнительно огородили колючей поволокой, нормы питания снизили - при выполнении производственной нормы зек получал 300 грамм хлеба, штрафные -200, в миске баланды, чуть забеленной мукой иногда можно было найти капустный лист. «Капустинка за капустинкой бегает с дубинкой…» - шутили лагерники. Для врагов народа отменили «ларек» - где можно было что то купить, отменили и получение посылок. Впрочем и отправить их возможности не было.
Родители отца, эвакуировавшиеся из Ленинграда вместе с Морским училищем ничем не могли помочь сыну, посылки в лагеря и тюрьмы на почте не принимались…
К началу 1942 года усиление режима для "антисоветчиков" отменили - война требовала мобилизации всех сил и невольники, пока живы, должны были приносить пользу. А для этого их надо было кормить. За перевыполнение плана стали выдавать по килограмму, за норму выработки 600 грамм хлеба в день. Если учесть каторжную работу с кайлом в забое, с ящиком породы который надо было выволочить по штреку наверх, с тачкой до ручья и обратно, если учесть, что белка и жира практически не было, то даже при прибавке - конец все равно был один - алиментарная дистрофия (третья стадия это когда вместо ягодиц - провалы) и авитаминозная пеллагра, с поносом, поражениями кожи и психическими расстройствами…
Отец доходил в больничке пересыльного лагпункта, полубарака, скорее землянки. Он едва стоял на ногах, пытаясь растопить руками замерзшую в консервной банке воду, когда его вызвали в комендатуру. Там сидел начальник КВЧ, культурно-воспитательной части. Оказалось, что он собирает людей для организации театра! В документах отца, видимо, была запись о том, что перед арестом он занимался в театральной студии. Мода что ли была такая у гулаговского начальства - они соревновались между собой в собирании крепостных талантов.
Так он оказался в Марлаге, а крупозное воспаление легких удалось преодолеть в лагерном госпитале. Через 2 месяца, оклемавшись, он, сидел на крыльце больницы, подставив лицо весеннему солнцу. Проходившая мимо молодая женщина в офицерской шинели, посмотрев на него, улыбнулась и, посадив на его шарф майского жука, пошла дальше. Это была моя будущая мать.
Окончив Педагогическое училище в Боровичах, она по распределению попадает в начальную школу в Нижнем Тагиле, там знакомится со своим первым мужем, возвращается с ним в Боровичи, работает в школе, потом их брак распадается, мать служит на керамическом заводе. С началом войны ее вместе с другими женщинами посылают на строительство укреплений. По приказу Джугашвили, всех привлеченных к оборонному строительству переводят на казарменное положение. Она имела спортивные разряды по стрельбе и плаванию, ее призывают в армию. Там направляют в комсомольский лыжный батальон при НКВД, где-то в новгородчине они воюют, помогая партизанам. Почти сразу всем предлагают вступить в партию, коммунистическую (других не было). Отказаться в этих условиях было не возможно, в прочем я не знаю, были ли у нее в то время сомнения на этот счет.
Потом они защищают Ленинград, выполняют рейды по тылам противника. Уже много лет спустя мать получает орден Великой отечественной войны 2 степени. Но на мои вопросы за что, неохотно придумывает - за «рытье окопов». Недавно, заглянув в ее орденскую книжку, я прочел - «за храбрость, стойкость и мужество, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками…». Теперь я понимаю, что всю жизнь она стеснялась того, что пришлось служить в частях НКВД, да еще и в партию вступать… Я не знаю точно, как моя мать попадает в Сибирь. Возможно, дело было в том, что бабушка Надежда Петровна при приближении фронта, эвакуировались в Сибирь вместе с двумя внучками. Они бедствуют…
С ноября 1943 г. по карточкам даже рабочим полагалось на день 500-700 граммов хлеба, служащим по 400- 450 граммов, детям и иждивенцам - 300 граммов. Хлеб можно было купить на рынках, к примеру в 1942 г. стоимость килограмма буханки хлеба на рынках в рабочих городах Урала доходила до 100 рублей, ведро картошки от 10 до 25 рублей, мука- 10 руб. стакан, десяток яиц- 35 руб., 140 - масло… А средний месячный заработок в промышленности в за работу по 11-13 часов в день даже в конце войны составлял 470 рублей.
Мама отсылает им свой воинский аттестат (документ, дающий право на получение какой то нормы продуктов), но продуктов не хватает даже в распределителе, аттестат не на что «отоварить»…
После прорыва блокады на ленинградском фронте, немалая часть немецких солдат из группы армий «Север» попадает в плен. НКВД поручается их конвоирование подальше от фронта. Быть может мать узнала, что эшелон с ними пойдет в Сибирь, туда где голодают ее дети… И добилась включения себя в конвойную команду? Мне всего этого она не говорила и объясняла, что попала в Сибирь вместе с эвакуировавшимся заводом… Какое то время она находится под Новосибирском, туда же выписывает бабушку с детьми. Ей удается попасть в Мариинск, на работу начальником канцелярии Центрального госпиталя Сиблага. Того самого, где возвращается к жизни отец...