Запись 11, после которой я чуть не стала медсестрой. Бытие и ничто, если честно
Даниэль сидел у меня на руках и у него явно поднималась температура. Он был вялым, то и дело укладывал голову мне на грудь. Он всегда болеет на мне, и «слезает» с меня когда ему становится легче. Сейчас, судя по всему, он слезать не собирался, поэтому я включила телик, и приготовилась просидеть перед ним несколько дней, в ожидании выздоровления сына. Дальше я почувствовала, что он весь трясется какой-то странной дрожью, я подняла его перед собой, и в это время он перестал дышать. Глаза закатились, лицо практически сразу из молочно-шоколадного приобрело серо-синий оттенок, но само страшное, что передо мной уже был не ребенок. Это было что-то очень страшное, какая-то кукла, какая-то маленькая посиневшая игрушка в руках чего-то холодного, имеющего абсолютную силу и власть надо мной, над всеми нами. Он уже не трясся. Он просто уходил.
Дальше я помню, что бегу вверх по лестнице, на рецепцию за машиной, бегу в том, в чем была дома - в какой-то страшной майке и рваных штанах, за мной бежит Джо, и у него в руках это маленькое тельце, одетое в памперс и оранжевую футболку. Я бегу вверх по лестнице и спрашиваю себя «И это все? Вот так вот раз и его больше не будет? А что же тогда будет? Что же будет дальше? И зачем мне будет это ДАЛЬШЕ» - думаю я и начинаю орать первое, что приходит мне в голову Daniel mort Daniel mort… На рецепции работает хорошая девчонка по имени Шахра. Она не врубается о чем я, но в это время появляется Джо. Он держит палец в закушенных челюстях ребенка, а я начинаю дуть ему в рот, дуть в этот маленький рот, чтобы это все закончилось, чтобы пленка пошла обратно, чтобы это все было сном. Он не дышит. Шахра бросает кассу, ключи и бежит с нами. Во дворе мы ловим первого попавшегося мужика на какой-то белой машине, и сигналя без перерыва, мчимся по встречке в больницу. Джо трясет ребенка, но он не реагирует, взгляд «в другую сторону», я ору не прекращая, я зову его обратно - это рефлекс - орать, звать, возвращать, держать всеми возможными методами, когда методы уже не действуют. Вдруг он начинает всхлипывать, я ору и чувствую, что он немножко вернулся, и мне кажется, что у меня сейчас пойдет кровь из горла. Вдруг дыхание опять прекращается и я прижимаюсь своими губами к его рту, опять дую, вкус соленой прозрачной слизи, губы теплые, но он снова уходит - я вижу это в его зрачках. И сейчас, когда я пишу это, я сопять нахожусь в белой машине, окна открыты, вокруг меня холодный ветер, какие-то люди, которые пытаются мне помочь, и я теряю, теряю самое важное - его маленького, теплого, голубоглазого, теряю прямо в этой машине. Я не плачу, я сосредоточенно держу в голове мысль о том, чтобы он остался, я зову его, и вдыхаю в него, надуваю его, дую в него. Около больницы он снова всхлипывает. Комната осталась открытой. Джо стоит в носках, он не надел обуви, какая тут обувь.
Ребенка кладут на кушетку, сразу вставляют кислород в нос и измеряют температуру - 41 градус. Его трясет, нижняя челюсть ходит ходуном и периодически он вырубается. Я стою рядом и тупо смотрю на него. Орать уже нет возможности, но удерживать глазами можно и я это делаю. Странно, меня никто не отгонят, все молча делают то, что положено делать в таких случаях - находят вену, вкалывают, измеряют пульс итд. Спустя несколько минут меня все же уводят «давать показания». Даниил Мишин. 18 месяцев. Первый раз. Температура с утра. Нет, ничем не болеет и не принимает лекарства. Дальше мы идет по каким-то коридорам и у меня внутри какая-то каменная уверенность, что я удержала. Ни слез, ни истерик, выпученные глаза и каменная уверенность, и какая-то совершенно адская сила и энергия, будто бы мне сейчас на войну.
В детском отделении я слышу, что он орет, а сестры не могут засадить ему капельницу, но это фигня, главное, что он орет. Я прижимаюсь ухом к двери и слушаю. Через некоторое время выносят его и говорят, что надо ехать в Оран, в большую детскую больницу. Температура спала, ха-ха, до 39, но кутать его нельзя - пусть едет так - в памперсе и в оранжевой футболке. Шахра тоже уже здесь, она успела где-то купить градусник, чтобы я проверяла ему температуру через. Я беру его на руки и понимаю, что никогда никуда не отпущу ни руками, ни глазами, ни голосом ничем. Никуда не отпущу из этого мира - каким бы плохим и порочным не был этот мир вокруг. Здесь его место. Нас запихивают в скорую помощь и мы едем. По дороге Даня орет и в конце концов сблевывает на меня. Я в одной майке, в рваных штанах и в белых тапках из войлока, которые мгновенно становятся желтыми. Фельдшеры дают мне салфеток, я пытаюсь вытереть себя и все вокруг. Проблевавшись, Даня успокаивается. Мы приезжаем в главную городскую больницу «Плато». Я стою в прокуренной комнатенке и жду, когда вернется врач, который ушел пить кофе. Даня у меня на руках, и если я пытаюсь присесть на стул он сразу плачет. У него голые ноги, но на дворе вроде бы лето, хотя я точно не уверена.
Приходит врач - молодой и опрятный. Я всклокоченная, вся в блевотине, у меня на руках орущий пациент, который только что вернулся с того света, но еще этого не понял. Врач смотрит горло и уши и говорит, что надо бы поехать в центральную педиатрию и сделать анализы, чтобы исключить менингит. Близится ночь. Все это время с нами Шахра и водитель из гостиницы, который возит ее за скорой помощью на гостиничном автобусе вместе с Джо, который по прежнему в одних носках (и в одежде) - в медицинскую машину их всех не пускают.
Мы едем в центральную педиатрию в районе Канастэль. Даня засыпает у меня на руках, я в каком-то странном состоянии, типа «молчания ума» - у меня молчит все, предельная концентрация - только я и Даня, такого не было даже во время родов.
Центральная педиатрия Канастэля - огромное обшарпанное здание с миллионом лабиринтов, в каждом из которых плачут дети. Никто не приходит сюда ночью просто так, в одних носках или вообще без них, таща с собой на руках самое дорогое, что вообще только может быть в человеческой жизни. И пока мы стоим в коридоре среди обмотанных тряпками баб, которые смотрят на мою заблеванную майку и почти голую грудь, из моего «молчания» начинают просачиваться первые недоумевающие мысли. Мысли о том, что вот так вот все просто? Так просто можно забрать ребенка? И никто от этого не застрахован, и это может случить вчера, сегодня, завтра, ночью, утром - в любой момент, а ты будешь жалко и беспомощно орать - смешно, глупо и неэффективно? И в этот момент все представляется каким-то фильмом, который нужно промотать назад, больше всего на свете промотать обратно - чтобы этого не было, чтобы было иначе и желательно не со мной, и вообще ни с кем. И дальше приходит инсайт - нафиг я вообще делаю все то что делаю? Гораздо лучше просто быть медсестрой и вставлять «кислород» в нос детям, которые почему-то вдруг перестают дышать, и колоть им что-то, чтобы они оживали и снова улыбались. Это же гораздо лучше чем все то, что делаю я и все остальные, лучше чем оборонная промышленность, лучше чем журналистика, лучше чем французский, хотя без него сейчас было бы гораздо сложнее. Мы заходим в помещение, где стоит несколько коек. За ширмой лежит бледный ребенок, рядом с которым сидит женщина и читает Коран. У Дани берут несколько пробирок крови и говорят ждать 20 минут. Шахра переводит мне с арабского, что это чтобы исключить менингит, и что анализы должны быть «негатив». Она и шофер по очереди улыбаются мне и разговаривают со мной.
Я отдаю Даню, который вроде бы порозовел, его отцу и мы с Шахрой тащимся через лабиринты в поисках туалета. На улице темно, под больницей, в полуподвальном помещении мы находим домик без света, в который страшной войти. Где-то в глубине находится унитаз, до которого в прямом смысле не доплыть. Шахра говорит примерно следующее: «поссы под раковиной - я сделаю также». Она работает в 5-ти звездочной гостинице, на ней каблуки и золото, и я поступаю так, как она говорит, затем она. Мы идем обратно и я благодарна ей (плохое слово) за то, что она рядом, что она со всеми договаривается, что благодаря ей нас никто не просит показать паспорта, страховку или надеть бахилы. Нам просто все помогают, потому что у нас ребенок, потому что тут у всех ребенок и это может случиться с каждым ребенком вне зависимости от того обрезан он или нет.
Мы ждем анализы в большом зале рядом с нами спит какой-то дед в мусульманском наряде. Я хожу с Даней туда-сюда, он смотрит картинки на стенах. Его анализы «негатив», но нас не отпускают и говорят, что нужно сделать еще пункцию жидкости из спинного мозга и проверить глазное дно. Шахра отправляет шофера, чтобы он купил банан и воды, а фельдшер скорой, который все это время тоже находится рядом с нами, отдает мне свой халат, в котором я выгляжу совсем как медсестра, которой я так хочу быть в данный момент.
Ребенок замучился и почти спокоен, под занавес ему расширяют зрачки, чтобы посмотреть глазное дно, и он не может найти банан, который я протягиваю ему, но, нащупав, съедает его с таким аппетитом, с каким никогда обычно не ест. Убедившись, что все анализы «негатив» и главное дно тоже «нормаль», нас отправляют обратно с диагнозом «фарингит» в нашу деревню все на той же машине скорой помощи. В пробке Шахра успевает выскочить и купить мешок прописанных лекарств для ребенка, на вопрос сколько мы ей должны машет руками - у нее тоже есть ребенок, она все это прекрасно понимает.
Всю ночь я просыпаюсь и слушаю как он дышит. И он действительно дышит, ровно, но иногда сбивчиво. Я нависаю над ним и вслушиваюсь сильнее в его дыхание «со-ахам, со-ахам» - «я - есть, я - есть».
Послесловие.
Я не представляю, как все это могло развернуться в Питере. Успела бы скорая или нет, кто бы помогал мне. Это место оказалось идеальным вариантом, лучшим на всей земле. Мы добрались до неотложки за 2 минуты, мгновенно остановив машину прямо во дворе гостиницы, все время, пока мы мотались по городу, телефон Шахры разрывало - ей звонили сестры, мать, директор гостиницы, мадам Джамила из СПА салона, повар Саид и еще куча народу. Нас не держали часами в приемных покоях, не оставляли на ночь из-за анализов, которые могли бы делать до утра. Все было оперативно, быстро и как-то очень по-человечески. Для контраста я расскажу еще одну историю. Уже не такую страшную, а скорее действительно грустную.
Под новый год Даня сильно охрип и кашлял. Каждый день к нам домой приходили дежурные врачи из поликлиники, смотрели на меня голодными глазами в ожидании конфет, ликеров и поздравлений «с праздничком», настоятельно рекомендовали пить антибиотики и вообще рекомендовали ехать в больницу. От подруг я узнала ругательное слово «небулайзер», купила его, и мы всей семьей держали ребенка за руки и за ноги, пока я применяла этот прибор по назначению. Дальше врачи стали настойчиво убеждать меня, что ребенка срочно надо госпитализировать, что иначе все будет плохо, плохо, плохо (как у пиявки из «Лунтика»). Затем ко мне приехала бригада скорой помощи и буквально насильно стала заставлять меня госпитализироваться с ребенком. Когда человек в белом халате говорит тебе, глядя в глаза, что сегодня ночью твой ребенок задохнется и помрет, это действует достаточно сильно. Дальше начались долгие заполнения каких-то бумаг и обзвон больниц, в которые нас могли бы принять на «содержание». Пока я в отчаянии собирала вещи, сестра дозвонилась до больницы, точный адрес которой я обязательно укажу позже, в обновлении, (в надежде, что это прочитает Мой Президент).
Я услышала краем уха комментарий врача, который оформлял документы на кухне «О! Она оттуда быыыстро убежит». Дальше мне сказали взять с собой детское питание, чтобы есть самой, так как никто не знал кормят в этой больнице или нет, и что вообще с нами там будет происходить. Я собрала баул, повесила на себя слинг с Даней и отправилась в неуютную и всегда дребезжащую машину скорой помощи. Мы ехали долго и наконец оказались в приемном покое, где просидели час, заполняя какие-то бумаги и просто ожидая, пока врач освободится. Выйти из покоя было нельзя, так как во всей больнице в этот момент была эпидемия кори, я боялась положить или посадить Даню, и постоянно держала его на себе - ходить он тогда еще толком не умел, а если и ходил, то постоянно норовил собирать песок на грязном полу.
Наконец нас приняли и определили в палату, где помимо меня находилась еще одна мать с ребенком. Это была странная девочка лет 20-ти, с пропитым лицом и без передних зубов. Ее дочери было около 3-х лет, она носила памперс и практически не разговаривала. Периодически через смотровое окно палаты к ней заглядывала такая же беззубая и алкоголическая рожа ее подруги-соседки, которая приехала сюда с простуженным двухмесячным малышом. Они вместе ходили курить куда-то в коридор, а я следила за молчаливой трехлетней девочкой в памперсе. Больше всего меня поразил распорядок детского отделения, где палату должны были мыть сами «клиенты» больницы, где нельзя было выходить в коридор, а жара стояла такая, что не продохнуть. Безусловно, можно было распахнуть окно и обдать полуживых, кашляющих детей морозной свежестью питерской зимы, но даже этой свежести хватало минут на 10, дальше опять возвращалась жара. Пол в прямом смысле был покрыт слоем липкой грязи, никто, естественно, по палате дежурить не собирался. Когда у тебя на руках 24 часа в сутки ноющий, больной младенец как-то знаете не до половой тряпки. Врачебный обход предполагался рано утром, когда после бессонной ночи все только засыпают. Я в отчаянии села на узкую сломанную кровать, которая постоянно пребывала в полусложенном состоянии. Детской кроватки мне никто не дал (они все кончились), да я уже и не просила. Горячей воды не было по всей больнице. Самое ужасное, что я это все не придумываю.
Я стала ждать медсестру, врача или еще кого-то, кто начал бы немедленно и интенсивно лечить Даниэля, который в целом, неплохо себя чувствовал, хоть и хрипел страшным басом. Не зря же мы сюда приехали. Наконец появилась юная медсестренка и к моему удивлению принесла мне такой же ругательный небулайзер, который я купила буквально накануне и те же лекарства, что я давала ребенку дома. Я посмотрела Дане в глаза и поняла, что надо валить. В этот момент мне больше всего на свете захотелось оказаться дома с чистыми полами, и нормальной кроватью, и обеспечить маленькому мальчику тот покой и комфорт, который необходим любому больному. Врачей на вахте не было, и я отправилась на их поиски в надежде немедленно сделать выписку или просто уехать нахрен из этой помойки. Мои беззубые соседки находились здесь уже вторую неделю, справляли тут новый год и чувствовали себя совершенно естественно, как в пионер-лагере. Их ничего не смущало, да и выхода у них, видимо, не было.
Дежурная врач находилась в другом конце больницы и, как обычно, пила чай. Она строго отчитала меня за то, что я бегаю с ребенком по коридору, и что к нам может прилипнуть корь. Дальше мне было сказано, что я могу уехать только под свою ответственность, и что наши анализы еще, естественно, не готовы. Через некоторое время, уже в палате, мне повторно объяснили в каких мучениях будет умирать мой ребенок, и я осталась на ночь на узкой «сидячей койке», в грязи и духоте. Надо отдать Дане должное - он прекрасно спал, ел с утра сладкую больничную кашу и потом водяной суп с капустой. Его все устраивало, и его безумно тянуло поползать по липкому полу под высокой койкой.
Моя беззубая соседка рассказала мне, что в палате за углом лежат отказники и все почему-то ходят на них смотреть (позырить). Обычные маленькие дети, которых просто родили и оставили, и ушли дальше по делам. А чо такого-то? Врачей не было, анализы «делались», лечение не происходило. Влекомая стадным инстинктом, и с головой, уже полной текста, который вот выходит только теперь, я отправилась «за угол», и через смотровое окно обнаружила нечто вроде белоснежного поля. Очень просторное помещение, где рядами стояли койки и столы, на которых молча лежали дети. Совсем маленькие люди. На все помещение была одна медсестра, которая методично меняла пеленки, вставляла соски, осматривала, подмывала. Все это молча и механически - это была ее работа. Мне стало совсем херово, так как я знаю, в каком количестве животного тепла нуждается каждый день маленькое человеческое существо. Бесконечные объятия, разговоры, кормежки и любовь, любовь, любить, отдавать, лизать целовать. Каждое из этих одиноких телец дышало, томилось и ощущало бог знает какой ужас и холод своим малюсеньким мозгом. Это была правда. Белое поле чистой правды, теплые выкинутые тельца, и мы с Даней по другую сторону стекла ждем результатов анализов.
Послесловие.
Нас выписали вечером и отправили на все 4 стороны. За мной на такси приехал папа, который чуть не потерял сознание от жары, зайдя в нашу с беззубой соседкой палату.
Для меня эти два текста - не статьи на злобу дня. Я уже говорила и говорю, что каждый сам делает свои выводы и строит свои нормы, категории, принципы. Но что-то подсказывает мне, что нужно находить силы и все это проговаривать и писать. Таким образом я лучше осознаю себя саму.
Все. Я устала.