Пешком
Хождение пешком по городским пространствам аутопойетично: мы «интериоризируем» город, превращаем его участки - в части себя.
А потом, разумеется, не можем разделить того и другого - да и не надо.
Случилось мне сегодня быть в некоторых ключевых для / к своей жизни пространствах, в которых много чего записано: у метро «Боровицкая», сбоку от Библиотеки; на Знаменке; идти пешком мимо дома в Лебяжьем переулке, в котором, по застрявшему когда-то во мне представлению (может - и правда) Пастернак жил в начале, кажется, 1917 года, и около которого мне всегда мечталось физически почувствовать обыденность того времени, какой её переживал он; - через мост к Дому на набережной, потом - по Якиманке вплоть до Октябрьской площади, до начала Ленинского проспекта. Эти пространства светятся моими 80-90-ми годами - светятся-светятся, потому что теперь-то я понимаю, что это был - и остался - свет.
У «Боровицкой» вспомнились мне книжные развалы конца 80-х - начала 90-х, откуда много чего было перетаскано в нашу многотерпеливую квартиру и с которыми, главное, связан зуд нарастания жизни. Очень вспомнилось (да оно, собственно, и теперь есть, только лишённое обертонов надрыва) юношеское чувство книги как средства вытягивания себя из темноты, тусклости, косности - именно они казались мне главными характеристиками моей жизни. Книга была не средством информации, но спасательным кругом: каждая не давала потонуть, вытягивала на пёструю, солнечную поверхность; каждая придавала жизни (готовой, казалось, при всяком удобном случае провалиться в аморфность) осязаемую форму.
А на Знаменке вдруг собрались в цельность мои девяностые годы - которые, когда были, казались мучительно-несвязной россыпью деталей, не достающих до глубины случайностей. Стало понятно, что всё, чем я жила тогда, теперь меня и держит, и подпитывает, - оказалось источником устойчивости и внутреннего движения. Цементно-серовато-белые, как длинный пасмурный день, девяностые - кто бы мог подумать тогда, насколько плодотворной и живительной окажется их цементность; кому бы в голову пришло, что вся тогдашняя случайность и маята - а её было много - оказалась способна срастись прямо-таки в стержень личности? Я сейчас расту на крепком корне своих девяностых.
Думала, идя через мост, о несомненном своём примирении с собственным прошлым - которое, похоже, впервые за все мои возрастные стадии перестало меня мучить, - о срастании его в непривычную для него цельность, о своей благодарности ему.
Может быть, это хотя бы отчасти связано с тем, что я к своим приближающимся сорока пяти годам всё-таки немного расплатилась с миром (за непрошенный факт своего бытия, ха-ха-ха) - пусть не крупными купюрами, тем паче не золотым слитком, а исключительно мелкой, медной, замусоленной, рассыпающейся монетой - но всё-таки. Этой монеты много, и она звенит.
А потом, разумеется, не можем разделить того и другого - да и не надо.
Случилось мне сегодня быть в некоторых ключевых для / к своей жизни пространствах, в которых много чего записано: у метро «Боровицкая», сбоку от Библиотеки; на Знаменке; идти пешком мимо дома в Лебяжьем переулке, в котором, по застрявшему когда-то во мне представлению (может - и правда) Пастернак жил в начале, кажется, 1917 года, и около которого мне всегда мечталось физически почувствовать обыденность того времени, какой её переживал он; - через мост к Дому на набережной, потом - по Якиманке вплоть до Октябрьской площади, до начала Ленинского проспекта. Эти пространства светятся моими 80-90-ми годами - светятся-светятся, потому что теперь-то я понимаю, что это был - и остался - свет.
У «Боровицкой» вспомнились мне книжные развалы конца 80-х - начала 90-х, откуда много чего было перетаскано в нашу многотерпеливую квартиру и с которыми, главное, связан зуд нарастания жизни. Очень вспомнилось (да оно, собственно, и теперь есть, только лишённое обертонов надрыва) юношеское чувство книги как средства вытягивания себя из темноты, тусклости, косности - именно они казались мне главными характеристиками моей жизни. Книга была не средством информации, но спасательным кругом: каждая не давала потонуть, вытягивала на пёструю, солнечную поверхность; каждая придавала жизни (готовой, казалось, при всяком удобном случае провалиться в аморфность) осязаемую форму.
А на Знаменке вдруг собрались в цельность мои девяностые годы - которые, когда были, казались мучительно-несвязной россыпью деталей, не достающих до глубины случайностей. Стало понятно, что всё, чем я жила тогда, теперь меня и держит, и подпитывает, - оказалось источником устойчивости и внутреннего движения. Цементно-серовато-белые, как длинный пасмурный день, девяностые - кто бы мог подумать тогда, насколько плодотворной и живительной окажется их цементность; кому бы в голову пришло, что вся тогдашняя случайность и маята - а её было много - оказалась способна срастись прямо-таки в стержень личности? Я сейчас расту на крепком корне своих девяностых.
Думала, идя через мост, о несомненном своём примирении с собственным прошлым - которое, похоже, впервые за все мои возрастные стадии перестало меня мучить, - о срастании его в непривычную для него цельность, о своей благодарности ему.
Может быть, это хотя бы отчасти связано с тем, что я к своим приближающимся сорока пяти годам всё-таки немного расплатилась с миром (за непрошенный факт своего бытия, ха-ха-ха) - пусть не крупными купюрами, тем паче не золотым слитком, а исключительно мелкой, медной, замусоленной, рассыпающейся монетой - но всё-таки. Этой монеты много, и она звенит.