Смысловая география: Остоженка-Пречистенка
Московский флешмоб от vespro: взаимоотношения с наугад выбранным локусом Москвы. Мне повезло: достались мне Остоженка с Пречистенкой, а это - локус весьма насыщеный.
Остоженка появилась в моей жизни, ещё будучи Метростроевской - да такой, в сущности, и осталась: имя «Остоженка», возвращённое ей, когда мне было уже за двадцать, до сих пор кажется мне псевдонимом и эвфемизмом. Не потому, чтобы первое имя нравилось мне больше - совсем даже нет, но оно - коренное, оно из времён сотворения мира, поэтому от него не отвяжешься. Кроме того, у имени «Метростроевская» был очень определённый, осязаемый цвет: грубо-шершаво-кирпичный - грязно-красный. У слова «Остоженка» цвет невнятный: белый с землистым. = То же касается Пречистенки: совершенно независимо от своей семантики, слово это - цвета притоптанной земли, серо-коричневое. А «Кропоткинская» было ярко-тёмно-синим, кипяще-синим, озабоченно-синим. Кипение горького синего цвета.
Метростроевская - улица из детства, в ней всегда почему-то было что-то летнее, жаркое, июньское (зимней из того времени совсем её не помню). Притом было в ней и таинственное, и вот откуда: на этой улице, в глубине двора (сейчас я уже, наверно, не найду этого дома) жила бабушкина старинная приятельница Марья Димитриевна (так и звали: с несколько архаическим раскатом отчества; мне она казалась неимоверно старой, откуда-то из античности; и имя её тоже было красно-кирпичным, как «Метростроевская», только краснее и ярче). Маленькая улыбчивая старушка с лёгкими усиками под носом (что само по себе интриговало) жила в колоритнейшей коммуналке с громадно высокими потолками, тёмным коридором, откуда большие белые двери вели в недоступные мне чужие жизни. Когда мы с бабушкой приходили туда, у меня было чувство, что мы попадаем в совсем другое время: чужое, страшноватое, вязкое. Марья Димитриевна, одинокая, очень общительная, запомнилась тем, что вела с моей бабушкой бесконечно долгие разговоры, а мне всё время - в каждый наш визит к ней и её визит к нам - дарила книжки. Пока они разговаривали, я сидела и читала. Так что какие-то из корней моей библиофагии несомненно тянутся туда, в эту тёмную квартиру, которую так и хочется назвать глубокой - как будто мы спускались туда, хотя на самом деле она была на втором этаже.
Второй раз Остоженка с Пречистенкой - ещё под старыми именами - появились, когда в 1989 году, учась на вечернем отделении Историко-Архивного института и гонимая необходимостью работать в архиве, я оказалась в незабвенном месте: архиве музея Льва Толстого, помещавшегося (и по сей день помещается) в Лопухинском переулке, который как раз соединяет эти две улицы. Обе они оказались рамой (плохо рассмотренной тогда, каюсь, но всё время чувствуемой) к погружению в чужую жизнь, да в какую! - остановленную и законсервированную. Музей - и вообще мистическое место (собственно, тогда-то я, наверное, как следует это и поняла - оказавшись внутри), а уж архив - особенно: ведь рукописные следы на бумаге остаются, сколько времени ни пройди, точно такими, как в момент возникновения. Фантастичнее фотографии - потому что подробнее, и потому что позволяют чувствовать написавшего - давно исчезнувшего - человека - изнутри. Чувствовать себя им.
Помню, я думала тогда о смысле музеев; о том, что крупная личность в их случае оказывается всего лишь поводом к тому, чтобы сохранить волею судеб связавшийся с нею кусок жизни - прямо таким, каким случайно слепился да уже и не разлепится теперь. Думала о том, какой это в сущности странный обычай: мумифицировать предметы только потому, что некогда они принадлежали человеку, который стал чем-то заметен; странный, но и понятный - от извечной тоски человека по путешествиям во времени и неустранимой, упрямой надежды на преодоление смерти.
Мне не хотелось оставаться в музее ни на всю жизнь, ни даже надолго. Так и получилось - я провела там два с небольшим года. Пожалуй, лишь спустя некоторое время стало ясно, что это был очень интенсивный опыт.
В книжном магазине в начале Остоженки (он и теперь, кажется, жив) я с удовольствием тратила тогдашнюю зарплату - это была одна из точек роста.
У каждого пространства, как известно, своё время. Время этих улиц было для меня тогда медленным, сонным, немного проспавшим самого себя, немного потерянным, забытым, ленивым. Цвет их был бледно-оливковым и пыльно-жёлтым, вкус их был сладковатым; телесное самочувствие, которое они задавали - вязковато-аморфным. Вообще они были похожи на старую, поза-позапрошлогоднюю вату, позабытую за оконными рамами, за давно не мытым стеклом. Прошлого там было явно больше, чем настоящего, причём прошлого не моего. Жизнь там казалась длящейся по инерции, немного после собственного конца. Моя молодость контрастировала с этими пространствами; они меня замедляли. Мне было странно быть молодой посреди них. Куда больше мне нравился Гоголевский бульвар - его время было молодым и быстрым, прохладным и июньским, текучим, как речная вода.
Остоженка появилась в моей жизни, ещё будучи Метростроевской - да такой, в сущности, и осталась: имя «Остоженка», возвращённое ей, когда мне было уже за двадцать, до сих пор кажется мне псевдонимом и эвфемизмом. Не потому, чтобы первое имя нравилось мне больше - совсем даже нет, но оно - коренное, оно из времён сотворения мира, поэтому от него не отвяжешься. Кроме того, у имени «Метростроевская» был очень определённый, осязаемый цвет: грубо-шершаво-кирпичный - грязно-красный. У слова «Остоженка» цвет невнятный: белый с землистым. = То же касается Пречистенки: совершенно независимо от своей семантики, слово это - цвета притоптанной земли, серо-коричневое. А «Кропоткинская» было ярко-тёмно-синим, кипяще-синим, озабоченно-синим. Кипение горького синего цвета.
Метростроевская - улица из детства, в ней всегда почему-то было что-то летнее, жаркое, июньское (зимней из того времени совсем её не помню). Притом было в ней и таинственное, и вот откуда: на этой улице, в глубине двора (сейчас я уже, наверно, не найду этого дома) жила бабушкина старинная приятельница Марья Димитриевна (так и звали: с несколько архаическим раскатом отчества; мне она казалась неимоверно старой, откуда-то из античности; и имя её тоже было красно-кирпичным, как «Метростроевская», только краснее и ярче). Маленькая улыбчивая старушка с лёгкими усиками под носом (что само по себе интриговало) жила в колоритнейшей коммуналке с громадно высокими потолками, тёмным коридором, откуда большие белые двери вели в недоступные мне чужие жизни. Когда мы с бабушкой приходили туда, у меня было чувство, что мы попадаем в совсем другое время: чужое, страшноватое, вязкое. Марья Димитриевна, одинокая, очень общительная, запомнилась тем, что вела с моей бабушкой бесконечно долгие разговоры, а мне всё время - в каждый наш визит к ней и её визит к нам - дарила книжки. Пока они разговаривали, я сидела и читала. Так что какие-то из корней моей библиофагии несомненно тянутся туда, в эту тёмную квартиру, которую так и хочется назвать глубокой - как будто мы спускались туда, хотя на самом деле она была на втором этаже.
Второй раз Остоженка с Пречистенкой - ещё под старыми именами - появились, когда в 1989 году, учась на вечернем отделении Историко-Архивного института и гонимая необходимостью работать в архиве, я оказалась в незабвенном месте: архиве музея Льва Толстого, помещавшегося (и по сей день помещается) в Лопухинском переулке, который как раз соединяет эти две улицы. Обе они оказались рамой (плохо рассмотренной тогда, каюсь, но всё время чувствуемой) к погружению в чужую жизнь, да в какую! - остановленную и законсервированную. Музей - и вообще мистическое место (собственно, тогда-то я, наверное, как следует это и поняла - оказавшись внутри), а уж архив - особенно: ведь рукописные следы на бумаге остаются, сколько времени ни пройди, точно такими, как в момент возникновения. Фантастичнее фотографии - потому что подробнее, и потому что позволяют чувствовать написавшего - давно исчезнувшего - человека - изнутри. Чувствовать себя им.
Помню, я думала тогда о смысле музеев; о том, что крупная личность в их случае оказывается всего лишь поводом к тому, чтобы сохранить волею судеб связавшийся с нею кусок жизни - прямо таким, каким случайно слепился да уже и не разлепится теперь. Думала о том, какой это в сущности странный обычай: мумифицировать предметы только потому, что некогда они принадлежали человеку, который стал чем-то заметен; странный, но и понятный - от извечной тоски человека по путешествиям во времени и неустранимой, упрямой надежды на преодоление смерти.
Мне не хотелось оставаться в музее ни на всю жизнь, ни даже надолго. Так и получилось - я провела там два с небольшим года. Пожалуй, лишь спустя некоторое время стало ясно, что это был очень интенсивный опыт.
В книжном магазине в начале Остоженки (он и теперь, кажется, жив) я с удовольствием тратила тогдашнюю зарплату - это была одна из точек роста.
У каждого пространства, как известно, своё время. Время этих улиц было для меня тогда медленным, сонным, немного проспавшим самого себя, немного потерянным, забытым, ленивым. Цвет их был бледно-оливковым и пыльно-жёлтым, вкус их был сладковатым; телесное самочувствие, которое они задавали - вязковато-аморфным. Вообще они были похожи на старую, поза-позапрошлогоднюю вату, позабытую за оконными рамами, за давно не мытым стеклом. Прошлого там было явно больше, чем настоящего, причём прошлого не моего. Жизнь там казалась длящейся по инерции, немного после собственного конца. Моя молодость контрастировала с этими пространствами; они меня замедляли. Мне было странно быть молодой посреди них. Куда больше мне нравился Гоголевский бульвар - его время было молодым и быстрым, прохладным и июньским, текучим, как речная вода.