Тоскую по дачным, челюскинским запахам: по их остроте, объёмности, обилию. По их свежести и яркости, даже если это запах старого, пыльного, очередной раз отсыревшего за очередную зиму дерева, старых - старше меня! - слежавшихся вещей, холодной, ещё не проснувшейся к лету земли. Там всё живое (было живым), даже вот эти старые, изжившие, казалось бы, свой век вещи, выжившие уже из времени и вжившиеся в вечность. Запах(и) одновременно ясной вечности и летучей черновиковости, лёгкой необязательности жизни (это в Москве - обязательное, прочное, основательное, там - времянка, хрупкая условность, почти игра… Через что вечности ещё и просвечивать, как не через условность и игру? Вот, просвечивала.).
Э-хе-хе. Теперь-то я понимаю, что Челюха была экзистенциальным опытом - сплошь, вся. Что она самой своей телесностью и вещностью говорила о глубоком, предельном; была способом его переживания. Теперь-то понимаю.
фото 21.06.2008.