Ярославское: от Москвы на северо-восток
С Ярославским вокзалом связано столько всего, что уже простое пребывание на нём даёт полноту жизни, даже избыток.
Ярославская дорога вытягивает этот избыток в цельную прямую линию, в ровный белый гул.
Болшево - причелюскинское, симметричное Челюхе место (тоже - через станцию от Мытищ), как бы челюскинское Зазеркалье, челюскинское иносказание и инобытие (понятно же, что в слове «Болшево» мне в детстве слышалось «волшебство», только без той розоватой обманчивой, летучей лёгкости, которая скользит в самом слове «волшебство», - болшевское волшебство было тяжеловесное, тусклого золота, и от того ещё более настоящее. Страшноватое, конечно, как настоящему и положено). В это Зазеркалье можно ездить радостно, без вечного моего чувства вины перед этими местами и неотделимой от них собственной жизнью (впрочем, от этого чувства не отделима вполне, наверно, никакая моя привязанность). Ну, почти без. (В самое Челюху ездить слишком больно и остро, по крайней мере, пока - но, думаю, будет ещё очень долго.) В этих местах, независимо от их настоящего содержания, для меня - особенный мир и ясность, глубокая медленная тишина. Сюда, на ближний северо-восток от Москвы, можно ездить просто за глотком тишины и дорефлективной гармонии с миром. И обязательно, обязательно по железной дороге, без её ритма взаимоотношения с этими пространствами неполны.
Удивительно, что по внутреннему чувству эти пространства для меня почти монохромны: ровно- (и густо-, и тёмно- : ель!) зелёное - и серое в исключительном богатстве оттенков. Детство вообще (моё) небогато красками (их, ярких, даже не хватало; а случившись, они перевозбуждали, вгоняли во внутреннюю экзальтацию), зато чрезвычайно насыщено оттенками.
Сколько умиротворяющего, создающего внутреннюю протяжность в одних только здешних названиях: Северянин, Лосиноостровская (в детстве очень волновало это двойное «оо»: что-то, мнилось, финское, вкрадчиво-чужое - а потом вдруг слово освобождённо выкарабкивалось на русский, очевидный, шершавый и поверхностный, солнечный песочек: «…стровская». Уф, всё понятно, проехали). Что-то настраивающее на долгий-долгий - и неторопливый, вдумчивый, даже несколько хладнокровный - путь. (А Тайнинская, Господи! - с тёмным колыханием имени, станция, на которой меня, неполных пятнадцати лет от роду [июнь 1980-го, прохлада, пасмурно, мирно тикающее слово «электричка»], пронзило внезапным пониманием, острым озарением-пунктумом, непонятно с чего вдруг взявшимся, почти соматическим содроганием, - что «поэзия спасёт мир», потому что она - живой, явленный и убедительный порядок, его бесспорный опыт, который удержит… не знаю даже от чего. От распада и хаоса, наверно. - Вот это - те самые места, где «живая точность - точность тайн». Места, специально созданные для медленного в них погружения.)
Глубокий, влажный, прохладный слой бытия. (Грибница бытия, вот что это такое.)
В пространствах, неотделимых от детства, есть особая - дособытийная глубина (раннее, близкое сну детство было дособытийным, оно не нуждалось в событиях, оно было событием само себе; от редких, неизменно и обескураживающе крупных Событий по глади раннего детства долго, долго расходились круги), которой - даже сопоставимой с которой - никогда не будет в других местах и в других временах. (На этом месте вдруг подумала, что, кажется, сильная любовь - та, что не от симпатии, не от совместимости и не от родства душ, но от чего-то более тёмного и властного - то единственное, в чём после раннего детства можно с этой глубиной встретиться: сильная любовь сродни раннему детству.) Там - большие стратегические запасы - на всю жизнь хватит! - глубины и тишины.
Кто за чем отправляется в детство, а я - за молчанием (in-fans - не-говорящий). Раннее детство - естественное право молчать и не участвовать в мире (то есть, молчать даже действиями). Я вспоминаю детство как очень осзерцательное состояние. = Подумаешь, что слово и действие уже самим своим вторжением в мир что-то нарушают в нём: нарушают тонкие равновесия, разрывают тонкие связи. - В слове и в действии человек непременно играет какую-то роль (неминуемо упрощающую его, в которой он неминуемо частичен), а в молчании он целен - и ВЕСЬ.
This entry was originally posted at http://yettergjart.dreamwidth.org/95522.html. Please comment there using OpenID.
Ярославская дорога вытягивает этот избыток в цельную прямую линию, в ровный белый гул.
Болшево - причелюскинское, симметричное Челюхе место (тоже - через станцию от Мытищ), как бы челюскинское Зазеркалье, челюскинское иносказание и инобытие (понятно же, что в слове «Болшево» мне в детстве слышалось «волшебство», только без той розоватой обманчивой, летучей лёгкости, которая скользит в самом слове «волшебство», - болшевское волшебство было тяжеловесное, тусклого золота, и от того ещё более настоящее. Страшноватое, конечно, как настоящему и положено). В это Зазеркалье можно ездить радостно, без вечного моего чувства вины перед этими местами и неотделимой от них собственной жизнью (впрочем, от этого чувства не отделима вполне, наверно, никакая моя привязанность). Ну, почти без. (В самое Челюху ездить слишком больно и остро, по крайней мере, пока - но, думаю, будет ещё очень долго.) В этих местах, независимо от их настоящего содержания, для меня - особенный мир и ясность, глубокая медленная тишина. Сюда, на ближний северо-восток от Москвы, можно ездить просто за глотком тишины и дорефлективной гармонии с миром. И обязательно, обязательно по железной дороге, без её ритма взаимоотношения с этими пространствами неполны.
Удивительно, что по внутреннему чувству эти пространства для меня почти монохромны: ровно- (и густо-, и тёмно- : ель!) зелёное - и серое в исключительном богатстве оттенков. Детство вообще (моё) небогато красками (их, ярких, даже не хватало; а случившись, они перевозбуждали, вгоняли во внутреннюю экзальтацию), зато чрезвычайно насыщено оттенками.
Сколько умиротворяющего, создающего внутреннюю протяжность в одних только здешних названиях: Северянин, Лосиноостровская (в детстве очень волновало это двойное «оо»: что-то, мнилось, финское, вкрадчиво-чужое - а потом вдруг слово освобождённо выкарабкивалось на русский, очевидный, шершавый и поверхностный, солнечный песочек: «…стровская». Уф, всё понятно, проехали). Что-то настраивающее на долгий-долгий - и неторопливый, вдумчивый, даже несколько хладнокровный - путь. (А Тайнинская, Господи! - с тёмным колыханием имени, станция, на которой меня, неполных пятнадцати лет от роду [июнь 1980-го, прохлада, пасмурно, мирно тикающее слово «электричка»], пронзило внезапным пониманием, острым озарением-пунктумом, непонятно с чего вдруг взявшимся, почти соматическим содроганием, - что «поэзия спасёт мир», потому что она - живой, явленный и убедительный порядок, его бесспорный опыт, который удержит… не знаю даже от чего. От распада и хаоса, наверно. - Вот это - те самые места, где «живая точность - точность тайн». Места, специально созданные для медленного в них погружения.)
Глубокий, влажный, прохладный слой бытия. (Грибница бытия, вот что это такое.)
В пространствах, неотделимых от детства, есть особая - дособытийная глубина (раннее, близкое сну детство было дособытийным, оно не нуждалось в событиях, оно было событием само себе; от редких, неизменно и обескураживающе крупных Событий по глади раннего детства долго, долго расходились круги), которой - даже сопоставимой с которой - никогда не будет в других местах и в других временах. (На этом месте вдруг подумала, что, кажется, сильная любовь - та, что не от симпатии, не от совместимости и не от родства душ, но от чего-то более тёмного и властного - то единственное, в чём после раннего детства можно с этой глубиной встретиться: сильная любовь сродни раннему детству.) Там - большие стратегические запасы - на всю жизнь хватит! - глубины и тишины.
Кто за чем отправляется в детство, а я - за молчанием (in-fans - не-говорящий). Раннее детство - естественное право молчать и не участвовать в мире (то есть, молчать даже действиями). Я вспоминаю детство как очень осзерцательное состояние. = Подумаешь, что слово и действие уже самим своим вторжением в мир что-то нарушают в нём: нарушают тонкие равновесия, разрывают тонкие связи. - В слове и в действии человек непременно играет какую-то роль (неминуемо упрощающую его, в которой он неминуемо частичен), а в молчании он целен - и ВЕСЬ.
This entry was originally posted at http://yettergjart.dreamwidth.org/95522.html. Please comment there using OpenID.