Флоренский: непосредственные впечатления его личности на С.И. Огневу. 1920 год Сергиев Посад.
Культура и время. № 4 2010г. стр. 147-159.
«Однажды среди дня я сидела с мужем в его комнате,
мы о чем-то разговаривали, послышался в передней
звонок. Прошло несколько секунд - в соседней
комнате появилась незнакомая фигура, тонкая,
гибкая, в черной одежде священника. Я тотчас же
догадалась, что это был св[ященник] П.А. Флоренский,
о котором я уже имела некоторое понятие… (…)
Теперь, узнав о том, что мы поселились в Посаде, он зашел
к нам, и мне предстояло лично с ним познакомиться.
Постараюсь передать первые впечатления, которые
я от него вынесла: я сказала, что в соседней
комнате появился кто-то, нам незнакомый. Именно,
он не вошел, а появился, словно возник. И впоследствии,
когда я стала часто его видеть, впечатление
это не изменилось, а как будто еще усилилось.
Он всегда как-то вдруг появлялся, словно видение;
иногда видению предшествовало звуковое ощущение
- легкий шелест. Первое, что невольно бросалось
в глаза, это его крайняя, совсем исключительная
застенчивость, еще более увеличивающаяся от
его сильной близорукости. Появившись, он некоторое
время, довольно долго, стоял посреди комнаты,
с низко наклоненной головой, с опущенными
глазами, которые он долго не решался поднять.
Вся фигура его несколько наклонена вперед, слов но несущаяся,
походила на падающую линию. Тип лица нерусский: узкое продолговатое лицо, обрамленное небольшой темной бородой, крупный восточного
типа нос - на плечи спускаются темные,
мягкие, вьющиеся волосы, глаз я не видала, могла
различить только блестящие ободки очков. Мне
стало делаться как-то не по себе, немного неловко.
Наконец он поднял глаза, что, по-видимому, стоило
ему больших усилий. Взглянул, и [c] первого же
взгляда мне вдруг сделалось на душе ясно и хорошо,
а с ним я почувствовала себя совсем просто, несмотря
на то, что вся внешность его была далеко
не обычна; было в нем что-то загадочное, таинственное,
не похожее ни на кого из тех людей, с которыми
мне до сих пор приходилось встречаться. .
Я сказала, что с первого раза почувствовала себя
с ним легко и «совсем просто». В этом была отчасти
моя ошибка, происшедшая гл[авным] обр[азом] от
его застенчивости. Говорить с ним без робости и давать
ему на суд свои мысли и чувства вовсе не так
просто - впоследствии я много раз это чувствовала,
- но на этот раз моя ошибка послужила мне ко
благу, нечаянно, и [я] сразу взяла тот тон, который
так и остался и кажется мне по отношению к нему
наиболее верным.
Теперь, узнавши его ближе, я по временам робею,
умолкаю <боюсь высказать свои мысли>4, но
тон переменить уже не могу, да, думаю, и не надо.
Он заговорил: голос у него мягкий, несколько
глухой, хотя иногда со звонкими нотами, но приятный.
Некоторое время он говорил исключительно
с моим мужем, потом обратился ко мне,
разговор вскользь коснулся моих записок, и мы решили,
что я, набравшись смелости, прочту их ему
и П.Н. К[аптереву]. Мы этого не стали откладывать
на долгий срок, и через несколько дней, вечером состоялось
это первое чтение. Муж мой на это время
уезжал в Москву, мы с сыном оставались одни. Чтение
происходило в маленькой столовой, за чайным
столом, при тусклом свете трехлинейной лампочки,
наполненной маслом; для усиления света пришлось
зажечь восковую свечу, которую тогда еще
можно было достать в соборе. Было уютно, как-то
по-семейному. Опять у меня появилось то же хорошее
ощущение спокойствия и ясности, как и при
первом взгляде на него, словно от него исходила
какая-то для меня доброжелательная сила. Чувствовалось,
что в нем живет интерес к прошлому,
что корни и причины настоящего он ищет в этом
прошлом, что давно отошедшие люди ему близки
и понятны, что живые люди делаются ему интересны
в связи с их прошлым, даже больше - с их
предками, с их родом. Замечаний он сделал немного,
но из этих нескольких замечаний я увидала, что
он внимательно следил за ходом рассказа; они касались
главным образом хронологического порядка
изложения. Кроме того, он требовал точного указания
собственных имен, порядка в их употреблении,
названия местностей и т.п.
Мой незатейливый рассказ незаметно и для меня
самой приобрел более цены и смысла, и это, конечно,
дало мне большую радость и удовлетворение.
Посторонних разговоров, благодаря тому что
большая часть времени ушла на чтение, было немного,
но то, что мне пришлось услышать, произвело
сильное и глубокое впечатление. Словно
приоткрылась немного завеса, отделяющая тот
таинственный и мистический мир, куда не всякая
душа имеет доступ, а мы до сих пор и не искали его,
и этот мир показался полным такой новой красоты,
что мне неудержимо захотелось заглянуть в него.
Впоследствии, осенью, когда мы перешли на
другую квартиру, он чаще стал к нам заходить,
стал больше и охотнее говорить, и впечатление
это увеличивалось.
Говорил он часто странные вещи, которые
мне казались парадоксами, иногда загонял мысль
в такой тупик, из которого обыкновенным путем
выбраться было трудно, но я чувствовала, что
надо было что-то над собой сделать, и тогда все
станет ясно.
Он - прежде всего мистик; реальный мир для
него не существует, он признает только мистическое
начало, которое лежит в основании мира.
Реальный мир так спутан с мистическим, что трудно
найти границы, их отделяющие. Иногда, слушая
его, я думала: что если считать, что все сплошь
находится в мистическом движении, как же жить
в этом мире чудес? Когда мы окружены злыми силами,
нас на каждом шагу подкарауливающими,
подслушивающими нас, подстерегающими каждое
наше движение, как быть, когда реальных способов
борьбы с этими силами нет или они кажутся
недостаточными? Мне всегда казалось, что устойчивость
мира, единообразие его всегда дает веру
в закономерность явлений природы, в логическую
зависимость следствий от причин. Отсюда и является
спокойствие, уверенность, что стоишь на
твердой почве. По мнению Павла Александровича,
закономерность эта хоть и есть, но она гораздо
сложнее и таинственнее: тут выступает другая
сила, более ему понятная и более всего им признаваемая:
Божий промысел, провидение, предопределение.
Иногда мы с сыном сетовали на какой-то
туман, на чад, который по временам оставался
в голове от таких разговоров с ним, но скоро я стала
чувствовать, что без этого чада скучно и пусто;
тянуло в эту страшную, таинственную область,
стали надоедать «скучные песни земли»5. Разговор
с ним непрестанно будил ум, но всегда тревожил,
держал все струны натянутыми.
В нем несомненное преобладание гениальности
над всеми другими способностями, что-то стихийное.
У него громадная интуиция, талантливость,
способность глубокого проникновения, но в некоторых
областях недостаток формующей способности.
У него широкий размах мысли, но мысль причудливая
и капризная, так и искрится, бьет через
край и не укладывается в строгие рамки (он сам както
сказал, что раз высказанную мысль он даже не берется
повторить). Хочется сравнить его и с Льв[ом]
Мих[айловичем] Лопатиным6, у которого, при
меньшем диапазоне мысли, именно поражает
стройность формы и логичность, а при кажущейся
простоте необычайно тонкая, можно сказать, ювелирная
отделка языка. Невольно напрашивается он
также на сравнение с Гёте: переразвитость в одном
отношении и недостаток гармоничности отличает
его от Гёте. У Гёте словно солнце светит, и блеск
ровный, яркий; у Павл[а] Алекс[андровича] - блеск
мигающий, мерцающий, поэтому беспокойный, -
то свет, то тьма. У Гёте поражает плодотворность
мысли, каждая мысль дает рост новым мыслям,
между тем трудно представить, во что бы развились
и какой дали бы рост некоторые особенно оригинальные
и, я все-таки скажу, парадоксальные мысли
П.А. В суждениях П.А. много субъективного. Он
импрессионист и уже в силу этого не может быть
объективен. У него огромная интуиция, берет он
все предметы в страшную глубину, но в известном
аспекте; он смотрит на предмет с субъективной точки
зрения и освещает его по-своему, сквозь призму
своей личности (Культ), поэтому чем глубже
он проникает в предметы, тем менее ясны и более
произвольны их очертания. Он видит их один своим
внутренним опытом, и для него они делаются
символами. Для того чтобы вполне понять его, надо
и другому принять на веру этот внутренний опыт
и видеть предметы такими же конкретными, какими
он сам их видит. Во всяком случае, это - загадка
для ума, ключа от которой нет, так как она решается
без философского анализа. (Возводя в принцип
импрессионизм, он и не может быть объективен.)
В нем утонченность доводится до переутонченности,
до примитива. Иногда же в нем проглядывает
даже что-то дикое, сказала бы, библейски
жестокое (кровавые жертвоприношения), но тут,
я думаю, не последнюю роль играет его кавказское
происхождение и южная кровь. А может быть,
и сама не понимаю еще этого и плохо разбираюсь
в том, что мне не ясно.
Иногда, пока я еще его не так близко узнала, мне
казалось, что это гофмановская фигура, которая находится
на границе между Добром и Злом. Чувствуется
присутствие несомненной большой силы,
и я с тревогой много раз себя спрашивала, добрая ли
это сила, или злая. Теперь я в этом отношении покойна,
для меня этот вопрос стал ясен раз навсегда.
Отмечу еще некоторые свойства, одни - относящиеся
к его мысли, другие - к его личности.
Мысль его как-то незаметно подчиняет, порабощает,
хотя сам он решительно отрицает в себе деспотизм,
но он есть несомненно, и это помимо его
воли. Это признают все, с кем только приходилось
на эту тему говорить. Он никогда ничего не
доказывает, не допускает проверки своей мысли,
он просто высказывает ее, и если вы сомневаетесь,
он спокойно отвечает: «Как хотите, можете не ве
рить, это Ваше дело». При этом он все-таки большой
спорщик и спорит ожесточенно, но не желает
стать на точку зрения того, с кем спорит. Иногда
в нем просыпается какой-то задор, что я называю
даже озорством, причем меткие слова его словно
наносят вам удары. Свойство его личности, которое
мне кажется особенно привлекательным, это
его чрезвычайная правдивость (которая ему, мне
думается, наделала немало неприятного в жизни)
и огромная, непосредственная искренность, он говорит
сразу, не колеблясь, только то, что думает,
или вовсе ничего не говорит.
В нем полное отсутствие мелочности, мелкого
самолюбия, но гиперестезия чувствительности ко
всему низкому, лживому. Он может великодушно
простить сделанное против него крупное зло, но
совсем не переносит мелкой гадости и грязи. Тут
он совершенно теряет самообладание, расстраивается
чуть ли не до болезни, как-то весь съеживается,
словно сам в чем-то виноват, и хотелось бы,
чтобы он не так реагировал на людскую низость,
более свысока смотрел на нее.
С этим новым знакомством жизнь в Посаде
сразу приобрела смысл и интерес. Видеться с П.А.,
слышать его разговоры мало-помалу вошло в при
вычку, сделалось потребностью для всех нас. Муж мой,
что редко с ним бывает, сразу почувствовал к нему
симпатию и полюбил его. Сын мой с живым интересом
вступал с ним в разговор, часто спорил и, по-видимому,
крайне им заинтересовался, хотя споры эти почему-
то всегда его слишком волновали и беспокоили.
Много было точек, в которых они не могли сойтись,
в силу крайнего различия их натур, один - крайний
мистик, другой - умеренный рационалист.
Что касается меня, то я сразу почувствовала к нему
большую симпатию и, со свойственной моей натуре
стремительностью, вся отдалась этой симпатии.
В душе зажегся тот живой интерес к его судьбе, страх
за него, как иногда, правда, в очень редких случаях,
пробуждается у меня к людям, мне почему-нибудь
дорогим. Я в себе это чувство знаю и втайне люблю
его, так как знаю, что оно хорошее, настоящее
и дает душе совсем особую бескорыстную радость.
Я почувствовала, что такой тонкой, чуткой, нервной,
скажу больше - экзотической натуре грубая, жесткая
действительность совсем не по силам, что ему с нею
трудно бороться, трудно вынести всю массу лжи
и унижений, которые выпали на долю наших культурных,
выдающихся людей. Что же ему может помочь
нести эту жизнь, какая у него семья, дает ли она
ему хоть какой-нибудь оплот против бушующих вокруг
нас всяких тревог, страстей и страданий? Ну, как
ему и дома плохо? Какая у него жена? Какие дети? Вот
вопросы, которые я часто себе задавала, глядя на него,
и на которые так хотелось иметь ответ.
Ответ этот явился не так скоро. Уже осенью мне
случилось в первый раз встретиться с женой П.А.
и вот при каких обстоятельствах. . (…)
Много для меня сделал сам П.А. Влияние его
на меня совсем исключительное и вот почему:
за последнее время мысль моя как-то вдруг перестала
работать: я ни на чем не могла больше
пристально остановиться, обдумать; даже дослушать
до конца чужую мысль мне стало трудно.
Это было неприятно до жуткости, но, думаю,
я сама была в этом виновна. Я уж очень старалась
гнать от себя тяжелые мысли и воспоминания,
а вместе с ними отогнала и другие, - старалась «не
думать» - и на самом деле перестала думать.
Передо мной вместо связных мыслей проносились,
словно фигуры в калейдоскопе, постоянно множась,
обрывки мыслей, случайные образы, мимолетные
впечатления. Разговоры П.А. как-то вдруг
столкнули меня с мертвой точки, дали новый толчок
мысли. В мозгу что-то зашевелилось, и мысль
опять пришла в действие. Вопросы, которые мы
так часто затрагивали, были так новы, имели такой
захватывающий интерес. Хотелось глубоко
проникнуть в его мысли, ясно понять то, что казалось
туманным, непонятным. Мы стали часто
видеться, на счету сделались дни, в которые мы
не виделись, и под конец их почти не было. А тут
еще к концу лета у него вошло в привычку, очень
для меня ценную, читать мне вслух иногда стихи
(больше В[яч.] Ив[анова]), иногда свои сочинения:
то отрывки из личных воспоминаний, то
старые письма, то записанные или даже зарисованные
им сны, исключительно мистического
характера, то фрагменты из готовящихся к печати
работ: «Философия культа», лекции по искусству
«об обратной перспективе», то лекции «о языке».
Чтения эти мне доставляли огромное
удовольствие: чувствовалось, как мало-помалу
рассеивается туман, густо обволакивающий его
мысли, затейливые и причудливые, и сам он, такой
загадочный и часто непонятный, становится
понятнее и ближе.
В маленьком домике царит какой-то уют,
спокойствие. В сад выходит терраса, на которой
так хорошо сидеть, из сада открывается вид на
далекое поле и лес, видна линия железной дороги
с проходящими по ней поездами. Передо
мной скромно протекает интимная жизнь тесной
и дружной семьи. Хотелось бы отметить еще
одно характерное обстоятельство: сам П.А., центральная
фигура всей семьи, серьезный ученый,
часто озабоченный, никогда и ни в чем не является
помехой для своих домашних, не стесняет
их, как большею частью в таких случаях бывает;
наоборот, когда его нет, его отсутствие неприятно
чувствуется, словно недостает живой души
в теле. С детьми он бывает по временам очень забавен,
сам словно обращается в ребенка. Пугает
их ведьмами, лешими, бабой-ягой (багой, как
говорит Оля), водяными, русалками, разными
невидалями, мистическими и фантастическими
существами, и дети, за исключением Васи, по-видимому,
вполне уверены в этом сказочном мире,
кот[орый] то нагоняет на них страх, то вызывает
к себе живой интерес. Они стараются привыкнуть
к чудным обитателям этого мира, вступить
с ними в мирные приятельские отношения (конечно,
для того, чтобы не так страшно было).
Иногда ясность и безмятежность настроения нарушается
у меня грустными размышлениями: к чему все это?
Зачем я так привыкаю ко всему, что не мое, чужое?
Долго ли продержится и на чем, наконец, будет держаться то здание, которое
я с таким увлечением строила? От таких мыслей
пробирает иногда словно холод, потом приходит
в утешение другая мысль: может быть, это не
случайно, может быть, тут есть другой высший
смысл, нам неизвестный, наконец, вмешательство
провиденциальной силы, а все таки: «Ships
that pass in the night...»
Корабли, которые встречаются ночью,
переговариваются,
проходя мимо.
Дается короткий сигнал, слышен отдаленный
голос в темноте,
Так и в житейском океане мимолетная
встреча, приветливый взгляд, голос,
И затем - опять тьма и молчание...
С.И».
***
Эти воспоминания о нашей семье написаны
Софьей Ивановной Огневой летом 1920-го года
по моей просьбе, для моих детей и прочтены мне
28-го декабря 1920 года (по старому стилю) у меня
в кабинете, вечером, после чего Софья Ивановна
подарила мне самую рукопись.
Священник Павел Флоренский
Флоренский с женой и детьми.
«Однажды среди дня я сидела с мужем в его комнате,
мы о чем-то разговаривали, послышался в передней
звонок. Прошло несколько секунд - в соседней
комнате появилась незнакомая фигура, тонкая,
гибкая, в черной одежде священника. Я тотчас же
догадалась, что это был св[ященник] П.А. Флоренский,
о котором я уже имела некоторое понятие… (…)
Теперь, узнав о том, что мы поселились в Посаде, он зашел
к нам, и мне предстояло лично с ним познакомиться.
Постараюсь передать первые впечатления, которые
я от него вынесла: я сказала, что в соседней
комнате появился кто-то, нам незнакомый. Именно,
он не вошел, а появился, словно возник. И впоследствии,
когда я стала часто его видеть, впечатление
это не изменилось, а как будто еще усилилось.
Он всегда как-то вдруг появлялся, словно видение;
иногда видению предшествовало звуковое ощущение
- легкий шелест. Первое, что невольно бросалось
в глаза, это его крайняя, совсем исключительная
застенчивость, еще более увеличивающаяся от
его сильной близорукости. Появившись, он некоторое
время, довольно долго, стоял посреди комнаты,
с низко наклоненной головой, с опущенными
глазами, которые он долго не решался поднять.
Вся фигура его несколько наклонена вперед, слов но несущаяся,
походила на падающую линию. Тип лица нерусский: узкое продолговатое лицо, обрамленное небольшой темной бородой, крупный восточного
типа нос - на плечи спускаются темные,
мягкие, вьющиеся волосы, глаз я не видала, могла
различить только блестящие ободки очков. Мне
стало делаться как-то не по себе, немного неловко.
Наконец он поднял глаза, что, по-видимому, стоило
ему больших усилий. Взглянул, и [c] первого же
взгляда мне вдруг сделалось на душе ясно и хорошо,
а с ним я почувствовала себя совсем просто, несмотря
на то, что вся внешность его была далеко
не обычна; было в нем что-то загадочное, таинственное,
не похожее ни на кого из тех людей, с которыми
мне до сих пор приходилось встречаться. .
Я сказала, что с первого раза почувствовала себя
с ним легко и «совсем просто». В этом была отчасти
моя ошибка, происшедшая гл[авным] обр[азом] от
его застенчивости. Говорить с ним без робости и давать
ему на суд свои мысли и чувства вовсе не так
просто - впоследствии я много раз это чувствовала,
- но на этот раз моя ошибка послужила мне ко
благу, нечаянно, и [я] сразу взяла тот тон, который
так и остался и кажется мне по отношению к нему
наиболее верным.
Теперь, узнавши его ближе, я по временам робею,
умолкаю <боюсь высказать свои мысли>4, но
тон переменить уже не могу, да, думаю, и не надо.
Он заговорил: голос у него мягкий, несколько
глухой, хотя иногда со звонкими нотами, но приятный.
Некоторое время он говорил исключительно
с моим мужем, потом обратился ко мне,
разговор вскользь коснулся моих записок, и мы решили,
что я, набравшись смелости, прочту их ему
и П.Н. К[аптереву]. Мы этого не стали откладывать
на долгий срок, и через несколько дней, вечером состоялось
это первое чтение. Муж мой на это время
уезжал в Москву, мы с сыном оставались одни. Чтение
происходило в маленькой столовой, за чайным
столом, при тусклом свете трехлинейной лампочки,
наполненной маслом; для усиления света пришлось
зажечь восковую свечу, которую тогда еще
можно было достать в соборе. Было уютно, как-то
по-семейному. Опять у меня появилось то же хорошее
ощущение спокойствия и ясности, как и при
первом взгляде на него, словно от него исходила
какая-то для меня доброжелательная сила. Чувствовалось,
что в нем живет интерес к прошлому,
что корни и причины настоящего он ищет в этом
прошлом, что давно отошедшие люди ему близки
и понятны, что живые люди делаются ему интересны
в связи с их прошлым, даже больше - с их
предками, с их родом. Замечаний он сделал немного,
но из этих нескольких замечаний я увидала, что
он внимательно следил за ходом рассказа; они касались
главным образом хронологического порядка
изложения. Кроме того, он требовал точного указания
собственных имен, порядка в их употреблении,
названия местностей и т.п.
Мой незатейливый рассказ незаметно и для меня
самой приобрел более цены и смысла, и это, конечно,
дало мне большую радость и удовлетворение.
Посторонних разговоров, благодаря тому что
большая часть времени ушла на чтение, было немного,
но то, что мне пришлось услышать, произвело
сильное и глубокое впечатление. Словно
приоткрылась немного завеса, отделяющая тот
таинственный и мистический мир, куда не всякая
душа имеет доступ, а мы до сих пор и не искали его,
и этот мир показался полным такой новой красоты,
что мне неудержимо захотелось заглянуть в него.
Впоследствии, осенью, когда мы перешли на
другую квартиру, он чаще стал к нам заходить,
стал больше и охотнее говорить, и впечатление
это увеличивалось.
Говорил он часто странные вещи, которые
мне казались парадоксами, иногда загонял мысль
в такой тупик, из которого обыкновенным путем
выбраться было трудно, но я чувствовала, что
надо было что-то над собой сделать, и тогда все
станет ясно.
Он - прежде всего мистик; реальный мир для
него не существует, он признает только мистическое
начало, которое лежит в основании мира.
Реальный мир так спутан с мистическим, что трудно
найти границы, их отделяющие. Иногда, слушая
его, я думала: что если считать, что все сплошь
находится в мистическом движении, как же жить
в этом мире чудес? Когда мы окружены злыми силами,
нас на каждом шагу подкарауливающими,
подслушивающими нас, подстерегающими каждое
наше движение, как быть, когда реальных способов
борьбы с этими силами нет или они кажутся
недостаточными? Мне всегда казалось, что устойчивость
мира, единообразие его всегда дает веру
в закономерность явлений природы, в логическую
зависимость следствий от причин. Отсюда и является
спокойствие, уверенность, что стоишь на
твердой почве. По мнению Павла Александровича,
закономерность эта хоть и есть, но она гораздо
сложнее и таинственнее: тут выступает другая
сила, более ему понятная и более всего им признаваемая:
Божий промысел, провидение, предопределение.
Иногда мы с сыном сетовали на какой-то
туман, на чад, который по временам оставался
в голове от таких разговоров с ним, но скоро я стала
чувствовать, что без этого чада скучно и пусто;
тянуло в эту страшную, таинственную область,
стали надоедать «скучные песни земли»5. Разговор
с ним непрестанно будил ум, но всегда тревожил,
держал все струны натянутыми.
В нем несомненное преобладание гениальности
над всеми другими способностями, что-то стихийное.
У него громадная интуиция, талантливость,
способность глубокого проникновения, но в некоторых
областях недостаток формующей способности.
У него широкий размах мысли, но мысль причудливая
и капризная, так и искрится, бьет через
край и не укладывается в строгие рамки (он сам както
сказал, что раз высказанную мысль он даже не берется
повторить). Хочется сравнить его и с Льв[ом]
Мих[айловичем] Лопатиным6, у которого, при
меньшем диапазоне мысли, именно поражает
стройность формы и логичность, а при кажущейся
простоте необычайно тонкая, можно сказать, ювелирная
отделка языка. Невольно напрашивается он
также на сравнение с Гёте: переразвитость в одном
отношении и недостаток гармоничности отличает
его от Гёте. У Гёте словно солнце светит, и блеск
ровный, яркий; у Павл[а] Алекс[андровича] - блеск
мигающий, мерцающий, поэтому беспокойный, -
то свет, то тьма. У Гёте поражает плодотворность
мысли, каждая мысль дает рост новым мыслям,
между тем трудно представить, во что бы развились
и какой дали бы рост некоторые особенно оригинальные
и, я все-таки скажу, парадоксальные мысли
П.А. В суждениях П.А. много субъективного. Он
импрессионист и уже в силу этого не может быть
объективен. У него огромная интуиция, берет он
все предметы в страшную глубину, но в известном
аспекте; он смотрит на предмет с субъективной точки
зрения и освещает его по-своему, сквозь призму
своей личности (Культ), поэтому чем глубже
он проникает в предметы, тем менее ясны и более
произвольны их очертания. Он видит их один своим
внутренним опытом, и для него они делаются
символами. Для того чтобы вполне понять его, надо
и другому принять на веру этот внутренний опыт
и видеть предметы такими же конкретными, какими
он сам их видит. Во всяком случае, это - загадка
для ума, ключа от которой нет, так как она решается
без философского анализа. (Возводя в принцип
импрессионизм, он и не может быть объективен.)
В нем утонченность доводится до переутонченности,
до примитива. Иногда же в нем проглядывает
даже что-то дикое, сказала бы, библейски
жестокое (кровавые жертвоприношения), но тут,
я думаю, не последнюю роль играет его кавказское
происхождение и южная кровь. А может быть,
и сама не понимаю еще этого и плохо разбираюсь
в том, что мне не ясно.
Иногда, пока я еще его не так близко узнала, мне
казалось, что это гофмановская фигура, которая находится
на границе между Добром и Злом. Чувствуется
присутствие несомненной большой силы,
и я с тревогой много раз себя спрашивала, добрая ли
это сила, или злая. Теперь я в этом отношении покойна,
для меня этот вопрос стал ясен раз навсегда.
Отмечу еще некоторые свойства, одни - относящиеся
к его мысли, другие - к его личности.
Мысль его как-то незаметно подчиняет, порабощает,
хотя сам он решительно отрицает в себе деспотизм,
но он есть несомненно, и это помимо его
воли. Это признают все, с кем только приходилось
на эту тему говорить. Он никогда ничего не
доказывает, не допускает проверки своей мысли,
он просто высказывает ее, и если вы сомневаетесь,
он спокойно отвечает: «Как хотите, можете не ве
рить, это Ваше дело». При этом он все-таки большой
спорщик и спорит ожесточенно, но не желает
стать на точку зрения того, с кем спорит. Иногда
в нем просыпается какой-то задор, что я называю
даже озорством, причем меткие слова его словно
наносят вам удары. Свойство его личности, которое
мне кажется особенно привлекательным, это
его чрезвычайная правдивость (которая ему, мне
думается, наделала немало неприятного в жизни)
и огромная, непосредственная искренность, он говорит
сразу, не колеблясь, только то, что думает,
или вовсе ничего не говорит.
В нем полное отсутствие мелочности, мелкого
самолюбия, но гиперестезия чувствительности ко
всему низкому, лживому. Он может великодушно
простить сделанное против него крупное зло, но
совсем не переносит мелкой гадости и грязи. Тут
он совершенно теряет самообладание, расстраивается
чуть ли не до болезни, как-то весь съеживается,
словно сам в чем-то виноват, и хотелось бы,
чтобы он не так реагировал на людскую низость,
более свысока смотрел на нее.
С этим новым знакомством жизнь в Посаде
сразу приобрела смысл и интерес. Видеться с П.А.,
слышать его разговоры мало-помалу вошло в при
вычку, сделалось потребностью для всех нас. Муж мой,
что редко с ним бывает, сразу почувствовал к нему
симпатию и полюбил его. Сын мой с живым интересом
вступал с ним в разговор, часто спорил и, по-видимому,
крайне им заинтересовался, хотя споры эти почему-
то всегда его слишком волновали и беспокоили.
Много было точек, в которых они не могли сойтись,
в силу крайнего различия их натур, один - крайний
мистик, другой - умеренный рационалист.
Что касается меня, то я сразу почувствовала к нему
большую симпатию и, со свойственной моей натуре
стремительностью, вся отдалась этой симпатии.
В душе зажегся тот живой интерес к его судьбе, страх
за него, как иногда, правда, в очень редких случаях,
пробуждается у меня к людям, мне почему-нибудь
дорогим. Я в себе это чувство знаю и втайне люблю
его, так как знаю, что оно хорошее, настоящее
и дает душе совсем особую бескорыстную радость.
Я почувствовала, что такой тонкой, чуткой, нервной,
скажу больше - экзотической натуре грубая, жесткая
действительность совсем не по силам, что ему с нею
трудно бороться, трудно вынести всю массу лжи
и унижений, которые выпали на долю наших культурных,
выдающихся людей. Что же ему может помочь
нести эту жизнь, какая у него семья, дает ли она
ему хоть какой-нибудь оплот против бушующих вокруг
нас всяких тревог, страстей и страданий? Ну, как
ему и дома плохо? Какая у него жена? Какие дети? Вот
вопросы, которые я часто себе задавала, глядя на него,
и на которые так хотелось иметь ответ.
Ответ этот явился не так скоро. Уже осенью мне
случилось в первый раз встретиться с женой П.А.
и вот при каких обстоятельствах. . (…)
Много для меня сделал сам П.А. Влияние его
на меня совсем исключительное и вот почему:
за последнее время мысль моя как-то вдруг перестала
работать: я ни на чем не могла больше
пристально остановиться, обдумать; даже дослушать
до конца чужую мысль мне стало трудно.
Это было неприятно до жуткости, но, думаю,
я сама была в этом виновна. Я уж очень старалась
гнать от себя тяжелые мысли и воспоминания,
а вместе с ними отогнала и другие, - старалась «не
думать» - и на самом деле перестала думать.
Передо мной вместо связных мыслей проносились,
словно фигуры в калейдоскопе, постоянно множась,
обрывки мыслей, случайные образы, мимолетные
впечатления. Разговоры П.А. как-то вдруг
столкнули меня с мертвой точки, дали новый толчок
мысли. В мозгу что-то зашевелилось, и мысль
опять пришла в действие. Вопросы, которые мы
так часто затрагивали, были так новы, имели такой
захватывающий интерес. Хотелось глубоко
проникнуть в его мысли, ясно понять то, что казалось
туманным, непонятным. Мы стали часто
видеться, на счету сделались дни, в которые мы
не виделись, и под конец их почти не было. А тут
еще к концу лета у него вошло в привычку, очень
для меня ценную, читать мне вслух иногда стихи
(больше В[яч.] Ив[анова]), иногда свои сочинения:
то отрывки из личных воспоминаний, то
старые письма, то записанные или даже зарисованные
им сны, исключительно мистического
характера, то фрагменты из готовящихся к печати
работ: «Философия культа», лекции по искусству
«об обратной перспективе», то лекции «о языке».
Чтения эти мне доставляли огромное
удовольствие: чувствовалось, как мало-помалу
рассеивается туман, густо обволакивающий его
мысли, затейливые и причудливые, и сам он, такой
загадочный и часто непонятный, становится
понятнее и ближе.
В маленьком домике царит какой-то уют,
спокойствие. В сад выходит терраса, на которой
так хорошо сидеть, из сада открывается вид на
далекое поле и лес, видна линия железной дороги
с проходящими по ней поездами. Передо
мной скромно протекает интимная жизнь тесной
и дружной семьи. Хотелось бы отметить еще
одно характерное обстоятельство: сам П.А., центральная
фигура всей семьи, серьезный ученый,
часто озабоченный, никогда и ни в чем не является
помехой для своих домашних, не стесняет
их, как большею частью в таких случаях бывает;
наоборот, когда его нет, его отсутствие неприятно
чувствуется, словно недостает живой души
в теле. С детьми он бывает по временам очень забавен,
сам словно обращается в ребенка. Пугает
их ведьмами, лешими, бабой-ягой (багой, как
говорит Оля), водяными, русалками, разными
невидалями, мистическими и фантастическими
существами, и дети, за исключением Васи, по-видимому,
вполне уверены в этом сказочном мире,
кот[орый] то нагоняет на них страх, то вызывает
к себе живой интерес. Они стараются привыкнуть
к чудным обитателям этого мира, вступить
с ними в мирные приятельские отношения (конечно,
для того, чтобы не так страшно было).
Иногда ясность и безмятежность настроения нарушается
у меня грустными размышлениями: к чему все это?
Зачем я так привыкаю ко всему, что не мое, чужое?
Долго ли продержится и на чем, наконец, будет держаться то здание, которое
я с таким увлечением строила? От таких мыслей
пробирает иногда словно холод, потом приходит
в утешение другая мысль: может быть, это не
случайно, может быть, тут есть другой высший
смысл, нам неизвестный, наконец, вмешательство
провиденциальной силы, а все таки: «Ships
that pass in the night...»
Корабли, которые встречаются ночью,
переговариваются,
проходя мимо.
Дается короткий сигнал, слышен отдаленный
голос в темноте,
Так и в житейском океане мимолетная
встреча, приветливый взгляд, голос,
И затем - опять тьма и молчание...
С.И».
***
Эти воспоминания о нашей семье написаны
Софьей Ивановной Огневой летом 1920-го года
по моей просьбе, для моих детей и прочтены мне
28-го декабря 1920 года (по старому стилю) у меня
в кабинете, вечером, после чего Софья Ивановна
подарила мне самую рукопись.
Священник Павел Флоренский
Флоренский с женой и детьми.