Люди. Ускользающая жизнь: Костромское, Ч. 3/3 (начало)
Люди. Ускользающая жизнь
Я мог бы назвать этот проект "Уходящей натурой", ведь намерен рассказать о встречах с людьми и явлениями, которых, вероятно, уже и нет в нашем мире.
Мне часто так и говорят: "Надо же, сколько у тебя запечатлено уходящей натуры!" Но "натура" - это природа, стереотип не работает. Все же я хочу рассказать о жизни, а не о природе. Настоящей, невыдуманной; она хоть и неказиста, эта "сермяжная правда", но ведь порой хочется натурального продукта (эх, без производного от слова "натура" не обошелся...), а не каких-нибудь "чипсов" с усилителями вкуса и консервантами, которые преподносят глянцевые журнали и топ-блогеры.
Путешествия по глубинной России дарили мне сонмы встреч. Эти годы были удивительны, и, вероятно, большего счастья мне уже не испытать. И уже неважно, в каких "эмпиреях" обитают те, к кому мои зачастую запутанные и тернистые пути однажды привели.
Фото и текст © Геннадия Михеева
В оглавлениеПроект «Люди»
Костромское (последняя треть)
Провинциальная эротика
Когда Валера Яблоков заявил маме, что хотел бы пойти по художественной части, та вовсе и не переполошилась. Рисовал он с детства - и все его увлечения были, как на ладони. Много раз она обдумывала способ отвадить сына с этого, как ей казалось, противоречивого пути. С подругами советовалась. Одни уверяли, что художники сплошь все пьяницы да распутники. Другие с испугом на лице твердили о такой титанической ответственности перед людьми, которую не всякий перенести способен...
В общем стала мать уговаривать сына идти по другой, более практической дорожке (в старинном деревянном Кологриве тогда не принято было еще поднимать голос на своего ребенка). Но чтобы учится - так это обязательно. «Не хочу я, сынок, чтоб ты пил, как все, и вечно ходил в грязной фуфайке...» И уехал Валера учиться в институт - в областной центр, в Кострому. И специальность выбрал такую, чтобы быть связанным с моделированием. К тому ж и мастерить он любил с детства.
Любовь к мастерству привил ему дед. У него всегда в производстве были телеги, сани. А по весне и лодки сооружал. В свое время его даже раскулачили: в собственности у него были сани, тарантас и телега... Видно завидки взяли шалопаев, кто не хотел, да и не умел ничего делать.
Учился Валера на пятерки, особых трудностей не испытывал, тем более тогда - в хрущевские времена - парням из «низов» дорога была открыта. Женился рано. Невмочь стало жить в многокоечной комнате в общаге - а молодоженам давали отдельный угол. С проблемами «системы» столкнулся только один раз, когда защищал диплом (он и сейчас свое столкновение с начальственным идиотизмом переживает тяжело). В его дипломном проекте производственный корпус оказался без окон. Комиссия посмеялась вначале, а потом осведомилась: «Двери хоть у вас есть?» - «Есть». И Валера подробно рассказал, что проект рассчитан на Орск, что в Оренбургской области. Там континентальный климат: летом жара, о зимой морозы до сорока. Через окна большой теплообмен, так что предприятие на одном отоплении разорится. И еще сказал, что идею эту почерпнул в Западной Германии (из журнала иностранного). Тогда, в разгар «холодной войны» это уже приравнивалось к идеологической диверсии... Обозвали «капиталистом». Но трояк все-таки влепили... Пожалели?
Сейчас, через много лет, Валерий со своей второй супругой Зинаидой и впрям стали настоящими капиталистами. Но об этом чуть ниже.
После института с женой Татьяной решили махнуть на Север. Как говорится, «за туманом» и за деньгой длинной. Тем более, что времена действительно были более романтичные, и осваивать бескрайние просторы рвались многие. В «солнечной» Воркуте квартиру дали через неделю. Правда, не в самом городе, а в шахтерском поселке Варгашор, в двадцати верстах от Воркуты. Тогда еще с транспортом проблем не было, и Валерий без труда ездил в Горный техникум, где он и трудился преподавателем. Работал еще учителем в школе, УПК - всего же Северу он отдал почти четверть века.
И вовсе не жалеет об этом. В Воркуте собирались замечательные люди. Не испорченные, так сказать, цивилизацией и во многом свою жизнь начинающие с «белого листа». Тогда живы еще были первые строители Воркуты - бывшие «зеки». А ведь, как известно, «поднимать народное хозяйство задаром» посылали в тридцатых - пятидесятых вовсе не худших представителей нашего общества. Точнее даже, его элиту. Валерий Павлович в разговоре, между прочим, высказал одну парадоксальную мысль. Будучи убежденным в том, что всякий труд - во благо, он до сих пор считает: даже труд подневольных людей, как это не печально - во всеобщее благо. (Хотя, в его описании тундра вокруг поселка Варгашор сплошь испещрена была холмиками, и все знали, что это - могилы...)
2.
Вот, собственно говоря, и все о жизни Яблокова. Да, родились у него там две дочери, которые давно уже самостоятельные люди, живущие своей жизнью. С женой развелся в 88-м (тому не в мало мере поспособствовало увлечение Валерия), сейчас живет со второй своей супругой, Зарифой Миргалимовной, башкиркой по национальности, которую для простоты все зовут Зинаидой Михайловной. В 92-м они вернулись на Родину Валерия Павловича, в тихий Кологрив, где и проживают до сих пор.
И была другая жизнь. Жизнь художника. Страсть к рисованию, ваянию захватывала Яблокова все больше и больше. Больше всего склоняться стал он к скульптуре. А из объектов изображения приоритетом для него стала обнаженная женская натура. Собственно, и в Воркуте знали его не как преподавателя, а как самобытного скульптора.
Ментальность глубинки такова, что, узнав, что кто-то оказывает несколько больше внимания... как это сказать... лицам противоположного пола - мы сразу начинаем подозревать этого человека в чем-то не том...
Воркута, не смотря на свою удаленность от географических центров, была вовсе не чужда культурным веяниям. Несколько выставок Яблокова пользовались успехом, в то время как он так и оставался самодеятельным художником. Легко решалась проблема с натурщицами. В техникуме студентки легко соглашались позировать. Валерий Павлович только обязательно брал расписку в том, что модель согласна на последующую демонстрацию своего тела в виде изображения. Он лепил, рисовал, фотографировал... Естественно, считался чудаком - но чудаком «в пределах нормы».
Конец «воркутинской вольнице» настал неожиданно. Вдруг, в конце перестройки они осознали, что почти родной поселок Варгашор - всего лишь затерянная в тундре шахтерская резервация, из которой все стремятся убраться скорее на «большую землю». Продали все и переехали в Костромскую глубинку, к корням. Иного варианта и не мыслили.
Что касается творческой стороны - здесь, в Кологриве художники были не нужны. Тем более ваятель, изображающий обнаженную натуру. Предложения Валерия позировать имели обычный ответ: «Я замужем...» Даже, если разговор шел о простом портрете. Кое-что из привезенных с Севера скульптурных произведений попросту вгонял в краску местных красавиц. А самое главное - пронесшаяся по городку «слава» человека... непривычных занятий. Коия остается до сих пор. Спасала разве что тяжелая экономическая ситуация в стране: людей чаще всего интересовал вопрос собственного пропитания - не до искусства... В общем, художественную деятельность пришлось сократить до минимума. Валерий Павлович, как человек активный, силы свои направил на другое: на дом и на автобиографическую прозу. Много мыслей - горьких и разных...
3.
- ...Часто предлагаю: «Давайте, я вас нарисую. Просто нарисую!» В ответ - или возмущение, или бешеные глаза. Ну, почему - я думаю - вы не хотите иметь собственное изображение? Пройдет сколько-то лет. Будут дети, внуки. И вдруг вы захотите вернуться по реке жизни назад, вопреки законам природы... И посмотреть на себя ушедшую. И внукам своим показать: не всегда вы были пожилой и морщинистой! Это насколько скудно надо жить, чтобы этого не хотеть... Поразительно, что у женщин русских даже нет желания побороться со временем... Это не только поражает, но и лишает, может, наше существование смысла...
...Огромная лавина серости... Боже, сколько этой серой массы мы сами создаем. Когда ссылаются на то, что женщина у нас затюканная... нет! Вот, когда они веселятся - они ж совершенно могут раскрыться! Да еще такой неожиданной стороной, что мало просто поразится. Сколько желания, жизни, красоты!
Вопросами, почему много так обнаженной натуры, замучили. Когда Микеланджело расписал Сикстинскую капеллу в Ватикане, все святые там были практически обнаженные. Папе понравилось. Но на смену этому Папе пришел другой, который решил, что это весьма богохульно. Нашли художника, который замазал интимные места. И этот художник умер с кличкой «штанишник». А следующий Папа приказал смыть это. Вот давно мне говорят: «Что у тебя все бабы да бабы?» Я так отвечаю: «Знаете что, все эти Брежневы да Путины приходят и уходят - а бабы, что характерно, остаются.» И моя мама - главная «баба». Так-то вот. Хотя, я и Ленина лепил. Продал благополучно в какую-то воинскую часть. Шахтеров тоже хотел лепить. Лица их. Тем более, что среди моих студентов их много было. Но они от забоя и до забоя всегда такие усталые были, что просто неудобно было их время занимать.
Вспомнил еще, что был такой скульптор - Эрзя. Когда к нему приходили - говорили: «Степан Дмитриевич, а что вы делаете сейчас в мастерской?» А он «Бабу!» И я теперь отвечаю так же... Или, к примеру Аристид Майоль за всю свою жизнь сделал только один портрет - Сезанна. Остальное, извините, -бабы. Так что я не являюсь каким-то... озабоченным по части женского тела...
Такие вот мысли Валерия Яблокова. Знаете, может быть, и не к месту - я вспомнил судьбу одного Кологривского художника, которого сегодня во всем мире признали гением. Его звали Ефим Честняков. Этого замечательного старика вообще считали городским сумасшедшим. Серьезно о нем не думал никто. И вот, когда Ефим помер, вдруг стали его не только почитать, но даже культ создали. Воду в ключе, открытом Ефимом, старушки почитают святой и пользуют ее от всяких болезней. Мое сравнение будет не слишком корректным, но кажется мне, что Честнякова и Яблокова роднит стремление бунтовать против серости, в котором мир наш пребывает беспробудно. Да и любой вообще художник в той или иной мере старается расширить границы нашего бытия, расплачиваясь за свой «выпад» подчас дорогой ценой. С другого бока - но тот же вопрос в прошлом веке решал Флобер: влезая в «виртуальную шкуру» Эммы Бовари, он стремился так же раскачать обывательский мирок. Флобера даже обвиняли в безнравственности и судили...
В принципе, Валерий и Зинаида - люди счастливые. Его взрослые дочери и ее взрослый сын давно живут самостоятельной жизнью. Яблоковы свободны. Кстати, и Зинаида когда-то была студенткой у Валерия. Отсюда их знакомство и началось (первый муж Зинаиды умер). Он официально - пенсионер. Она - предприниматель. По необходимости. Вообще-то вернулись они в Кологрив работать по специальности. Зинаида уже договорилась что ее возьмут в колхоз инженером по строительству. Но так получилось, что строить перестали - отпала необходимость и в инженерах. Вот что рассказывает сама Зинаида Михайловна:
- В девяносто втором заняться коммерцией было проще. Не так много было налогов, и не столько много желающих собрать подати всевозможные. Мы решили так: сначала денег зарабатываем. А потом... Купили за бесценок это вот здание, бывший магазин. Хотели вначале открыть здесь универсальный магазин, тогда еще не было заезжих купцов. Да и государственные товаром не могли похвастаться. Но потом народ стал резко нищать в связи с тем, что задержки с зарплатой стали большие. Ну, мы решили, что магазин здесь, на окраине города невыгоден. А ведь у нас там, за стеной, все уже оборудовано: есть полки, прилавок, кассовый аппарат. Так что приходится мне торговать на рынке. Мы старались вначале ввозить качественный товар, из Ярославля, из Дома моды. Не китайский - наш. Но народ - тем более, здесь - любит пестренько, броско, дешевенько... Пусть и на неделю - но лишь бы было видно издалека. Челночничаю: в Москве закупаю всякую мелочь беру: носки, трусы, ниточки, иголочки. Сейчас, в основном, перешла на семена. Но понимаете... нас все равно в конкуренции победит тот, кто из торговли в коммерцию пришел. Здесь опыт не последнее дело. А мы так - кидаемся то на одно, то на другое... В общем, приходится жить одним днем.
Тем не менее, Яблоковы обустроили себе вместо магазина прекрасный дом. С мастерской. Но не скульптурной, а столярной. Все до последней жердочки сделано в доме руками Валерия. Он научился создавать неплохую мебель. Пока - только для себя, а там - видно будет. Деньги на жизнь зарабатывает Зинаида, которую муж ежедневно отвозит с товаром на рынок. Вечером же - забирает. В сущности, благополучие их семьи зиждется на плечах этой простой башкирской женщины. По поводу смены деятельности Валерий рассуждает философски:
- Счастье мое заключается в том, что при невозможности что-то сделать я переключаюсь на другое занятие. Кто-то сказал: если ты делаешь для кого-то, значит, это никому не нужно. Вот моя столярка - это тоже своего рода творчество.
4.
Недавно в Кологриве трагически погибла молодая женщина. Было ей 22 года. Маленький город тяжело переживал случившееся (здесь к подобной несправедливости еще не научились относится равнодушно). А через пару недель к Яблокову пришел муж покойной:
- Знаете... Она говорила, что... когда-то вы просили ее позировать. Может, все-таки вы ее рисовали? А то так мало о ней памяти осталось...
Яблоков ту женщину не рисовал, не фотографировал и не лепил.
Вдовец явно сожалел, нелепо махнул рукой, пробормотал что-то вроде: "Блин, и здесь засада…" Валерий долго смотрел вослед удаляющейся по пыльной улице ссутулившейся фигурке.
Город, который мог быть Москвою
И даже стал столицей России на несколько месяцев. Так, по крайней мере считают жители Галича - городка, затерявшегося в лесах Костромской области. В далеком 1433 году Галицкий князь Юрий Дмитриевич занял Москву и провозгласил себя Великим князем. Москвичи не захотели жить при новом хозяине, и город оставили (так, по крайней мере, описывает Карамзин). Проявив редкое по тем временам благородство. Юрий отдал город племяннику Василию (законному Великому князю), но Василий, решив «додавить» соперника, продолжил междоусобицу , которая привела к повторной сдаче Москвы Галицкому князю. Но Юрий вскоре умер и престол вернулся Василию, который, явно не выказывая благородства, жестоко расправился с вероятными конкурентами. В 1446 году Галич был разорен москвичами. «Схватка была ужасна: давно россияне не губили друг друга с таким остервенением...» (см. «Историю...» Карамзина, т. 5).
5.
В судьбе Галича большую роль сыграла игра вероятностей: прояви один меньше великодушия, а другой - поменьше подлости, все могло обернутся по-другому и Москва была бы захолустным городком...
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
13.
Бедствия Галича продолжаются и по сей день. Первый местный большевик (говорят, поповский сынок) Начал утверждение советской власти в городе с того, что сломал колокольни у всех 17 галичских церквей. Сегодня в более - менее сносном состоянии лишь две церкви, а в остальных функционируют пекарня, кочегарка, жилой дом (просто разделили храм перегородками и заселили людей), коптильня, пункт приема стеклотары и даже... тюрьма. В самом печальном положении жемчужина Галича - Паисиев Успенский монастырь. Его развалины на холме над городом видны издалека. И нет рук, могущих поднять его…
Блуждания в темноте
(Старый рассказ про Галич)
Фотограф, между прочим, - это продолжение глаз простого обывателя. Он просто забирается в те места, куда обычный человек и хотел бы забраться - да все не до сук… ой, простите… не досуг. Обыватель видит глазами фотографа, оценивает, возмущается или наоборот. Так же и в работе пишущего: он рассказывает о том, что видел и слышал. Если объектив фотоаппарата уже в силу своей объективности солгать не способен, писатель еще как может наврать! Хотя, и в нашем деле бывает такое, что жизнь придумывается, то есть, делаются постановочные кадры. И случается такое, что герои просто не узнают себя на карточках. В общем, с какой стороны не посмотреть - хоть с литературной, хоть с фотографической - название газеты нашей («Настоящая жизнь») мною воспринимается с горькой иронией…
14.
Но я сейчас хочу рассказать не о правде и кривде, а про редкое явление благородства со стороны Миши Пукова. Это было на заре наших совместных поездок и он, наверное, еще окончательно не обнаглел. В первый раз в Галич мы попали случайно: ехали из Перми, где делали очередной дурацкий репортаж про балет толстых. Тетки, скажу прямо, были отвратительные - но добрые, а немного обидно было за другое. Ехали мы в Пермь в знаменитое балетное училище, а, как только Пуков узнал, что есть такой балет толстых, плюнул на училище для худых и мы переключились на сало. Тем не менее, возвращались мы в хорошем расположении духа и нас высадили в Галиче за пьянку. Благородство Пукова заключалось в том, что в то время он не пил, но, тем не менее, пострадал в какой-то мере именно за меня. Ну, а я выпивал, конечно, но не так чтобы сильно. В основном, пиво, но иногда бывало и прочее.
Кстати, Пуков, едва только он появился в нашей редакции, пробудил во мне надежду. Дело в том, что среди других пишущих отношение к командировкам было напряженное, и видно было, что едут они с заметной неохотой. Короче, трудно им было оторвать жопу от насиженного кресла. А в Пукове чувствовалось отчаяние, и, приглядываясь к нему, я вспоминал песню Высоцкого «Настоящих буйных мало - вот и нету вожаков...» В общем, легкий был на подъем человек. Как и я. И вот однажды два сапога...
...Трудно было погасить горячку. Да и обидно: вроде, выпивал себе спокойно, лежали с Пуковым на верхних полках, разговаривали о высоких и не слишком материях, и вдруг - на тебе - этому очкастому фраеру в вельветовых тапочках не понравилось, что двое на верхних полках типа шумят. Сначала пытались дискутировать, потом показывали корочки, потом постарались применить дипломатию, но проводница сказала (этот козел сбегал - и пожаловался начальнику поезда), что на этой станции обитают крутые менты и препираться не имеет смысла. В общем, высадили.
Ну, не суки ли? Журналист разве не имеют право расслабиться? Даже и не мешали вроде бы никому, а тот очкарик, видите ли, книжку читать не мог. А надо уметь читать в любых условиях! Как он в метро, например, читает, да еще и стоя? Менты действительно оказались серьезными товарищами, молча вытолкали, подали вещи - и встали невдалеке, наверное, предупреждая возможную нашу попытку вернуться в вагон. Поезд, пронзительно свистнув, отправился к закату, по направлению к столице и мы остались одни на пустынной платформе.
- Так, «Станция Галич Северной ЖД». Ага, это где Гришка Отрепьев готовился в самодержцы, - с умным видом заключил Пуков. Он был как-то слишком спокоен.
- Какой-такой Гришка? Чего ты умничаешь, чё делать-то будем? - раздраженно причитал я. Мне действительно было сильно не по себе, - видишь же, что в жопу попали.
- Это, как посмотреть. Подождет твоя Москва, в следующий поезд сядем - пойдем, посмотрим расписание.
- Нет, ты скажи. Кто такой Гришка?
- Тупарик, надо было в школе учиться, а не... Это Лжедмитрий первый. Типа царь.
Хмель от непредвиденных событий растворился. Несколько шагов по ступенькам вниз - и мы в деревянном здании вокзала. Расписание говорило о том, что наш поезд с соседом-очкариком «Соликамск-Москва» прибытием 21.06 и отправлением 21.08 был последним на этот день. Следующий, «Владивосток-Москва», прибывает в 8.02 утра. Пожилая сонная кассирша сказала, что с нашими билетами мы можем в этот поезд сесть, но по мере наличия мест. А о наличии таковых будет известно за два часа до прибытия поезда, то есть, в 6 утра. Смотрела сквозь плексигласовое стекло она враждебно и на вопрос о возможности ночевки проинформировала, что в центре города имеется гостиница, после чего закрылась занавеской.
Со мной еще была половина полуторалитровой бутылки пива «Красный восток, янтарное». В сумерках мы нашли завокзальный скверик, огороженный кустами; там не было скамеек, зато имелось бревно. Мы присели, и я не спеша допил пиво. Пуков тоже хлебнул, но немного. «Закодирован» ведь… Час еще был непоздний, тем не менее, мы за все время не увидели ни одного человека. Город, казалось, вымер. Как пройти к гостинице, мы у кассирши спросить не успели, а возвращаться в вокзал не слишком-то хотелось.
15.
Ни магазинов, ни палаток, на привокзальной площади не имелось. Так же были темны глазницы окон двухэтажных деревянных бараков, которые окаймляли площадь. Решили идти вверх, через пути. Через сотню метров мы уперлись в громадную белую стену, на которой красовалась надпись: «Галич - страна. Цой - бог». Да, этот Цой и через два десятилетия после свой гибели все еще бог. Как Элвис для штатов… Мы повернули и двинулись вдоль путей, и еще через пару сотен метров вышли на автотрассу, пересекающую железную дорогу. Трасса была разбитая, но прямая. Движения по ней не наблюдалось. Решили опять идти вверх, и через пятнадцать минут перед нами возникла надпись: «Успенский Паисиев монастырь». Я вспомнил, как однажды, правда, при менее драматичных обстоятельствах, я попросился переночевать в монастырь, и меня пустили, причем, монах, принявший меня, заметил: «Вы же в русском монастыре, вас не бросят...» Но данная надпись не уточняла, какой этот Успенский монастырь - мужской или женский - и, хотя от давно не ремонтированной трассы в сторону предполагаемого монастыря ныряла асфальтированная дорога, самого монастыря разглядеть было нельзя. Дорога терялась в черном лесу.
Мы обернулись назад и... Пуков даже присвистнул. Перед нами открылся город. Весь, целиком. Даже не перед нами, а под нами, потому как, двигаясь по трассе, мы не заметили, что поднялись на гору. Ясно было, что мы изначально не угадали с направлением. Трасса, по которой мы только что чесали, прямо-таки врезалась в город, справа от нее светились огни невысоких домов, слева же открывался простор озера. Большого озера, горизонт которого терялся в окончательно сгустившихся сумерках. Ну, коль пошла такая пьянка, а не поискать ли нам в этом городе приключений? Тем более что спать совершенно не хотелось, мышцы после долгого лежания на полках просили напряжения, действия, в, общем, вперед, вниз!
Сзади, по трассе, тихонько - мы даже поначалу не заметили - подкатила какая-то иномарка с затемненными стеклами и без габаритных огней. Тачка притормозила и стало как-то жутковато. Искать приключений как-то сразу расхотелось. Неловкая пауза продолжалась всего-то несколько секунд, после чего иномарка резко дернулась вперед и, ускоряясь, умчалась в город. Мы решили найти эту гадскую гостиницу. Черт задери этого фраера в купе: может, налили бы ему - и не выеживался бы!
Кстати, если некоторые думают, что журналисты ищут приключений, то ошибаются: лично я всегда молюсь, чтобы никаких приключений не было. Меньше авантюр - больше работы. Но жизнь иногда сама придумывает для тебя «вводные».
Днем было плюс 33 градуса, а в купе - так вообще парилка, вот, собственно, от этого я и начал «охлаждаться» пивком. Ну, доохлаждались, конечно, до того, что народу не понравилось. А народ - известное дело - быдло, ему вообще ничего не нравится. В Общем, Пуков предложил искупаться, так сказать бодрости духа добавить, и мы свернули в темный переулок, подразумевая, что он должен упереться в озеро.
Но переулок уперся в мрачное здание. От мостовой оно было отделено высоким забором, богато украшенным сверху колючей проволокой. По всем приметам, это была тюрьма. Мы замешкались, не зная, с какой стороны обойти казенный дом, решили попробовать справа, но вскоре поняли, что сегодня явно не наш день, потому что мы опять ошиблись: тропинка потерялась в камышах. Запад потемнел окончательно и сумерки обратились в совершенную тьму, однако, возвращаться к парадному ходу тюрьмы не очень-то хотелось. Двух бугаев с сумками в ночи могли принять за кого угодно, но только не за журналистов. Вздохнув, мы решили идти вперед, сквозь заросли.
Очень скоро под ногами забулькала жижа, но в нас нарастала какая-то отчаянная решимость дойти хоть до чего-нибудь. Счет времени был потерян, и, когда мы наконец вышли к открытой воде, никакого облегчения не почувствовали. Мы стояли по колено в этом чертовом озере, оно было совершенно спокойным и (наверное, из-за камышей) сюда совершенно не доносились звуки города. А может этот город вообще на ночь вымирает? Ведь с момента нашей высадки мы не встретили ни одного человека! Может и в иномарке вовсе людей не было?! Пуков предложил идти вдоль кромки зарослей, ведь все равно уже промокли, а я представил себя со стороны: мы выглядели либо абсолютными идиотами либо китайскими шпионами. К тому же мы старались двигаться тихо, прислушивались к темноте и лишь один только раз это вековое спокойствие нарушил размеренный плеск чего-то, возможно, весел. Мы замерли, и, наверное, оба представляли, какого будет оказаться застигнутым в этом виде, и так стояли, пока плески не растворились в тишине.
Наконец, мы почувствовали твердую и сухую почву, точнее, песок. Скорее всего, это был пляж. В мокрых штанах и ботинках искать гостиницу уже не имело смысла. Наконец-то из-за горизонта выскочила луна и мы разглядели тропинку, которая от берега, пересекая железную дорогу, вела наверх. Надо было хотя бы высушиться.
...Мы не сразу поняли, что вышли на кладбище. Вроде лесок как лесок, но странно как-то среди ветвей в лунном свете поблескивал металл. Слабыми нервами мы, вроде, не страдали, и никаких таких мистических комплексов, связанных с ночными погостами и мертвецами вообще не имели. Мы выбрали просторную оградку со скамейкой и столиком передней, вольготно там расположились, сняли штаны, выжили и развесили на крестах. Немного донимали комары, но мы старались побольше курить, и это пока отгоняло кровопивцев. Часы показывали пятнадцать минут второго, мы решили посидеть здесь хотя бы до трех, а там видно будет. Едва только мы расслабились, со стороны аллеи, всего шагах десяти мы услышали шаги. Одно дело - мертвые, а тут - что-то живое и, кажется, нервишки у меня стали сдавать, потому что сердце у меня застучало как механический пресс и по телу потекли холодные ручьи.
Хотя, это и звучит пошло, мы замерли. Мы не курили в этот момент, и нам казалось, что во мраке нас невозможно заметить, однако, неопределенная тень, накатившись, остановилась рядом. Кулаки невольно сжались, и я почувствовал, что у меня затряслись колени. Тень произвела звук:
- Эй, тут кто?
Мы еще больше вжались и даже стиснули зубы.
- Да откликнитесь вы, мать вашу, - (он грязно выругался), - я ж слышу, как вы... дышите.
- Люди, кто... - Вдруг выцедил Пуков.
- А что вы там... если люди?
- Слушай, отец, ты бы шагал себе, а то... Отдыхаем мы.
- Дак, кто на кладбище отдыхает?
- Батя, бывает все. Мы тут случайно.
- А вы случайно не таблички свинчиваете, а то много вас таких. Людей.
- Да, не видишь, что ли? Сидим ведь - и все.
- Не вижу. Незрячий я.
- Вы, товарищ, чуднее нас, - оцепенение спало и с меня, - разве слепые по кладбищу ходят? По ночам...
- Я тут работаю. Сторожем. Ну, вы точно не свинчиваете? Это ж кощунство...
- Да, точно, отец, мы с поезда... сошли, ну, и заблудились.
- Де не отец я тебе. Небось, ненамного старше, дак. Если не врете - пошли со мной. Хоть, чаем напою.
Слепой говорил так уверенно, что мы даже не имели мысли поступить иначе, тем более что жутко хотелось прервать дикую «полосу», которой мы идиотски следовали уже несколько часов. Слепой шел по дорожкам кладбища без палочки, уверенно и поворачивал, даже не касаясь руками оград или деревьев. Очень скоро мы очутились внутри тесного домика передняя стена которого едва вмещала дверь и окно.
Внутри негромко и хрипло трындело радио и было темно. Чиркнула спичка и осветила внутренности комнаты. Скоро зажглась конфорка и руки потянули спички Пукову:
- Вон, там, керосинка. Мне-то на .... - Он опять выругался. - не надо...
Когда робкий свет достиг углов комнаты, ее можно было разглядеть. Железная, аккуратно застеленная кровать, над ней вместо ковра - вырезанные из журналов (или уж не знаю, из чего) иконки. Грубый столик, два стула возле него, кованный сундук напротив; добрую треть комнаты занимала беленая печь. На плите о двух конфорках посвистывал чайник. Несмотря на замкнутое пространство и зной, в домике было не душно и доже свежо.
- А как насчет выпить? - Осмелел я. - А то сушит...
- Батюшка не благословляет. Сейчас пост. Петровский.
Сторож повернулся так, что лицо его осветилось полностью. Оно действительно оказалось молодым, с куцей светлой бородкой и сильно приплющенным носом. Блестящие глаза глядели прямиком на меня. Слишком было не похоже на глаза слепого. Ничего себе - батюшка не благословляет... А матом выражаться он благословляет?
- Ну, а брюки подсушить, ботинки...
- Сейчас, печку разожгу. Вы себе чай наливайте, там, на столе, сухари, а я за дровами.
Когда он вышел, я прошептал:
- Может, дернем отсюда, непонятно как-то...
- Неудобно. Подождем. Или ты торопишься куда? - Пуков попытался покрутить транзистор, но он все так же хрипел, наверное, из-за севших батареек. Когда сторож вернулся и стал копошиться у печи, я спросил:
- А вы совсем... слепой?
- Была контузия. Сначала ничего не видел. И не слышал. Потом, в госпитале все вернулось. Но через два года зрение стало пропадать. Постепенно. У уже больше года не вижу ничего. Кроме солнца.
- Где ж это вас?
- Разве это так важно?..
Чай пили молча. Сухари брать не решались. Смотрели на огонь в русской печке, и все время казалось, что сторож на нас смотрит. Первым нарушил мучительную паузу он:
- Ну, как там? В столице.
- Мы с Урала. Из Перми. Вот, не доехали... - Как-то не хотелось представляться москвичами.
- Пермь... Нет, не бывал. И как там?
- Как везде. По разному. Ну, мы пойдем, наверно.
- И куда? - Он пощупал китайский будильник без стекла. - Половина вторго. Вы, вот, что: я все равно не сплю, значит, так, вы ложитесь, я уйду, в во сколько нужно, разбужу. Во сколько?
- А до вокзала далеко?
- Дак, десять минут, не спеша.
- Ну, ладно, нам где-то в семь встать надо, наверно. Да, блин...
Очень скоро Пуков сопел на просторной кровати. Я не мог заснуть и прислушивался к треску поленьев в печи. В комнате стало жарко. Как это так - думалось - слепой сторож...
...Когда меня аккуратно тронули за плечо, вся комната была залита светом, бьющим из раскрытого окна. Часы показывали пятнадцать минут восьмого. На стульях была разложена наша одежда, а на столе дымился чай.
А через два часа мы проезжали в поезде (как всегда, он опоздал) мимо кладбища. При дневном свете оно представляло собой горку, заросшую лесом, посреди которой белела церковь.
Окончание