Стихи в переводах
Поэтов надо читать в оригинале, не так ли?
Я это поняла в школе, когда мы по программе читали «в оригинале». Пока я продиралась сквозь учебник - я не чувствовала, разумеется, ничего. Но как-то на уроке наш учитель Роман Данилович Борухов, взял да и грянул от всей души: «Friends, Romans, countrymen, lend me your ears; I come to bury Caesar, not to praise him!..» Эффект был потрясающий.
Потом последовал сонет «My mistress' eyes are nothing like the sun; Coral is far more red than her lips' red: If snow be white…» Чистота восприятия - через сложность восприятия смысла, отстранённость восприятия иностранного языка - музыка поэзии в чистом виде, мой первый Шекспир.
Роману Даниловичу, системно загнанному в советскую школу (потом благополучно свалившему, уже после моего выпуска) я посылаю благодарственную мысленную молитву каждый раз, когда открываю рот по-английски.
Потом, когда я читала Шекспира в переводах - я изнывала. Всё было так коряво и тяжело, так по-русски, что смысл чтения поэзии пропадал тут же.
Тем не менее, я, конечно, читала в переводах, и некоторые переводы запали мне в душу, оставляя только смутный страх перед неведомым подлинником: если это так прекрасно в переводе - каково это должно быть в подлиннике?!
У меня, однако, нет иллюзий по поводу соотношения оригинал-перевод. Как с фильмами - когда по дивной книге можно снять препахабнейшее кино, или наоборот - по посредственной книге - великолепную картину. Снять пиетет перед оригиналом мне тоже, конечно, помогла тётка. Как было сказано - она переводила кучу национальных самородков. Судя по подстрочникам - эти почвенные поэты имели перед лицом советской поэзии только одно достоинство - свою национальность. Я уж не говорю о том, как тётка со товарищи бодро строчила народные эпосы тем народам, которые им не успели обзавестись до соединения с Большим Братом. Какие, однако, очаровательные выходили стишки!
Так вот, о переводах. У меня была (и есть) дивная книжка «Маугли», старенькая, с жёлтыми страницами, чудесная двумя обстоятельствами. Во-первых, в ней иллюстрации Ватагина! Ватагин создал для меня Маугли и всех героев, навсегда припечатал образы - совершенно реалистичные, живые, вызывающие органическое отторжение всякого диснеевского «перевода», всяких кукляшечных картинок. Во-вторых - там после каждой главы были стихи Киплинга в переводе Василия Бетаки. Я потом нигде не видела издания со стихами. И перевод меня потряс.
Я до сих пор ощущаю распирающее изнутри ликование, когда повторяю:
«На крыльях Чиля пала ночь,
Летят нетопыри.
Стада в хлевах! - Свободны мы
До утренней зари!
…
…охоты доброй всем,
Кто джунглей чтит закон»
Впрочем, собственные стихи Бетаки мне тоже нравятся.
Это детское ощущение полёта, стремительности, силы, - оно настигает меня на больших пространствах, при широком дыхании: я помню, как в экспедиции, на высокогорье, вылезла поздним вечером из палатки, оглянулась - среди белых вершин, под орлами вдруг само попёрло: «На крыльях Чиля пала ночь…»
Ну, в юности я читала Лорку. Если с Киплингом ещё есть надежда, что прочитаю в оригинале, то с Лоркой - увы… не владею. Хотя могу себе представить, как это красиво по-испански… Над Лоркой я слезами обливалась, как и положено в соответствующем возрасте. Потом перестала обливаться - когда сходила с братом на приёмные в Театральный институт. В конце 80-х, начале 90-х, все барышни на вступительных читали Лорку. С истерикой. С подвывом. С подвсхлипом. Естественно, в переводе самой плакальщицы Цветаевой: «Ннннааааачинааается плачь гитааааарррры…Ррррразбивается чаша ууууутра…» На третий раз начинаешь хихикать. На пятый раз - звереешь. На десятый - впадаешь в мизантропию. «Спасибо, достаточно!».
Но я иногда люблю очень тихо и осторожно самой себе сказать: «Лола поёт саэты…», и ещё, перекатывая на языке (на русском языке!) - «Лола поёт саэты, тореро встали у парапета, и брадобрей оставил бритву…» (перевод А. Гелескула). Прекрасно.
Какое отношение это имеет к оригиналу - понятия не имею.
И вообще, когда я читаю поэзию в переводах (японской поэзии это тоже касается в самой полной мере), я всегда на заднем плане сознания в припрыжку припеваю:
При всем при том,
При всем при том,
При всем при том при этом
Маршак остался Маршаком,
А Роберт Бернс поэтом!
Я это поняла в школе, когда мы по программе читали «в оригинале». Пока я продиралась сквозь учебник - я не чувствовала, разумеется, ничего. Но как-то на уроке наш учитель Роман Данилович Борухов, взял да и грянул от всей души: «Friends, Romans, countrymen, lend me your ears; I come to bury Caesar, not to praise him!..» Эффект был потрясающий.
Потом последовал сонет «My mistress' eyes are nothing like the sun; Coral is far more red than her lips' red: If snow be white…» Чистота восприятия - через сложность восприятия смысла, отстранённость восприятия иностранного языка - музыка поэзии в чистом виде, мой первый Шекспир.
Роману Даниловичу, системно загнанному в советскую школу (потом благополучно свалившему, уже после моего выпуска) я посылаю благодарственную мысленную молитву каждый раз, когда открываю рот по-английски.
Потом, когда я читала Шекспира в переводах - я изнывала. Всё было так коряво и тяжело, так по-русски, что смысл чтения поэзии пропадал тут же.
Тем не менее, я, конечно, читала в переводах, и некоторые переводы запали мне в душу, оставляя только смутный страх перед неведомым подлинником: если это так прекрасно в переводе - каково это должно быть в подлиннике?!
У меня, однако, нет иллюзий по поводу соотношения оригинал-перевод. Как с фильмами - когда по дивной книге можно снять препахабнейшее кино, или наоборот - по посредственной книге - великолепную картину. Снять пиетет перед оригиналом мне тоже, конечно, помогла тётка. Как было сказано - она переводила кучу национальных самородков. Судя по подстрочникам - эти почвенные поэты имели перед лицом советской поэзии только одно достоинство - свою национальность. Я уж не говорю о том, как тётка со товарищи бодро строчила народные эпосы тем народам, которые им не успели обзавестись до соединения с Большим Братом. Какие, однако, очаровательные выходили стишки!
Так вот, о переводах. У меня была (и есть) дивная книжка «Маугли», старенькая, с жёлтыми страницами, чудесная двумя обстоятельствами. Во-первых, в ней иллюстрации Ватагина! Ватагин создал для меня Маугли и всех героев, навсегда припечатал образы - совершенно реалистичные, живые, вызывающие органическое отторжение всякого диснеевского «перевода», всяких кукляшечных картинок. Во-вторых - там после каждой главы были стихи Киплинга в переводе Василия Бетаки. Я потом нигде не видела издания со стихами. И перевод меня потряс.
Я до сих пор ощущаю распирающее изнутри ликование, когда повторяю:
«На крыльях Чиля пала ночь,
Летят нетопыри.
Стада в хлевах! - Свободны мы
До утренней зари!
…
…охоты доброй всем,
Кто джунглей чтит закон»
Впрочем, собственные стихи Бетаки мне тоже нравятся.
Это детское ощущение полёта, стремительности, силы, - оно настигает меня на больших пространствах, при широком дыхании: я помню, как в экспедиции, на высокогорье, вылезла поздним вечером из палатки, оглянулась - среди белых вершин, под орлами вдруг само попёрло: «На крыльях Чиля пала ночь…»
Ну, в юности я читала Лорку. Если с Киплингом ещё есть надежда, что прочитаю в оригинале, то с Лоркой - увы… не владею. Хотя могу себе представить, как это красиво по-испански… Над Лоркой я слезами обливалась, как и положено в соответствующем возрасте. Потом перестала обливаться - когда сходила с братом на приёмные в Театральный институт. В конце 80-х, начале 90-х, все барышни на вступительных читали Лорку. С истерикой. С подвывом. С подвсхлипом. Естественно, в переводе самой плакальщицы Цветаевой: «Ннннааааачинааается плачь гитааааарррры…Ррррразбивается чаша ууууутра…» На третий раз начинаешь хихикать. На пятый раз - звереешь. На десятый - впадаешь в мизантропию. «Спасибо, достаточно!».
Но я иногда люблю очень тихо и осторожно самой себе сказать: «Лола поёт саэты…», и ещё, перекатывая на языке (на русском языке!) - «Лола поёт саэты, тореро встали у парапета, и брадобрей оставил бритву…» (перевод А. Гелескула). Прекрасно.
Какое отношение это имеет к оригиналу - понятия не имею.
И вообще, когда я читаю поэзию в переводах (японской поэзии это тоже касается в самой полной мере), я всегда на заднем плане сознания в припрыжку припеваю:
При всем при том,
При всем при том,
При всем при том при этом
Маршак остался Маршаком,
А Роберт Бернс поэтом!