В двух словах о фестивале пиютим.
Если я напишу сейчас, то все так и останется в промежуточном и неполном виде, так и зафиксируется - и я не успею рассказать обо всем, что пережила за прошедшие два вечера фестиваля.
Если я не напишу сейчас, то новая неделя затопит все, нахлынет Португалия, самолет, Милан - и я не расскажу совсем ни о чем.
Выбор у меня невелик.
Честно вам признаюсь, сухостью и бесчувственностью ваша покорнейшая не страдает. Скорее, если можно так выразиться, она склонна чувствовать что-либо по разному поводу.
Тем страннее было для нее отметить сегодня с удивлением: почему уже два длинных, бесконечно длинных дня я постоянно переживаю самые разные чувства, от нежности и прозрачной радости до эйфории?
Что происходит?
Двор Бейт Ави Хай был вчера полон, а около барышень на входе безнадежно топталась пожилая дама, уныло вопрошавшая, не продает ли кто билеты.
Шли нарядные гости, предъявлявшие именные приглашения. Шли пожилые дамы и господа, люди средних лет, юные восточные хиппи, папарацци, увешанные фотокамерами, корреспонденты телевидения, репортеры радио с микрофонами.
Древних стариков вели под руки, первые ряды были отведены для знаменитых раввинов.
Празднично одетые семьи, сияющие праздничные лица.
Назавтра Яала сказала мне ключевые слова: "Они так рады были, что не должны больше стыдиться".
Нет, я знала, конечно. Как все израильтяне, я слышала о душераздирающих унижениях, постигших восточную алию на несколько десятков лет.
Но слово это применительно к высочайшей музыкальной культуре вызвало у меня недоуменный взгляд.
Стыдиться?
Этого?
Вы шутите?
Двор был не просто полон. Он был набит битком.
Люди сидели на ступеньках, на скамьях вокруг деревьев, на полу...
Люди стояли.
Я пыталась снимать, но ни один ролик не получился хоть сколько-нибудь приемлемым - в такой тесноте непременно кто-то закрывал собой поле зрения.
У сцены залегли журналисты с камерами и микрофонами, кто на коленях, кто на четвереньках.
Это был несомненный момент признания, момент славы.
И несмотря на то, что невоспитанный невежа мэр Иерусалима так и не удосужился явиться, хотя и обещал, призрак его витал над собранием - если можно так выразиться, на лицах людей лежал отпечаток официальной признанности.
Честно говоря, я так до конца и не знаю, оттого ли сердце мое так сжималось, что я вспоминала железные бараки в пустыне, раскаленные в жару и ледяные в холод, и пятидесятипроцентную детскую смертность, или оттого, что я хорошо знала маленького человека с бритой головой, который тихо дирижировал концертом.
Знала его нервным, одиноким, невозможно несчастным.
Знала его нищим, вечно в старом свитере, покрытом шариками скатавшейся синтетики.
Живущим в холостяцкой комнате бедного района.
Вчера он был одет в белую сорочку и шелковый галстук, в новую жилетку и штаны - все дорогое, отглаженное, все впервые надетое.
Как жених.
У него нет ни жены, ни детей.
Собственно говоря, у него только музыка и есть.
Только эта музыка.
Когда я прочитала интервью Рони Иш-Рана впервые, то подумала: "Ого! Вот это по-нашему, по-бразильски!"
В стране, где властвует попса, он просто и безумно заявил, что настоящей израильской музыкой, понятной любому подростку, должны стать пиютим - сложная восточная музыка, которую толком не знают европейские евреи, не хотят знать.
Какой бред, правда?
Вчера я смотрела на этого человека, нашедшего единомышленников, продолжившего дело тех, кто начал собирать традиционную музыку до него и спас ее от гибели, и подумала:
Нет, не бред.
Это противоречит реальности, правда. Молодежь слушает попсу, от которой у порядочного человека уши вянут.
Но если реальности вовремя не сказать "Сидеть!", то реальность сядет вам на шею.
И если реальности это не нравится, то тем хуже для реальности.
У нее проблемы.
Рони вызвал вчера у вашей покорнейшей чуть ли не слезы на глазах - и знаете чем?
Тем, как плохо он пел, будучи отличным певцом. Не до себя ему было.
Своей крахмальной рубашкой, только что из магазина, купленной на нищие гроши.
Тем, как покорно реальность подползла ему к ногам и лизала руки, махая хвостом.
Тем, как тихо он отступил в тень, выводя на передний план своего учителя и других пожилых и совсем стареньких поющих раввинов, для которых впервые настал звездный час.
Как тихо, невозможно тихо он сделал свое дело - и предоставил место музыке.
Уходя с концерта, я второй раз в жизни ощутила, что что-то с моим лицом не так - мышцы почему-то устали.
И друг поняла, что все три часа безотчетно улыбалась.
Я оглянулась вокруг и увидела то, что нечасто удается увидеть даже в Израиле.
Все вокруг улыбались.
Потом я пошла в супермаркет, чтобы купить нужные для работы над курсом продукты.
Была почти полночь, магазин был пуст, а за кассой сидела пожилая марокканская кассирша, простая женщина, которую я знаю давно.
- Как вы думаете, Шошана, где я сейчас была? - риторически спросила ваша покорнейшая и услышала неожиданно серьезный ответ.
- В самом деле, где вы были? Я даже не могу предположить. Где же это вы были так поздно?
- В Бейт Ави Хай. Там был фестиваль...
- Конечно! Фестиваль пиютим, я слышала по радио. Расскажите же! Кто там был? Моше Хавуша? Симан Тов Шай?
И она сходу вывалила на мою несчастную голову имена как минимум двух десятков поющих раввинов и классиков пиюта, часть из которых я даже никогда не слыхала.
Грузная старая женщина, пожизненная касса, отечные ноги, лицо полуграмотного человека.
С дерева, говорите, только что слезли?
Пустите меня на это дерево!
Я хочу туда поскорее залезть, если даже кассирши, слезшие с него, настолько понимают в серьезной музыке.
На дереве, надо понимать, дают неплохое образование.
Продолжение следует.
Если я не напишу сейчас, то новая неделя затопит все, нахлынет Португалия, самолет, Милан - и я не расскажу совсем ни о чем.
Выбор у меня невелик.
Честно вам признаюсь, сухостью и бесчувственностью ваша покорнейшая не страдает. Скорее, если можно так выразиться, она склонна чувствовать что-либо по разному поводу.
Тем страннее было для нее отметить сегодня с удивлением: почему уже два длинных, бесконечно длинных дня я постоянно переживаю самые разные чувства, от нежности и прозрачной радости до эйфории?
Что происходит?
Двор Бейт Ави Хай был вчера полон, а около барышень на входе безнадежно топталась пожилая дама, уныло вопрошавшая, не продает ли кто билеты.
Шли нарядные гости, предъявлявшие именные приглашения. Шли пожилые дамы и господа, люди средних лет, юные восточные хиппи, папарацци, увешанные фотокамерами, корреспонденты телевидения, репортеры радио с микрофонами.
Древних стариков вели под руки, первые ряды были отведены для знаменитых раввинов.
Празднично одетые семьи, сияющие праздничные лица.
Назавтра Яала сказала мне ключевые слова: "Они так рады были, что не должны больше стыдиться".
Нет, я знала, конечно. Как все израильтяне, я слышала о душераздирающих унижениях, постигших восточную алию на несколько десятков лет.
Но слово это применительно к высочайшей музыкальной культуре вызвало у меня недоуменный взгляд.
Стыдиться?
Этого?
Вы шутите?
Двор был не просто полон. Он был набит битком.
Люди сидели на ступеньках, на скамьях вокруг деревьев, на полу...
Люди стояли.
Я пыталась снимать, но ни один ролик не получился хоть сколько-нибудь приемлемым - в такой тесноте непременно кто-то закрывал собой поле зрения.
У сцены залегли журналисты с камерами и микрофонами, кто на коленях, кто на четвереньках.
Это был несомненный момент признания, момент славы.
И несмотря на то, что невоспитанный невежа мэр Иерусалима так и не удосужился явиться, хотя и обещал, призрак его витал над собранием - если можно так выразиться, на лицах людей лежал отпечаток официальной признанности.
Честно говоря, я так до конца и не знаю, оттого ли сердце мое так сжималось, что я вспоминала железные бараки в пустыне, раскаленные в жару и ледяные в холод, и пятидесятипроцентную детскую смертность, или оттого, что я хорошо знала маленького человека с бритой головой, который тихо дирижировал концертом.
Знала его нервным, одиноким, невозможно несчастным.
Знала его нищим, вечно в старом свитере, покрытом шариками скатавшейся синтетики.
Живущим в холостяцкой комнате бедного района.
Вчера он был одет в белую сорочку и шелковый галстук, в новую жилетку и штаны - все дорогое, отглаженное, все впервые надетое.
Как жених.
У него нет ни жены, ни детей.
Собственно говоря, у него только музыка и есть.
Только эта музыка.
Когда я прочитала интервью Рони Иш-Рана впервые, то подумала: "Ого! Вот это по-нашему, по-бразильски!"
В стране, где властвует попса, он просто и безумно заявил, что настоящей израильской музыкой, понятной любому подростку, должны стать пиютим - сложная восточная музыка, которую толком не знают европейские евреи, не хотят знать.
Какой бред, правда?
Вчера я смотрела на этого человека, нашедшего единомышленников, продолжившего дело тех, кто начал собирать традиционную музыку до него и спас ее от гибели, и подумала:
Нет, не бред.
Это противоречит реальности, правда. Молодежь слушает попсу, от которой у порядочного человека уши вянут.
Но если реальности вовремя не сказать "Сидеть!", то реальность сядет вам на шею.
И если реальности это не нравится, то тем хуже для реальности.
У нее проблемы.
Рони вызвал вчера у вашей покорнейшей чуть ли не слезы на глазах - и знаете чем?
Тем, как плохо он пел, будучи отличным певцом. Не до себя ему было.
Своей крахмальной рубашкой, только что из магазина, купленной на нищие гроши.
Тем, как покорно реальность подползла ему к ногам и лизала руки, махая хвостом.
Тем, как тихо он отступил в тень, выводя на передний план своего учителя и других пожилых и совсем стареньких поющих раввинов, для которых впервые настал звездный час.
Как тихо, невозможно тихо он сделал свое дело - и предоставил место музыке.
Уходя с концерта, я второй раз в жизни ощутила, что что-то с моим лицом не так - мышцы почему-то устали.
И друг поняла, что все три часа безотчетно улыбалась.
Я оглянулась вокруг и увидела то, что нечасто удается увидеть даже в Израиле.
Все вокруг улыбались.
Потом я пошла в супермаркет, чтобы купить нужные для работы над курсом продукты.
Была почти полночь, магазин был пуст, а за кассой сидела пожилая марокканская кассирша, простая женщина, которую я знаю давно.
- Как вы думаете, Шошана, где я сейчас была? - риторически спросила ваша покорнейшая и услышала неожиданно серьезный ответ.
- В самом деле, где вы были? Я даже не могу предположить. Где же это вы были так поздно?
- В Бейт Ави Хай. Там был фестиваль...
- Конечно! Фестиваль пиютим, я слышала по радио. Расскажите же! Кто там был? Моше Хавуша? Симан Тов Шай?
И она сходу вывалила на мою несчастную голову имена как минимум двух десятков поющих раввинов и классиков пиюта, часть из которых я даже никогда не слыхала.
Грузная старая женщина, пожизненная касса, отечные ноги, лицо полуграмотного человека.
С дерева, говорите, только что слезли?
Пустите меня на это дерево!
Я хочу туда поскорее залезть, если даже кассирши, слезшие с него, настолько понимают в серьезной музыке.
На дереве, надо понимать, дают неплохое образование.
Продолжение следует.