Троица.
Жарким июньским вечером по накатанной грузовиками дороге через поле шли двое мужчин. Один постарше, лет пятидесяти, в легком льняном костюме и белой панаме. Другой же - рослый молодой парень, не старше тридцати, закинув безрукавку на плечо, шёл в одних синих спортивных штанах.
- Да нет, чего-то вы себе уж больно сложную концепцию воображаете, Владимир Георгич. - усмехнулся Колька и стал хлопать себя по карманам в поисках спичек. - Один всё время рождается, другой рожает всё время, а третий… Я уж и забыл, чего он там делает.
- Сын рождается, Дух исходит. А Отец не рождается и не исходит. - терпеливо повторил Владимир Георгиевич, протягивая белобрысому парню зажигалку.
- И как можно всё время рождаться? Одного раза ему мало что ли?
- Предвечно рождается. То есть постоянно в процессе своего созидания Отцом, в то время, как Дух - это проводящая Его собственную волю ипостась. Понимаешь?
- Не понимаю. Треугольник ваш я понимаю. Символ веры или как его?
- Щит веры.
- Щит, да. Вот его я понимаю, как дважды два. Но остального никак не пойму. Вот, когда Христос гефсиманское моление совершал, к кому он тогда обращался? Сам к себе обращался? Или во время распятия, он тоже сам себе говорил - прости их, Отче?
Владимир Георгиевич дружелюбно улыбался и шлепал на ходу по багряным цветкам кровохёлбки, растущей вдоль дороги.
- Так и что с того, Коля, если даже и сам к себе?
- Ну, знаете. Это уже какой-то попахивает… Пургой. Впрочем, ладно, пусть. Но скажите мне, как человек образованный, почему именно троица? Не двое, не четверо?
- Ты, Коля, в изобразительном музее, наверное, был, видел картины?
- А как же! Ходил в Третьяковскую, когда с братом за деталями тогда ездил. Было дело. Три дня были, грех не сходить. А что?
- Вот какая картина, скажи, тебе запомнилась?
- Какая? - переспросил парень. - Да вот хотя бы «Незнакомка». Очень хороша.
Колька немного смутился и тоже провел широкой ладонью по росшим с его стороны жёлтым соцветиям девясила.
- «Неизвестная», - поправил Владимир Георгиевич собеседника. - Ивана Крамского. А теперь, Николай, смотри какая штука. Вот стоишь ты перед холстом и смотришь на Неизвестную. Кого ты перед собой видишь?
- Дамочку такую вижу, вроде как ничего себе. Загадочную, может быть, надменную даже во взгляде. Она хорошо по-столичному одета, сидит в шарабане каком-то, руки в муфточке греет.
- Очень хорошо. Стало быть, дамочка есть?
- Где?
- Ну, перед тобой на полотне. Видишь её?
- Вижу.
- А вот в том-то, Николай, и фокус, что никакой ты женщины перед собой по сути не видишь, - обрадовался Владимир Георгиевич. - а видишь фактически самого художника Ивана Николаевича Крамского, который эту Неизвестную создал одной лишь силой своего воображения.
Колька затянулся дымом, прищурился и неохотно кивнул.
- Ну, допустим. Пока не очень понимаю, но предположим. Значит, я одновременно вижу её, Неизвестную, и его - художника Крамского. Так?
- Совершенно верно, Николай! При этом ты даже знать не знаешь, как этот самый Крамской выглядит, но через Неизвестную ты прямо на его натуру, на самую душу смотришь. А вот теперь будет и ещё финт. Знаешь выражение такое - «красота в глазах смотрящего»?
- В чьих глазах? - удивился Колька, вскинув выгоревшие на солнце брови.
- Смотрящего. Того, кто смотрит.
- А-а. Не слышал.
- Так вот это означает, фигурально выражаясь, что ты видишь перед собой то, что понимаешь и чувствуешь лично ты. То есть через призму своего восприятия ты видишь одно, а я, например, увидел бы совсем другое.
- Стало быть, глядя на девицу в экипаже, я смотрю и на самого себя тоже? И на художника Крамского? И собственно, на неё?
- Сразу на троих! А картина-то одна, Николай! Одна!
Владимир Георгиевич, довольный произведённым на парня впечатлением, слегка возбужденно теребил в ладони сорванные головки кровохлёбки. Сам Колька молчал, пожевывая догорающую папироску.
- Да-а… Такое обдумать бы надо. Позже. А то на жаре все мозги спеклись.
- И то верно, - согласился Владимир Георгиевич, вытирая вспотевшее лицо панамкой. - жара страшная настала.
Двое стояли в душном зелёном буйстве высоких луговых трав и смотрели друг на друга.
- А знаете что, Владимир Георгиевич? - негромко произнёс Николай.
- Что, Коля? - так же едва ли не шепотом отозвался мужчина.
- Я тут такую… Вы только не обижайтесь. Такую шутку придумал про вас.
- Какую же, Коля?
- Вот, если бы ваша фамилия была… Сорокин, мы бы с вами сейчас наверняка поцеловались и занялись прямо на этой дороге любовью….
Владимир Георгиевич улыбнулся и, ничуть не обидевшись, сказал:
- Это действительно забавно. Но ты же знаешь, что я - Епифанцев.
- Да нет, чего-то вы себе уж больно сложную концепцию воображаете, Владимир Георгич. - усмехнулся Колька и стал хлопать себя по карманам в поисках спичек. - Один всё время рождается, другой рожает всё время, а третий… Я уж и забыл, чего он там делает.
- Сын рождается, Дух исходит. А Отец не рождается и не исходит. - терпеливо повторил Владимир Георгиевич, протягивая белобрысому парню зажигалку.
- И как можно всё время рождаться? Одного раза ему мало что ли?
- Предвечно рождается. То есть постоянно в процессе своего созидания Отцом, в то время, как Дух - это проводящая Его собственную волю ипостась. Понимаешь?
- Не понимаю. Треугольник ваш я понимаю. Символ веры или как его?
- Щит веры.
- Щит, да. Вот его я понимаю, как дважды два. Но остального никак не пойму. Вот, когда Христос гефсиманское моление совершал, к кому он тогда обращался? Сам к себе обращался? Или во время распятия, он тоже сам себе говорил - прости их, Отче?
Владимир Георгиевич дружелюбно улыбался и шлепал на ходу по багряным цветкам кровохёлбки, растущей вдоль дороги.
- Так и что с того, Коля, если даже и сам к себе?
- Ну, знаете. Это уже какой-то попахивает… Пургой. Впрочем, ладно, пусть. Но скажите мне, как человек образованный, почему именно троица? Не двое, не четверо?
- Ты, Коля, в изобразительном музее, наверное, был, видел картины?
- А как же! Ходил в Третьяковскую, когда с братом за деталями тогда ездил. Было дело. Три дня были, грех не сходить. А что?
- Вот какая картина, скажи, тебе запомнилась?
- Какая? - переспросил парень. - Да вот хотя бы «Незнакомка». Очень хороша.
Колька немного смутился и тоже провел широкой ладонью по росшим с его стороны жёлтым соцветиям девясила.
- «Неизвестная», - поправил Владимир Георгиевич собеседника. - Ивана Крамского. А теперь, Николай, смотри какая штука. Вот стоишь ты перед холстом и смотришь на Неизвестную. Кого ты перед собой видишь?
- Дамочку такую вижу, вроде как ничего себе. Загадочную, может быть, надменную даже во взгляде. Она хорошо по-столичному одета, сидит в шарабане каком-то, руки в муфточке греет.
- Очень хорошо. Стало быть, дамочка есть?
- Где?
- Ну, перед тобой на полотне. Видишь её?
- Вижу.
- А вот в том-то, Николай, и фокус, что никакой ты женщины перед собой по сути не видишь, - обрадовался Владимир Георгиевич. - а видишь фактически самого художника Ивана Николаевича Крамского, который эту Неизвестную создал одной лишь силой своего воображения.
Колька затянулся дымом, прищурился и неохотно кивнул.
- Ну, допустим. Пока не очень понимаю, но предположим. Значит, я одновременно вижу её, Неизвестную, и его - художника Крамского. Так?
- Совершенно верно, Николай! При этом ты даже знать не знаешь, как этот самый Крамской выглядит, но через Неизвестную ты прямо на его натуру, на самую душу смотришь. А вот теперь будет и ещё финт. Знаешь выражение такое - «красота в глазах смотрящего»?
- В чьих глазах? - удивился Колька, вскинув выгоревшие на солнце брови.
- Смотрящего. Того, кто смотрит.
- А-а. Не слышал.
- Так вот это означает, фигурально выражаясь, что ты видишь перед собой то, что понимаешь и чувствуешь лично ты. То есть через призму своего восприятия ты видишь одно, а я, например, увидел бы совсем другое.
- Стало быть, глядя на девицу в экипаже, я смотрю и на самого себя тоже? И на художника Крамского? И собственно, на неё?
- Сразу на троих! А картина-то одна, Николай! Одна!
Владимир Георгиевич, довольный произведённым на парня впечатлением, слегка возбужденно теребил в ладони сорванные головки кровохлёбки. Сам Колька молчал, пожевывая догорающую папироску.
- Да-а… Такое обдумать бы надо. Позже. А то на жаре все мозги спеклись.
- И то верно, - согласился Владимир Георгиевич, вытирая вспотевшее лицо панамкой. - жара страшная настала.
Двое стояли в душном зелёном буйстве высоких луговых трав и смотрели друг на друга.
- А знаете что, Владимир Георгиевич? - негромко произнёс Николай.
- Что, Коля? - так же едва ли не шепотом отозвался мужчина.
- Я тут такую… Вы только не обижайтесь. Такую шутку придумал про вас.
- Какую же, Коля?
- Вот, если бы ваша фамилия была… Сорокин, мы бы с вами сейчас наверняка поцеловались и занялись прямо на этой дороге любовью….
Владимир Георгиевич улыбнулся и, ничуть не обидевшись, сказал:
- Это действительно забавно. Но ты же знаешь, что я - Епифанцев.