Немецкий плен, революция в Лысьве и письма из Крыма
Сегодня в нашем бестселлере "Известия Острогожского исполкома" - рассказ очевидца из немецкого плена; член исполкома Белоусов вспоминает первые шаги революции в уральской Лысьве; эксклюзивный материал - переписка белогвардейцев в Крыму и репортаж из первых рядов французских оккупантов Севастополя о праздновании Первомая!
Оригинал частично сфотографировал, пережал в пдф, желающие могут скачать: https://disk.yandex.ru/i/-JFsS1cLjocg8g
Последние дни плена.
(Со слов А. Болдырева - крестьянина сл. Карпенково, Острогожского уезда).
I.
На сахарной фабрике. - Мы, немецкие рабочие и часовые - накануне революции. - Перелом в переживаниях. - Надежды и ожидания. - Свершилось - делегаты из лагеря приехали, часовые ушли.
Наша рабочая команда, - в количестве 650 человек, - попала на сахарную фабрику, неподалеку от горда Кониц.
Фабрика большая, кроме нас еще 600 человек немцев работало на ней.
Нас пленных поместили на фабричный чердак. Квартира лучше лагерных землянок, а все же с большими неудобствами и неустройствами. Скверно уж то, что при скоплении большого количества народа в свалку, - на общих нарах, - спать приходилось и к тому же на древесных стружках без матрацев. При таких условиях, как у одного насекомые заведутся, то всех заполонят. Этот страшный бич нам солдатам особенно хорошо знаком. Это зло, правда, уменьшилось тем, что купаться можно было часто, чем мы и воспользовались. Всем ведь, кто провел лето в лагере памятно было, как блохи заедали. Не кусали, а заедали, превращая ночь в сплошную пытку.
Что касается пищи, то известно, как и чем нас потчивали: на пайке сидеть - значило умереть. Ну да мы зато сами маху не давали: сахару всяк тащил, как мог и сколько мог. В карманы, за пазуху, а в крайнем случае и в штанину бывало насыпишь.
И ели мы без отказа сахар этот, и продавали его, и на хлеб меняли. Одним словом изворачивались.
На часовых жаловаться нельзя: дело то в конце октября 1918 г. было. В стране к этому времени широкой волной разлился дух пораженчества и революционных мечтаний и колебаний. Немец просыпался и хоть неопределенно и недоуменно еще, а уж иначе стал относиться ко многим явлениям жизни. В связи с этим и отношение к нам пленным сильно изменилось.
Грубые окрики и зуботычины, приклад и палка погонялка, наш постоянный спутник при работах, сменились разговорами: что давно пора войну кончать, что русские пленные тоже люди, что работать надо «по малу», и что всем уж пора по домам расходиться.
Рабочие, - в большинстве немецкие поляки, - так же совсем посвойски относились к нам.
От них мы узнавали о поражениях немецкой армии и о революционном брожении на фронте и внутри страны.
Жить веселей становилось. Главное - с новой, яркой силой пробудились отмершие почти надежды на возвращение в Россию.
Надо сказать, что измученные и истерзанные жестоким пленом, мы с лета 1918 года мысленно заживо погребали себя.
И отчаяние и тоска безысходная овладели нами, и вдруг проблески воскресения: каждый день стал приносить новые утешения, события определенно заговорили - «скоро вашему рабству конец!»
Особенно памятен день 10-го ноября: в этот день почти над всей Германией было поднято красное знамя освобождения. В этот день мы уже определенно узнали, что и Вильгельму, и войне, и нашему плену конец. Дело в том, что в это незабвенное воскресенье к нам два своих, русских делегата из лагеря Тухель приехали.
Приехали пред’явили документы и заявили нам:
«Товарищи!
Войне конец! Победа германской и рабочей революции несет и нам освобождение.
В скором времени, наконец, и мы русские пленные возвратимся на родину.
Вы воздержитесь от ухода с команды, пока начнется отправка. Это вопрос нескольких дней, а до разрешения его вы уравниваетесь в правах с немецкими рабочими. Вы должны получать одинаковое с ними денежное, квартирное и пищевое довольствие».
Хорошая была минута! За долгие годы плена впервые по настоящему людьми себя почувствовали.
Радостно приветствовали мы и товарищей, принесших нам благую весть и освободительницу революцию.
На волю! Домой! На родину! - Мелькало в мыслях и сердце в ответ трепетно билось.
Делегатов засыпали вопросами. Всего не передашь: мы как дети неумные стали, все недуги и страдания забыли.
Делегаты спешили, им нужно было об’ехать целую округу, где работала не одна тысяча пленных.
Делегаты уехали, а в след за ними и часовые ушли.
Их было 4. Бросили они винтовки в своем помещении, и уходя, заявили: «мы по домам и вы русские свободны - идите куда хотите».
Известно, куда хотим, да надо повременить: больше терпели и сознание, что правильная отправка выгоднее для нас во всех отношениях, сдерживало наши порывы.
Оставленные винтовки мы забрали, припрятали и потом, от’езжая с команды, с собой взяли и хоть с большими трудностями довезли их до самой Орши, где сдали красноармейцам.
II.
Оживление рабочих-немцев. - Переговоры и совместная стачка. - Частичная победа. - Уход 200 пленных. - Приезд агитаторов от «независимых». - Уход восьми. - Встреча под арестом с 200. - Мытарства и вынужденный возврат на родину.
Оживились и рабочие-немцы. Получив уверенность в победе революции, они вступили с нами в переговоры о совместных действиях и выступлениях.
11-го ноября была об’явлена забастовка - с требованиями:
1) Введение 8-часового рабочего дня.
2) Повышение заработной платы до 11 марок (немцы получали 5 марок, а мы 50 порен.)
3) Улучшение питания и жилищных условий.
Часовых нет и виданное ли дело: рабочие с пленными заодно бастуют.
Директор фабрики вызвал жандармов. Их прибыло 16. Вместе с ними директор явился, чтобы уладить забастовку.
Случись наше выступление за неделю раньше с нами иначе бы говорили. И мы и немцы - рабочие подверглись бы самой жестокой расправе, а тут пришли спросилы: «что хотите»? и второй и третий пункт были удовлетворены.
На 8-ми часовом рабочем дне на этот раз не удалось настоять, а все же хоть частично но победили.
И радостное и беспокойное настало времячко: в ночь с 11-го на 12-е ноября 200 человек пленных ушло, а в 8 часов 12-го ноября на фабрику прибыли агитаторы от левых независимых.
Опять призывы и стачки, - с неуклонным требованием 8-ми часового рабочего дня и повышения жалования до 25 марок, как это уж проведено на других фабриках.
Нам русским агитаторы настоятельно советовали, не медля, итти в Россию.
И видим, что все по иному стало, да нет еще крепкой веры, что вполне свободны.
Непрерывная цепь лжи и издевательства со стороны немцев, несмотря на все происходящее, сковывала наши порывы.
Нас сдерживало грозное предостережение: а что если не во время ткнетесь, что если накануне освобождения, вы вновь попадете в жестокие руки тех, которые еще не совсем обессилены? Г. Б.
(Продолжение следует).
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №28 (180). 7 февраля 1919 г.
Последние дни плена.
(Со слов А. Болдырева - крестьянина сл. Карпенково, Острогожского уезда).
(Окончание).
А все же соблазн был слишком велик и в обед вслед за 200, ушло еще 8 человек, в том числе и я [Болдырев].
Недалеко однако ушли мы. Задержанные у Любоча мы были присоеденены к ранее ушедшим, сидевшим уже в названном городе под стражей.
Начались новые мытарства - все вместе были отправлены в крепость Торн. Тут опять горя натерпелись: получилось такое впечатление, как будто, и революции никакой нет, и, как будто, нас нарочно обманули.
Засадили в крепостные ниши и в течение 4-х дней не давали пищи, требуя, чтобы мы согласились стать на покинутую нами работу.
Мы упорствовали: «не хотим на работу, отправляйте нас в Россию…».
На этот раз наша не взяла. На пятый день голодного сиденья мы, убедившись в бессилии своем, из’явили «согласие» ехать на старое место.
По новому. - Слухи об отправке. - В лагерь хотим! - В Данциге англичане - «освободители». - Росписались. -Разговор с англичанином. - Посадка на пароход. - От Данцига до Либавы, и от Либавы до Пинска. - Последняя встреча с немцами.
Привезли нас на фабрику. Не узнать ничего - все по новому и все в нашу пользу. Тут ясно стало, что военная власть еще в силе: Любоч и Торн - доказательства этому.
Хорошее на фабрике житье иное пошло: раньше помещались на фабричном чердаке и на общих нарах спали, а теперь нам отвели двух’этажное здание и каждый получил железную койку и матрац, раньше получали 450 гр. хлеба, теперь 600, раньше 2 раза в день какую-то постную бурду с картошкой или крупой давали, а теперь 3 раза в день хороший мясной суп и один раз порцию мяса в ¼ фунта.
Часовые как ушли, так команда и осталась без них, обращение же со стороны начальствующих немцев изменилось к лучшему до неузнаваемости.
Как ни хорошо стало - в сравнении с прежним, а только узнали мы, что из лагерей пленные уже отправляются в Россию, сейчас же заявили о своем решении не работать больше ни одного дня, и потребовали, чтоб нас немедленно отвезли в лагерь.
28 декабря нас посадили в вагоны, а 29 мы уже были в лагере Данциг. Лагерь этот состоит из старых, негодных баржей, стоящих в военной гавани. Пленные стали стекаться со всех сторон и баржи, к нашему прибытию, на наше счастье, оказались переполненными, почему нам отвели квартиру в городе.
Здесь мы увидели и узнали много нового и интересного:
31-го декабря в гавань прибыл английский военный корабль. К этому времени немецкие судна не могли уже выходить в море без особого разрешения на то со стороны держав Согласия и прибывшие на военном корабле англичане заявили нам русским пленным:
«Мы освобождаем Вас из плена. Кто хочет в Россию, тот должен росписаться, что согласен ехать до Либавы на английском пароходе».
Да хоть на чорте, скорей бы только из плена выбраться, и на английские «кто?» заявили: - «все хотим», в чем и росписались.
В Данциге, же на наших глазах, англичане увезли 10 военных немецких кораблей, а в самом городе, когда мы прибыли туда, были уже английские патрули и посты.
Между прочим, т.-е. из английских солдат, которые умеют говорить по русски, или по польски охотно заходили в наши помещения и заводили разговоры. Один английский солдат, как раз в день нашей посадки на пароход, - 1 января 1919 г., - на чистом русском языке говорил нам:
«Если русские не успокоятся, если они не прекратят свои войны и не сложат оружия, то весной англичане, вместе с французами и американцами, придут и заставят успокоиться их.
Вот разве в Англии революция произойдет: рабочие и у нас хотят революции, но армия против нее».
Интересно было слушать англичан, но главное, нас волновал момент отправки.
Не до разговоров было: с минуты на минуту ждали посадки.
1-го января 1919 г. нас 7000 пленных спустили в трюм.
Ну и попутешествовали мы: кто через 12 часов, хоть еле-еле мог спуститься по трапу, чтобы сойти в Либаве на берег, значит для того и страшная черта плена и страшная дорога позади остались.
Бурное было море. Ведь большой пароход, если 7000 в трюме поместилось, а качка была так сильна, что за 12 часов более 50 человек пленных на смерть закачало.
И мало кто думал в живых остаться: и без того мутит, а тут в тесноте кто нибудь из соседей пытается подняться, чтобы выбраться на палубу, падает, ползет на корачках и сапогом, или, того хуже, колодкой деревянной и по голове и по лицу ерзает. По ногам и бокам это уж не считается. Ну прополз это еще ладно, а иной област тебя блевотиной с ног до головы…. брр…. вспомнить жутко!
В 6 часов утра добрались до Либавы.
В гавани стояли английские военные судна, а принимали нас латыши.
Отдохнули немного и поездом были отправлены до Ковно, с Ковно на Брест-Литовск, с Брест-Литовска до Пинска.
Четыре дня ехали и все не евши; горячей пищи, ни хлеба нигде не получали.
В Пинске - на станции мы встретились с немецкими частями, уходившими из Украины. И эта встреча, с немцами - последняя в этой войне, оставила злую память.
Может ли иначе быть!
С нас пленных, пробирающихся домой, сымали сапоги, отымали у нас часы и другие вещи.
Разнузданная солдатчина, с оружием в руках, напала на беззащитных, безоружных, измученных пленом людей, обобрала и заявила: «поездов для Вас нет, они нам нужны, а Вы до Орши пешком ступайте».
Ничего не поделаешь, пойдешь, коли не в силе свое слово сказать.
Пошли и дошли…
Г. Б.
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №30 (182). 9 февраля 1919 г.
Воспоминания о Февральской революции.
Во время февральской революции я находился в одном из горных округов Урала в селении Лысьеве (75 т. жителей), имеющем два крупных завода: метал[л]ургический и механический с 15 тыс. рабочих. На заводе было много товарищей, высланных их Петрограда и Москвы, у которых была тесная связь с центром. Первые сведения о революции мы получили о том, что на улицах Петрограда идут бои и войска переходят на сторону народа. Настроение рабочих было повышенное. Мы собрались в инструментальной мастерской, приняв все меры на случай ареста, так как все высланные были под наблюдением полиции. 1-го марта мне пришлось председательствовать в комиссии заводской конторы по вопросу продовольствия Лысьева и на вечернем заседании меня вызвал помощник управляющего заводом Федоров, чтобы сообщить о получении телеграммы за подписью Родзянко, где говорилось, что вся полнота власти перешла Временному Комитету Государственной Думы, и просил сохранить спокойствие на местах.
Я просил Федорова сейчас же огласить телеграмму на собрании и принять все меры к спокойствию, что и было сделано.
По оглашению телеграммы все вопросы отпали сами по себе и сразу поставлен был вопрос об образовании Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Было назначено в инструментальной мастерской на 2 марта собрание представителей от цехов для окончательного решения об организации совета. В этот же день были получены сведения об образовании Совета Раб. и Солд. Деп. в Петрограде. Выборы и конструирование нашего совета носили бурный характер борьбы между большевиками с одной стороны и меньшевиками и с.-р. - с другой. В ночь на 3 марта была разоружена полиция, устроена демонстрация с участием до 50 тысяч человек, занят телеграф, организована рабочая охрана. 5-го состоялось открытие Совета и выборы Президиума, куда прошли меньшевики и с.-р. с председателем членом 3-й Гос. Думы Кузнецовым. На первом общем собрании совета решили вопрос об организации горного округа, так как поступали запросы с других заводов, принадлежащих горному округу что делать. Помимо этого были также запросы о присылке делегатов на другие заводы, так как Лысьевский округ был одним из революционных. Еще в начале войны 1914 г. там было крупное рабочее движение с приговорами к каторжным работам и даже к смертной казни. Для организации округа было выбрано трое, в том числе и я. Когда мы об’езжали заводы, нас встречали с красными знаменами радостные лица рабочих и чувствовалось сознание величайшего исторического события. Но тут же и сказалась и вся их неопытность в деле организации советов, ибо в советы прошли инженеры, мастера и только часть рабочих. Приходилось делать перевыборы. Помню, когда мы ехали по Луньевской ветке в Кизель на остановке Губохинских копей к нам в вагон вошли представители от горнорабочих, узнав, что мы едем в качестве комиссаров по организации советов, а также и на предстоящую демонстрацию. В числе их был управляющий копями инженер Навроцкий, который об’явил себя тоже с.-д., ибо в бытность студентом он, вступивши в партию, был исключен из нее. В Кизеле 9 марта нас встретили товарищи, и в частной беседе выяснилось, что представителей от рабочих в совете мало, все места были заняты администрацией завода. 10 марта устроен был в Кизеле грандиозный митинг, на котором выступали представители администрации, примазавшиеся к рабочим. Когда к нам, как представителям рабочим, обращались с вопросами, почему мы нападаем на высших служащих завода и что в нас нет искренности, инженер Смирнов заявил, что он тоже с.-д. Мой товарищ его спросил, где он был раньше, в рядах рабочих или же в рядах капиталистов. Вопрос был поставлен ребром. Так февральская революция на гребне своем вынесла на поверхность все отбросы. Не мало было положено усилий для борьбы против происков тех, кто прикрывался именем социалистов. И на красном Урале с первых же дней велась ожесточенная борьба с меньшевиками и с.-р., так как Пермь была гнездом социал-соглашателей, хотя Екатеринбург был очень революционен и дал столько славных вождей центру, как т.т. Свердлов (Андрея), Сосновского, Крестинского, Преображенского и многих других. Теперь, когда идет наступление по всем фронтам Красный Урал с его столицею Екатеринбургом должен быть освобожден. Ведь уральские рабочие 16 июля 1918 года постановили расстрелять бывшего царя Николая Романова. А сколько славных героев дал Красный Урал рабоче-крестьянской России!
В. Белоусов.
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №55 (207). 12 марта 1919 г.
Переписка добровольцев.
Проездом мне пришлось остановиться в Алупке. В моем распоряжении было около часа и я решила зайти в Алупкинский Совет, рассчитывая встретить кого-нибудь из старых товарищей, работавших здесь в прошлом году до прихода немцев. Но оказалось, что все лица новые, а из прошлогодних работников кто расстрелян, кто исчез неизвестно куда.
Алупкинский Совет соорганизовался одним из новых [так в тексте] на южном побережье, в него вошли члены Союза Увечных воинов. Этот союз бывш. Николаевских солдат занял непримиримую позицию по отношению добровольцев, некоторые члены союза были арестованы и едва не расстреляны - подоспели Советские войска.
В общественной работе - члены Алупкинского Совета люди неопытные, но безусловно честные и искренно преданные Советской власти. Большинство из них хроники или калеки, но это не мешает им работать круглые сутки. Я застала всех членов Совета в сборе. Алупкинскому Совету удалось только раскрыть организацию белогвардейской контр-разведки, нити которой тщательно и долго искали.
На квартире арестованного офицера Сливинского нашли много интересных документов и большую переписку.
- Не хотите ли проглядеть перехваченные письма офицеров-добровольцев к женам и родным - предлагает мне председатель Совета.
Я очень жалею, что не могу привести многие письма целиком. Они представляют большой интерес для психолога, и могли бы послужить превосходным материалом беллетристу и литератору.
В этих письмах во весь рост встает нравственный облик бывш. офицеров и их подруг на жизненном пути, чаще всего пустых встречных «офицерских дамочек».
Письма эпохи расцвета «белогвардейщины» в Крыму.
Полковник с громкой фамилией делится с женой своими надеждами и планами. По некоторым фразам можно догадаться, что «уважаемый» полковник принимал горячее участие в «налетах» или спекулятивных операциях.
«Пока в Крыму, - пишет он, - есть еще несколько темных дел, я не унываю. Моя мечта добиться первых 10000 тысяч, она не так далека, если даст Бог. И я думаю, что от 10.000 я пойду дальше».
Вот письмо, датированное несколькими неделями позднее:
«У меня масса очень печальных новостей: Перекоп сдан, Одесса сдана, Крым будет оставлен. Приготовься к самому худшему, я думаю, что мне придется удирать, надеюсь, что ты примешь все серьезно, не надо делать глупостей, отчаянных шагов и т.д.»
А вот отчаянный вопль какого-то юного влюбленного поручика:
«Как бы мне хотелось забыться возле тебя. Так надоела вся эта проклятая обстановка принудительной, преступной братоубийственной войны с пролетариатом, выжидательное состояние. А если придут большевики, что по моему неизбежно, скрываться неопределенное время я думаю невозможно, а если меня откроют - крышка. Грустно, что может быть, придется оставить тебя навеки.
Быть может остаться и служить в Наркоме? Ответь немедленно»…
«Выжидательное состояние», «неопределенное положение» - кончилось. Советские войска перешли Сиваш, заняли Симферополь.
- «Приготовься к от’езду на Кавказ или в Сибирь, пишет жене, какими-то намеками, офицер, не забудь взять все необходимое, почини все вещи, пришей всюду кнопки».
Надо трогаться в путь и мне. Я снова на лошади.
За строгими темными кипарисами и сладко-душистыми кустами розогромное изменчивое море, такое же непонятное, как и человеческая душа.
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №110 (262). 24 мая 1919 г.
Письма из Крыма
(Севастопольские впечатления)
Повстанцам, взявшим Перекоп, Сиваш, и неохотно, подчиняясь приказанию, оставившим Севастополь, в который они было вошли с боем, надоело томительное бездействие, сидение на голых камнях под осажденным городом. Сильно подносившиеся, напудренные крымской лечебной пылью, красноармейцы (повстанцы) по одиночке и группами бредут по Балаклавскому шоссе по направлению города.
Позади - живописная Байдарская долина, кругом - голая каменистая степь, и только на самом горизонте синеет узкая, глубоко вдавшаяся в низкий берег полоска моря - Севастопольская бухта.
Военный комиссар, с которым я еду в Севастополь, каждый раз, поравнявшись с такой компанией, приказывает шоферу замедлить ход:
- Стой! Куда идешь? Назад!
- В город… Сапоги починить.
- А фронт на кого оставил? Греки и французы не ушли еще из города, заберут вас, потом выручай! С чернокожими сцепитесь! Тарабам устроите… Назад! Без разговоров!
Севастополь пережил несколько тревожных дней, но в общем все обошлось сравнительно мирно.
Красные войска подошли к Севастополю 14 апреля. Французское командование почему-то было не осведомлено об их приближении и не приготовилось. Говорят, когда генералу Труссону доносили, что большевики подходят к Севастополю, он не верил: их слишком мало здесь, не посмеют!
Однако большевики посмели и стали наступать со стороны Вельска, Лабораторной балки, Стрелецкой бухты. Все рабочее население с радостью встретило Советские войска и оказало им всякое содействие.
Английские и французские суда открыли огонь, но снаряды падали за городом и больше потревожили мертвых (вспахав кладбище) чем причинили вреда живым - убитых почти не было, раненых немного. Всю ночь шла ружейная перестрелка между греками, французами и повстанцами, которые дошли почти до вокзала. Повстанцы неохотно ушли из города, получив приказ об отступлении. Начались мирные переговоры.
Утром, в первый день Пасхи на французских крейсерах неожиданно взвились красные флаги; матросы в шлюпках, украшенные красными лентами, поплыли к берегу с революционными песнями.
Процессия матросов, к которым присоединились рабочие направилась с криком: «Да здравствует большевизм!» к профессиональному союзу, а оттуда к городской думе.
Греческие патрули открыли по демонстрантам стрельбу.
Убитых 1-2, раненых 10-14 человек.
В демонстрации участвовало несколько французских офицеров. С французских судов напрасно давали сигналы вернуться на борт - демонстранты не расходились…
Любопытно отношение французских генералов к волнению среди матросов.
Генерал Амет при встрече с Советскими представителями после пасхального инцидента положительно накинулся на них:
- Что вы с нами делаете? Распропагандировали наших матросов. Зажгли пожар безумия во Франции!
Знамя шедшего впереди демонстрации и убитого героя знаменосца хранится в Ревкоме.
Как-то французы-матросы тайком от своего начальника пробрались в Ревком.
Дежурные красноармейцы ничего не поняли из их об’яснений на чужом языке, только несколько слов уловив знакомых, ставших интернациональными: «Мой большевик».
- Там два француза прибегли, от жандармов прячутся, - доложил часовой, показываясь в дверях кабинета председателя Президиума. - Пустить их.
Французы, красные, потные и запыхавшиеся, действительно походили на спасающихся от преследования.
Но из взволнованных об’яснений мы поняли, что они пришли искать не приют, а передать просьбу своих товарищей, подарить им от русского пролетариата красное знамя, которое бы они могли отвезти во Францию, как память о русском пролетариате.
Волнение и энтузиазм французов невольно заразил и всех нас, присутствовавших при этой сцене…
Кто-то из членов Ревкома выбежал куда-то и возвратился с куском красной измятой материи:
- Это… это - старался он об’яснить французам. - Мы нашли на улице vous comprenez, camerades dans la rue… Это знамя - ле-Драно - вашего товарища, убитого во время демонстрации…
Французы стали упрашивать членов Ревкома сохранить у себя знамя на память о них, а мы дать: «новое большое и красивое с золотыми буквами».
Матросам обещали, что до их от’езда они получат такое именно знамя, но посоветовали хорошенько спрятать его от начальства.
Накануне эвакуации «союзников», французские солдаты “прощались” с Севастополем. Они раз’езжали по городу на мажарах, “давали на площадях концерты и кричали не “vive la France”, а vive le большевизм”.
Одна из мажар, с’ехавшими на ней французскими солдатами, украшенная зеленью и красными розами, появилась на площади под нашим балконом в гостинице Коста.
Площадь быстро наполнилась народом. Из окон и с балконов посыпался красный дождь цветов. Грянул волнующий поднимающий мотив интернационала.
- Настоящий красный карнавал, - сказал кто-то рядом со мной, - молодцы - французы не то, что англичане, которые только по крышам прячутся (до последней минуты англичане не снимали с крыш засад и пулеметов).
Вон, внизу, в толпе даже чернокожий “красавец” синегалец, блестя черно-синим лицом и широко раздвинув улыбкой толстые вывернутые красные губы, кричит вместе с другими: - vive le большевизм, vive le социализм.
г. Севастополь.
З. Рихтер.
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №111 (263). 25 мая 1919 г.
Оригинал частично сфотографировал, пережал в пдф, желающие могут скачать: https://disk.yandex.ru/i/-JFsS1cLjocg8g
Последние дни плена.
(Со слов А. Болдырева - крестьянина сл. Карпенково, Острогожского уезда).
I.
На сахарной фабрике. - Мы, немецкие рабочие и часовые - накануне революции. - Перелом в переживаниях. - Надежды и ожидания. - Свершилось - делегаты из лагеря приехали, часовые ушли.
Наша рабочая команда, - в количестве 650 человек, - попала на сахарную фабрику, неподалеку от горда Кониц.
Фабрика большая, кроме нас еще 600 человек немцев работало на ней.
Нас пленных поместили на фабричный чердак. Квартира лучше лагерных землянок, а все же с большими неудобствами и неустройствами. Скверно уж то, что при скоплении большого количества народа в свалку, - на общих нарах, - спать приходилось и к тому же на древесных стружках без матрацев. При таких условиях, как у одного насекомые заведутся, то всех заполонят. Этот страшный бич нам солдатам особенно хорошо знаком. Это зло, правда, уменьшилось тем, что купаться можно было часто, чем мы и воспользовались. Всем ведь, кто провел лето в лагере памятно было, как блохи заедали. Не кусали, а заедали, превращая ночь в сплошную пытку.
Что касается пищи, то известно, как и чем нас потчивали: на пайке сидеть - значило умереть. Ну да мы зато сами маху не давали: сахару всяк тащил, как мог и сколько мог. В карманы, за пазуху, а в крайнем случае и в штанину бывало насыпишь.
И ели мы без отказа сахар этот, и продавали его, и на хлеб меняли. Одним словом изворачивались.
На часовых жаловаться нельзя: дело то в конце октября 1918 г. было. В стране к этому времени широкой волной разлился дух пораженчества и революционных мечтаний и колебаний. Немец просыпался и хоть неопределенно и недоуменно еще, а уж иначе стал относиться ко многим явлениям жизни. В связи с этим и отношение к нам пленным сильно изменилось.
Грубые окрики и зуботычины, приклад и палка погонялка, наш постоянный спутник при работах, сменились разговорами: что давно пора войну кончать, что русские пленные тоже люди, что работать надо «по малу», и что всем уж пора по домам расходиться.
Рабочие, - в большинстве немецкие поляки, - так же совсем посвойски относились к нам.
От них мы узнавали о поражениях немецкой армии и о революционном брожении на фронте и внутри страны.
Жить веселей становилось. Главное - с новой, яркой силой пробудились отмершие почти надежды на возвращение в Россию.
Надо сказать, что измученные и истерзанные жестоким пленом, мы с лета 1918 года мысленно заживо погребали себя.
И отчаяние и тоска безысходная овладели нами, и вдруг проблески воскресения: каждый день стал приносить новые утешения, события определенно заговорили - «скоро вашему рабству конец!»
Особенно памятен день 10-го ноября: в этот день почти над всей Германией было поднято красное знамя освобождения. В этот день мы уже определенно узнали, что и Вильгельму, и войне, и нашему плену конец. Дело в том, что в это незабвенное воскресенье к нам два своих, русских делегата из лагеря Тухель приехали.
Приехали пред’явили документы и заявили нам:
«Товарищи!
Войне конец! Победа германской и рабочей революции несет и нам освобождение.
В скором времени, наконец, и мы русские пленные возвратимся на родину.
Вы воздержитесь от ухода с команды, пока начнется отправка. Это вопрос нескольких дней, а до разрешения его вы уравниваетесь в правах с немецкими рабочими. Вы должны получать одинаковое с ними денежное, квартирное и пищевое довольствие».
Хорошая была минута! За долгие годы плена впервые по настоящему людьми себя почувствовали.
Радостно приветствовали мы и товарищей, принесших нам благую весть и освободительницу революцию.
На волю! Домой! На родину! - Мелькало в мыслях и сердце в ответ трепетно билось.
Делегатов засыпали вопросами. Всего не передашь: мы как дети неумные стали, все недуги и страдания забыли.
Делегаты спешили, им нужно было об’ехать целую округу, где работала не одна тысяча пленных.
Делегаты уехали, а в след за ними и часовые ушли.
Их было 4. Бросили они винтовки в своем помещении, и уходя, заявили: «мы по домам и вы русские свободны - идите куда хотите».
Известно, куда хотим, да надо повременить: больше терпели и сознание, что правильная отправка выгоднее для нас во всех отношениях, сдерживало наши порывы.
Оставленные винтовки мы забрали, припрятали и потом, от’езжая с команды, с собой взяли и хоть с большими трудностями довезли их до самой Орши, где сдали красноармейцам.
II.
Оживление рабочих-немцев. - Переговоры и совместная стачка. - Частичная победа. - Уход 200 пленных. - Приезд агитаторов от «независимых». - Уход восьми. - Встреча под арестом с 200. - Мытарства и вынужденный возврат на родину.
Оживились и рабочие-немцы. Получив уверенность в победе революции, они вступили с нами в переговоры о совместных действиях и выступлениях.
11-го ноября была об’явлена забастовка - с требованиями:
1) Введение 8-часового рабочего дня.
2) Повышение заработной платы до 11 марок (немцы получали 5 марок, а мы 50 порен.)
3) Улучшение питания и жилищных условий.
Часовых нет и виданное ли дело: рабочие с пленными заодно бастуют.
Директор фабрики вызвал жандармов. Их прибыло 16. Вместе с ними директор явился, чтобы уладить забастовку.
Случись наше выступление за неделю раньше с нами иначе бы говорили. И мы и немцы - рабочие подверглись бы самой жестокой расправе, а тут пришли спросилы: «что хотите»? и второй и третий пункт были удовлетворены.
На 8-ми часовом рабочем дне на этот раз не удалось настоять, а все же хоть частично но победили.
И радостное и беспокойное настало времячко: в ночь с 11-го на 12-е ноября 200 человек пленных ушло, а в 8 часов 12-го ноября на фабрику прибыли агитаторы от левых независимых.
Опять призывы и стачки, - с неуклонным требованием 8-ми часового рабочего дня и повышения жалования до 25 марок, как это уж проведено на других фабриках.
Нам русским агитаторы настоятельно советовали, не медля, итти в Россию.
И видим, что все по иному стало, да нет еще крепкой веры, что вполне свободны.
Непрерывная цепь лжи и издевательства со стороны немцев, несмотря на все происходящее, сковывала наши порывы.
Нас сдерживало грозное предостережение: а что если не во время ткнетесь, что если накануне освобождения, вы вновь попадете в жестокие руки тех, которые еще не совсем обессилены? Г. Б.
(Продолжение следует).
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №28 (180). 7 февраля 1919 г.
Последние дни плена.
(Со слов А. Болдырева - крестьянина сл. Карпенково, Острогожского уезда).
(Окончание).
А все же соблазн был слишком велик и в обед вслед за 200, ушло еще 8 человек, в том числе и я [Болдырев].
Недалеко однако ушли мы. Задержанные у Любоча мы были присоеденены к ранее ушедшим, сидевшим уже в названном городе под стражей.
Начались новые мытарства - все вместе были отправлены в крепость Торн. Тут опять горя натерпелись: получилось такое впечатление, как будто, и революции никакой нет, и, как будто, нас нарочно обманули.
Засадили в крепостные ниши и в течение 4-х дней не давали пищи, требуя, чтобы мы согласились стать на покинутую нами работу.
Мы упорствовали: «не хотим на работу, отправляйте нас в Россию…».
На этот раз наша не взяла. На пятый день голодного сиденья мы, убедившись в бессилии своем, из’явили «согласие» ехать на старое место.
По новому. - Слухи об отправке. - В лагерь хотим! - В Данциге англичане - «освободители». - Росписались. -Разговор с англичанином. - Посадка на пароход. - От Данцига до Либавы, и от Либавы до Пинска. - Последняя встреча с немцами.
Привезли нас на фабрику. Не узнать ничего - все по новому и все в нашу пользу. Тут ясно стало, что военная власть еще в силе: Любоч и Торн - доказательства этому.
Хорошее на фабрике житье иное пошло: раньше помещались на фабричном чердаке и на общих нарах спали, а теперь нам отвели двух’этажное здание и каждый получил железную койку и матрац, раньше получали 450 гр. хлеба, теперь 600, раньше 2 раза в день какую-то постную бурду с картошкой или крупой давали, а теперь 3 раза в день хороший мясной суп и один раз порцию мяса в ¼ фунта.
Часовые как ушли, так команда и осталась без них, обращение же со стороны начальствующих немцев изменилось к лучшему до неузнаваемости.
Как ни хорошо стало - в сравнении с прежним, а только узнали мы, что из лагерей пленные уже отправляются в Россию, сейчас же заявили о своем решении не работать больше ни одного дня, и потребовали, чтоб нас немедленно отвезли в лагерь.
28 декабря нас посадили в вагоны, а 29 мы уже были в лагере Данциг. Лагерь этот состоит из старых, негодных баржей, стоящих в военной гавани. Пленные стали стекаться со всех сторон и баржи, к нашему прибытию, на наше счастье, оказались переполненными, почему нам отвели квартиру в городе.
Здесь мы увидели и узнали много нового и интересного:
31-го декабря в гавань прибыл английский военный корабль. К этому времени немецкие судна не могли уже выходить в море без особого разрешения на то со стороны держав Согласия и прибывшие на военном корабле англичане заявили нам русским пленным:
«Мы освобождаем Вас из плена. Кто хочет в Россию, тот должен росписаться, что согласен ехать до Либавы на английском пароходе».
Да хоть на чорте, скорей бы только из плена выбраться, и на английские «кто?» заявили: - «все хотим», в чем и росписались.
В Данциге, же на наших глазах, англичане увезли 10 военных немецких кораблей, а в самом городе, когда мы прибыли туда, были уже английские патрули и посты.
Между прочим, т.-е. из английских солдат, которые умеют говорить по русски, или по польски охотно заходили в наши помещения и заводили разговоры. Один английский солдат, как раз в день нашей посадки на пароход, - 1 января 1919 г., - на чистом русском языке говорил нам:
«Если русские не успокоятся, если они не прекратят свои войны и не сложат оружия, то весной англичане, вместе с французами и американцами, придут и заставят успокоиться их.
Вот разве в Англии революция произойдет: рабочие и у нас хотят революции, но армия против нее».
Интересно было слушать англичан, но главное, нас волновал момент отправки.
Не до разговоров было: с минуты на минуту ждали посадки.
1-го января 1919 г. нас 7000 пленных спустили в трюм.
Ну и попутешествовали мы: кто через 12 часов, хоть еле-еле мог спуститься по трапу, чтобы сойти в Либаве на берег, значит для того и страшная черта плена и страшная дорога позади остались.
Бурное было море. Ведь большой пароход, если 7000 в трюме поместилось, а качка была так сильна, что за 12 часов более 50 человек пленных на смерть закачало.
И мало кто думал в живых остаться: и без того мутит, а тут в тесноте кто нибудь из соседей пытается подняться, чтобы выбраться на палубу, падает, ползет на корачках и сапогом, или, того хуже, колодкой деревянной и по голове и по лицу ерзает. По ногам и бокам это уж не считается. Ну прополз это еще ладно, а иной област тебя блевотиной с ног до головы…. брр…. вспомнить жутко!
В 6 часов утра добрались до Либавы.
В гавани стояли английские военные судна, а принимали нас латыши.
Отдохнули немного и поездом были отправлены до Ковно, с Ковно на Брест-Литовск, с Брест-Литовска до Пинска.
Четыре дня ехали и все не евши; горячей пищи, ни хлеба нигде не получали.
В Пинске - на станции мы встретились с немецкими частями, уходившими из Украины. И эта встреча, с немцами - последняя в этой войне, оставила злую память.
Может ли иначе быть!
С нас пленных, пробирающихся домой, сымали сапоги, отымали у нас часы и другие вещи.
Разнузданная солдатчина, с оружием в руках, напала на беззащитных, безоружных, измученных пленом людей, обобрала и заявила: «поездов для Вас нет, они нам нужны, а Вы до Орши пешком ступайте».
Ничего не поделаешь, пойдешь, коли не в силе свое слово сказать.
Пошли и дошли…
Г. Б.
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №30 (182). 9 февраля 1919 г.
Воспоминания о Февральской революции.
Во время февральской революции я находился в одном из горных округов Урала в селении Лысьеве (75 т. жителей), имеющем два крупных завода: метал[л]ургический и механический с 15 тыс. рабочих. На заводе было много товарищей, высланных их Петрограда и Москвы, у которых была тесная связь с центром. Первые сведения о революции мы получили о том, что на улицах Петрограда идут бои и войска переходят на сторону народа. Настроение рабочих было повышенное. Мы собрались в инструментальной мастерской, приняв все меры на случай ареста, так как все высланные были под наблюдением полиции. 1-го марта мне пришлось председательствовать в комиссии заводской конторы по вопросу продовольствия Лысьева и на вечернем заседании меня вызвал помощник управляющего заводом Федоров, чтобы сообщить о получении телеграммы за подписью Родзянко, где говорилось, что вся полнота власти перешла Временному Комитету Государственной Думы, и просил сохранить спокойствие на местах.
Я просил Федорова сейчас же огласить телеграмму на собрании и принять все меры к спокойствию, что и было сделано.
По оглашению телеграммы все вопросы отпали сами по себе и сразу поставлен был вопрос об образовании Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Было назначено в инструментальной мастерской на 2 марта собрание представителей от цехов для окончательного решения об организации совета. В этот же день были получены сведения об образовании Совета Раб. и Солд. Деп. в Петрограде. Выборы и конструирование нашего совета носили бурный характер борьбы между большевиками с одной стороны и меньшевиками и с.-р. - с другой. В ночь на 3 марта была разоружена полиция, устроена демонстрация с участием до 50 тысяч человек, занят телеграф, организована рабочая охрана. 5-го состоялось открытие Совета и выборы Президиума, куда прошли меньшевики и с.-р. с председателем членом 3-й Гос. Думы Кузнецовым. На первом общем собрании совета решили вопрос об организации горного округа, так как поступали запросы с других заводов, принадлежащих горному округу что делать. Помимо этого были также запросы о присылке делегатов на другие заводы, так как Лысьевский округ был одним из революционных. Еще в начале войны 1914 г. там было крупное рабочее движение с приговорами к каторжным работам и даже к смертной казни. Для организации округа было выбрано трое, в том числе и я. Когда мы об’езжали заводы, нас встречали с красными знаменами радостные лица рабочих и чувствовалось сознание величайшего исторического события. Но тут же и сказалась и вся их неопытность в деле организации советов, ибо в советы прошли инженеры, мастера и только часть рабочих. Приходилось делать перевыборы. Помню, когда мы ехали по Луньевской ветке в Кизель на остановке Губохинских копей к нам в вагон вошли представители от горнорабочих, узнав, что мы едем в качестве комиссаров по организации советов, а также и на предстоящую демонстрацию. В числе их был управляющий копями инженер Навроцкий, который об’явил себя тоже с.-д., ибо в бытность студентом он, вступивши в партию, был исключен из нее. В Кизеле 9 марта нас встретили товарищи, и в частной беседе выяснилось, что представителей от рабочих в совете мало, все места были заняты администрацией завода. 10 марта устроен был в Кизеле грандиозный митинг, на котором выступали представители администрации, примазавшиеся к рабочим. Когда к нам, как представителям рабочим, обращались с вопросами, почему мы нападаем на высших служащих завода и что в нас нет искренности, инженер Смирнов заявил, что он тоже с.-д. Мой товарищ его спросил, где он был раньше, в рядах рабочих или же в рядах капиталистов. Вопрос был поставлен ребром. Так февральская революция на гребне своем вынесла на поверхность все отбросы. Не мало было положено усилий для борьбы против происков тех, кто прикрывался именем социалистов. И на красном Урале с первых же дней велась ожесточенная борьба с меньшевиками и с.-р., так как Пермь была гнездом социал-соглашателей, хотя Екатеринбург был очень революционен и дал столько славных вождей центру, как т.т. Свердлов (Андрея), Сосновского, Крестинского, Преображенского и многих других. Теперь, когда идет наступление по всем фронтам Красный Урал с его столицею Екатеринбургом должен быть освобожден. Ведь уральские рабочие 16 июля 1918 года постановили расстрелять бывшего царя Николая Романова. А сколько славных героев дал Красный Урал рабоче-крестьянской России!
В. Белоусов.
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №55 (207). 12 марта 1919 г.
Переписка добровольцев.
Проездом мне пришлось остановиться в Алупке. В моем распоряжении было около часа и я решила зайти в Алупкинский Совет, рассчитывая встретить кого-нибудь из старых товарищей, работавших здесь в прошлом году до прихода немцев. Но оказалось, что все лица новые, а из прошлогодних работников кто расстрелян, кто исчез неизвестно куда.
Алупкинский Совет соорганизовался одним из новых [так в тексте] на южном побережье, в него вошли члены Союза Увечных воинов. Этот союз бывш. Николаевских солдат занял непримиримую позицию по отношению добровольцев, некоторые члены союза были арестованы и едва не расстреляны - подоспели Советские войска.
В общественной работе - члены Алупкинского Совета люди неопытные, но безусловно честные и искренно преданные Советской власти. Большинство из них хроники или калеки, но это не мешает им работать круглые сутки. Я застала всех членов Совета в сборе. Алупкинскому Совету удалось только раскрыть организацию белогвардейской контр-разведки, нити которой тщательно и долго искали.
На квартире арестованного офицера Сливинского нашли много интересных документов и большую переписку.
- Не хотите ли проглядеть перехваченные письма офицеров-добровольцев к женам и родным - предлагает мне председатель Совета.
Я очень жалею, что не могу привести многие письма целиком. Они представляют большой интерес для психолога, и могли бы послужить превосходным материалом беллетристу и литератору.
В этих письмах во весь рост встает нравственный облик бывш. офицеров и их подруг на жизненном пути, чаще всего пустых встречных «офицерских дамочек».
Письма эпохи расцвета «белогвардейщины» в Крыму.
Полковник с громкой фамилией делится с женой своими надеждами и планами. По некоторым фразам можно догадаться, что «уважаемый» полковник принимал горячее участие в «налетах» или спекулятивных операциях.
«Пока в Крыму, - пишет он, - есть еще несколько темных дел, я не унываю. Моя мечта добиться первых 10000 тысяч, она не так далека, если даст Бог. И я думаю, что от 10.000 я пойду дальше».
Вот письмо, датированное несколькими неделями позднее:
«У меня масса очень печальных новостей: Перекоп сдан, Одесса сдана, Крым будет оставлен. Приготовься к самому худшему, я думаю, что мне придется удирать, надеюсь, что ты примешь все серьезно, не надо делать глупостей, отчаянных шагов и т.д.»
А вот отчаянный вопль какого-то юного влюбленного поручика:
«Как бы мне хотелось забыться возле тебя. Так надоела вся эта проклятая обстановка принудительной, преступной братоубийственной войны с пролетариатом, выжидательное состояние. А если придут большевики, что по моему неизбежно, скрываться неопределенное время я думаю невозможно, а если меня откроют - крышка. Грустно, что может быть, придется оставить тебя навеки.
Быть может остаться и служить в Наркоме? Ответь немедленно»…
«Выжидательное состояние», «неопределенное положение» - кончилось. Советские войска перешли Сиваш, заняли Симферополь.
- «Приготовься к от’езду на Кавказ или в Сибирь, пишет жене, какими-то намеками, офицер, не забудь взять все необходимое, почини все вещи, пришей всюду кнопки».
Надо трогаться в путь и мне. Я снова на лошади.
За строгими темными кипарисами и сладко-душистыми кустами розогромное изменчивое море, такое же непонятное, как и человеческая душа.
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №110 (262). 24 мая 1919 г.
Письма из Крыма
(Севастопольские впечатления)
Повстанцам, взявшим Перекоп, Сиваш, и неохотно, подчиняясь приказанию, оставившим Севастополь, в который они было вошли с боем, надоело томительное бездействие, сидение на голых камнях под осажденным городом. Сильно подносившиеся, напудренные крымской лечебной пылью, красноармейцы (повстанцы) по одиночке и группами бредут по Балаклавскому шоссе по направлению города.
Позади - живописная Байдарская долина, кругом - голая каменистая степь, и только на самом горизонте синеет узкая, глубоко вдавшаяся в низкий берег полоска моря - Севастопольская бухта.
Военный комиссар, с которым я еду в Севастополь, каждый раз, поравнявшись с такой компанией, приказывает шоферу замедлить ход:
- Стой! Куда идешь? Назад!
- В город… Сапоги починить.
- А фронт на кого оставил? Греки и французы не ушли еще из города, заберут вас, потом выручай! С чернокожими сцепитесь! Тарабам устроите… Назад! Без разговоров!
Севастополь пережил несколько тревожных дней, но в общем все обошлось сравнительно мирно.
Красные войска подошли к Севастополю 14 апреля. Французское командование почему-то было не осведомлено об их приближении и не приготовилось. Говорят, когда генералу Труссону доносили, что большевики подходят к Севастополю, он не верил: их слишком мало здесь, не посмеют!
Однако большевики посмели и стали наступать со стороны Вельска, Лабораторной балки, Стрелецкой бухты. Все рабочее население с радостью встретило Советские войска и оказало им всякое содействие.
Английские и французские суда открыли огонь, но снаряды падали за городом и больше потревожили мертвых (вспахав кладбище) чем причинили вреда живым - убитых почти не было, раненых немного. Всю ночь шла ружейная перестрелка между греками, французами и повстанцами, которые дошли почти до вокзала. Повстанцы неохотно ушли из города, получив приказ об отступлении. Начались мирные переговоры.
Утром, в первый день Пасхи на французских крейсерах неожиданно взвились красные флаги; матросы в шлюпках, украшенные красными лентами, поплыли к берегу с революционными песнями.
Процессия матросов, к которым присоединились рабочие направилась с криком: «Да здравствует большевизм!» к профессиональному союзу, а оттуда к городской думе.
Греческие патрули открыли по демонстрантам стрельбу.
Убитых 1-2, раненых 10-14 человек.
В демонстрации участвовало несколько французских офицеров. С французских судов напрасно давали сигналы вернуться на борт - демонстранты не расходились…
Любопытно отношение французских генералов к волнению среди матросов.
Генерал Амет при встрече с Советскими представителями после пасхального инцидента положительно накинулся на них:
- Что вы с нами делаете? Распропагандировали наших матросов. Зажгли пожар безумия во Франции!
Знамя шедшего впереди демонстрации и убитого героя знаменосца хранится в Ревкоме.
Как-то французы-матросы тайком от своего начальника пробрались в Ревком.
Дежурные красноармейцы ничего не поняли из их об’яснений на чужом языке, только несколько слов уловив знакомых, ставших интернациональными: «Мой большевик».
- Там два француза прибегли, от жандармов прячутся, - доложил часовой, показываясь в дверях кабинета председателя Президиума. - Пустить их.
Французы, красные, потные и запыхавшиеся, действительно походили на спасающихся от преследования.
Но из взволнованных об’яснений мы поняли, что они пришли искать не приют, а передать просьбу своих товарищей, подарить им от русского пролетариата красное знамя, которое бы они могли отвезти во Францию, как память о русском пролетариате.
Волнение и энтузиазм французов невольно заразил и всех нас, присутствовавших при этой сцене…
Кто-то из членов Ревкома выбежал куда-то и возвратился с куском красной измятой материи:
- Это… это - старался он об’яснить французам. - Мы нашли на улице vous comprenez, camerades dans la rue… Это знамя - ле-Драно - вашего товарища, убитого во время демонстрации…
Французы стали упрашивать членов Ревкома сохранить у себя знамя на память о них, а мы дать: «новое большое и красивое с золотыми буквами».
Матросам обещали, что до их от’езда они получат такое именно знамя, но посоветовали хорошенько спрятать его от начальства.
Накануне эвакуации «союзников», французские солдаты “прощались” с Севастополем. Они раз’езжали по городу на мажарах, “давали на площадях концерты и кричали не “vive la France”, а vive le большевизм”.
Одна из мажар, с’ехавшими на ней французскими солдатами, украшенная зеленью и красными розами, появилась на площади под нашим балконом в гостинице Коста.
Площадь быстро наполнилась народом. Из окон и с балконов посыпался красный дождь цветов. Грянул волнующий поднимающий мотив интернационала.
- Настоящий красный карнавал, - сказал кто-то рядом со мной, - молодцы - французы не то, что англичане, которые только по крышам прячутся (до последней минуты англичане не снимали с крыш засад и пулеметов).
Вон, внизу, в толпе даже чернокожий “красавец” синегалец, блестя черно-синим лицом и широко раздвинув улыбкой толстые вывернутые красные губы, кричит вместе с другими: - vive le большевизм, vive le социализм.
г. Севастополь.
З. Рихтер.
Известия Острогожского уездного исполнительного комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. №111 (263). 25 мая 1919 г.