Дневник колчаковского офицера Петра Чащина
Митинг в Красноярске, 1920
К предыдущему - половина уже упомянутой мной книги была посвящена публикации дневника колчаковского прапорщика Петра Павлиновича Чащина, о котором тоже надо немного рассказать. К самому дневнику приложено подробное вступление от автора-составителя, пронизанное легкой антисоветчиной, так что дам краткую выжимку.
Дневник был обнаружен в родном селе автора Айтат в Красноярском крае, уцелел и был популяризирован благодаря местной директорше краеведческого музея (погибла в автокатастрофе). Дневник частично использовался и цитировался рядом местных историков и журналистов, но полностью не публиковался. В книге кроме него есть еще ряд писем Чащина и некоторых других документов из его семейного архива. Сам Чащин - типичный офицер военного времени: выходец из села старожилов, закончивший городское училище, с призывом стал писарем и исключительно за образование (при том, что писал все равно с ошибками) попал в 3-ю школу прапорщиков. В 1917 г. сочувствовал эсерам, но ни к кому не примыкал. После Октября некоторое время думал вступить в Красную гвардию, но когда пришли белые, довольно быстро перешел к ним и остался практически до самого конца. Служил в 4-м Енисейском полку 1-й Сибирской дивизии 1-го Средне-Сибирского корпуса. Незадолго до разгрома колчаковщины получил отпуск домой, чем с удовольствие и воспользовался. Когда случилось восстание в Красноярске, в котором принял участие полк, подумал и вернулся в него уже после победы. Именовал себя потом "повстанцем", хотя полк ничего больше не сделал, а вскоре его посадили в лагеря военнопленных для фильтровки. Фильтровку автор благополучно прошел и от греха смотался обратно в село, где работал, видимо, завхозом и жутко боялся, что его за что-то арестуют. Дальнейшая судьба неизвестна, хотя у него в годы Большого террора был репрессирован брат, на допросе указывавший, что Павел служит в Красноярске бухгалтером. В базе репрессированных сам Петр не числится.
В общем, как видите, элемент неустойчивый, типичный полуофицер-полуинтеллигент того времени, который склонялся куда ветер дует. Но ведь не дезертировал, хотя и мог по сто раз - значит, боялся и убеждений был далеко не просоветских.
Сам дневник велся с большими перерывами и описаны там в основном скучноватые фронтовые будни: бои, атаки, перерывы между сражениями, возня с однополчанами, пьянки-гулянки, флирт с местными девками и прочая чепуха. В отличие от залихватских белогвардейских мемуаров, нету гнобления большевиков на каждой странице, о них пишется в нейтральном тоне даже когда они проигрывают. А уж когда красные погнали белых до Сибири, то тем более... По дневнику видна усталость и нервозность, которая регулярно охватывает автора, а также, что он в полку был немного белой вороной и держался слегка на особицу. Дам подборку некоторых отдельных цитат, вдруг пригодятся.
Лишь только закрывал глаза, как немного забывался, как до слуха доносились взрывы, трескотня пулеметов (галлюцинация), я уж на поле боя, атака, крики «Ура». Я в ужасе, весь в поту вскакивал со скамьи и, убедившись, что я в хате, а не в лесу, - снова ложился. Под утро заснул и видел покойного отца. Его тень, как и в прошлые бои, опять со мною. Он хранит меня. (С. 51)
Автор подробно описал редкую картину - самосуд над пленным на линии фронта. Предлагаю ознакомиться.
Весь день простояли здесь. Солдаты истопили бани и вымылись. Мокрый снег, не переставая, сыпал весь день. В стороне с. [села] Кленовского всю ночь и день трещали пулеметы и орудийная стрельба. Темнело уж: я сидел и читал, вернее, перелистывал книги библиотеки, помещенной в доме нашего хозяина. Вошел Яков Пах. [Пахомович Лалетин] и позвал пройти по улице. Выйдя за ворота в одном конце улицы, мы заметили большую толпу солдат и граждан деревни. «Пойдём, посмотрим, что за собрание!» Идём.
Подходим. На санях сидели женщина лет 40, подросток лет 15 и парень лет 20. Я подошел к одному солдату и спросил. «А, это мужи. Прислали арестованных Красноармейцев. Один постарше-то лазутчик, вишь». Толпа гудела. «Убить их», - кричали одни. «Нас тоже бьют, не жалеют», - кричали другие солдаты. У лазутчика просматривали документы, и кто-то приказывал разуваться, но добраться до саней и узнать подробности произошедшего не было возможности. Разыскав Яшу, я предложил ему уйти. «Становись к стене», - раздавалось в толпе. «Ты что думаешь, его и расстреляют», - заметил мне Яша, но только он успел это проговорить, как за нашими спинами раздался выстрел, второй и третий.
Меня трясло всего лихорадкой, но набрался силы, чтобы оглянуться назад. Мне не верилось - не хотелось верить, что подобная расправа всё ещё применяется, что жизнь человека не ставится, не ценится ни во что. Но это было так.
Скорчившись, малый лежал у забора шагах в десяти от саней. Мы оба молча пошли дальше. Навстречу, с винтовкой на ремень и нагайкой в руке, пробежал к толпе солдат. До слуха доносились звуки скрипки и гармоники, но что игралось - понять было нельзя, да и не хотелось ничего слышать и говорить. Душа рыдала.
Дойдя до конца, мы повернули обратно. Толпа по-прежнему густо стояла у ворот. Несколько человек рассматривали застреленного тут же около толпы.
Проходя, я увидел следующую картину. В тесном кругу играла гармоника и скрипка, а два чубука-солдата отдирали русскую. /53/
«Тризну справляют», - сказал Яша, а рядом солдат рассказывал своему товарищу: «Штук сто бабе-то всыпали, вишь ты, а парнишке-то штук 15. Баба-то кричала-кричала, а под конец-то уж замолчала».
Я отвернулся и пошёл к себе. (С. 53-54)
Далее несколько страниц описания тяжелых боев и отупляющих скучных будней между ними.
Скучно, однообразно проходят дни. Слух об отводе нашей дивизии в тыл замер где-то. Что вот после смотра будет. Вчера приехал богатырь - Гилев - из отпуска и привез небольшую толику спирту. Его произвели за его неустрашимость из ун. оф. [унтер-офицеров] в чин прапорщика, и по этому поводу устроили вчера пирушку. Я отказался пойти и до вечера сидел за письмами.
Стройное пение молитвы Господней оторвало меня от письма; это рота, выстроившись под окном для поверки, пела вечернюю молитву. Молитва кончилась. Из избы пирующих вышел без шапки, с улыбающейся до ушей физиономией, пошатываясь, к-р [командир] роты Чернявский Ваня. Роту построили на песни. Против стояли повара-пулеметчики - словом, глазеющая публика. /68/
Чернявский, желая, видимо, доказать свой авторитет, напустился на повара. «Как ты стоишь! Не видишь, что перед тобой стоит начальник», - доносились до меня слова пьяного «начальства». Он еще что-то доказывал оторопевшему Трубникову заплетающимся языком; но песня роты заглушила его слова. Из избы без пояса, растрепанный бежал пр. [прапорщик] Патрикеев. «Стой», - скомандовал он роте. Те замолчали. «На месте шагом урш», - крикнул он и неверным, пьяным голосом затянул «Вдоль да по речке, вдоль по Казанке». Солдаты улыбаясь подхватили «Семь девок, один я».
Ну, дела, подумал я и, накинув шинель, пошел бродить на луг. Из деревни долго еще была слышна песня. Видно, гулякам доставляло это огромное удовольствие, но что скажут солдаты? (С. 68-69)
С мая-июня начинается знаменитое безостановочное отступление белых и сцены грандиозных грабежей, которых в дневнике с избытком.
Идем ночь, идем день. Прошли уж все, что великими трудами и кучами трупов было взято с февраля. Сегодня уж 17. Ночью, гляди, так в Петропавловске будем. Черт знает что делается. Дорогой разбрасывают тысячи прокламаций, которые тут же подбираются солдатами для цигарок. Жителей грабят самым наглым образом. Забирают телеги, лошадей для обоза. Заморенных вконец бросают среди поля, за впрягая на их место пойманных где-либо в огороде у крестьянина. Солдаты тащат все, что попадает под руку: поросенок, гусь, курица.
Хлеба на полях, вблизи дороги особенно, потоптали, потравили дочерна. Бедные, потерявшие голову мужики боятся сказать слова. Многие, бросая всю домашность, тянутся тут же, сложив на телегу что поценнее из хозяйства.
...21 июня. ст. Чайковская.
Сегодня перед утром вышли на ст железную дорогу. До г. Перми осталось что-то верст 50 только. Здесь, видимо, думают задержаться. Кругом идет спешная работа обороны: роют окопы, колотят столбики для проволочного заграждения, плетут колючую проволоку. Смотришь на все совершенно равнодушно. В по ни победу не верится, ни в отступление. Ни того ни другого не хочется. Одно желание - не видеть ничего этого, не слышать, уйти куда-нибудь подальше отсюда, поближе к родному краю.
Среди солдат тоже такие разговоры идут, что страшно уяснять их себе.
Солдаты разбегаются. Из Саперной ко-ды [команды] сегодня ушли все почти; из 50 чел. [человек] осталось только 8. Из рот тоже бегут. Особенно Пермяки. (С. 75)
Вокзал ст. Красноярск, 1917. Фото из личной коллекции А.В. Ульверта
Общеизвестные картины падения морального духа в период отступления:
Жара стоит невыносимая. Люди ходят, что разваренные, и не удивительно, что ропота и ругани среди солдат еще прибавилось. Только и слышишь: «Зачем война, на кой. мне эти окопы» и т. д. А крепкая отборная ругань у не смолкая висит в воздухе. Приказания даже офицерами не исполняются, что уж требовать с солдат.
Среди солдат распространились упорные слухи, что пленных Красные не только не расстреливают, но даже не бьют, что у них отдан строгий приказ в армии Троцким по этому поводу. Убегут все теперь без боя, при первом столкновении. А меня Яков пилит каждый день за распущенность.
Да что ж я сделаю с ними, подумал бы, чудак, рты зажму, что ли. Эх ты, горе наше, не война. (С. 76)
Вскоре и впрямь все посыпалось и пришлось оставлять Пермь. Описание короткое, но колоритное, приведу полностью.
25 Июня
Сегодня бросив окопы, блиндажи, над которыми трудились целые ночи, проволочные заграждения, и отошли на следующую в тылу гору. Николаевцы (стояли левее нас) бросили позицию и бежали. 12 рота сдалась Красным без боя. Нам пришлось уйти из своей укрепленной полосы без выстрела. Окопались во ржи у богатой деревни с красивыми, богатыми домами Удалая. Наблюдатель Красных заметил нашу цепь, и их артиллерия открыла сейчас же по деревне ураганный огонь.
Через несколько минут деревня загорелась как со средины. Потянул ветер, и в момент пламя перебросилось на несколько домов.
Позвав несколько человек, я побежал на помощь. Подойти уж нельзя было. Только из крайних домов удалось вытащить несколько мешков муки, машины и кой-какой скарб домашний.
Скоро пожар превратился в море огня, и тушить уж не было возможности. Все убежали на вторую половину деревни, только одна старушка все продолжала, на коленях стоя, на дороге горячо молиться. «Господи, спаси, прости нас», - пробегая мимо, услышал я и почувствовал, что горячие слезы потекли по моим щекам.
«Господи, прости нам всё», - звенело в моих ушах. Лежу в вырытой ямке и не могу собраться с силами о[т] переживаемых волнений и (.) Темнеет. Собирается гроза. Стрельбы не слышно нигде. Только глухо грохочет вдали где-то гром.
Счастливый Моисей, что успел сегодня еще выбраться из этого ада и уехать.
Он получил отпуск.
29. Сегодня утром переехали Каму на великолепной волжской беляне-пароходе и вступили в г. Пермь. С 25го еще два раза отходили, окапывались, работая весь день до упаду, а ночью бросали всё и удирали безостановочно верст 35-40, а там опять копали ямы.
Итак, мы в Перми. Эту ночь прошли верст 40. За нами, прикрывая отход, двигалась штурмовая б-да [бригада], а следом за ней конница Красных. Подошли /76/ на рассвете к Каме у ж. [железнодорожного] моста. Масса пароходов сновала туда и сюда, перевозя обозы, конницу и пехтуру. Тех и других бесчисленное множество толклось в беспорядке по всему (как видно было) берегу.
Красавец мост на 7ми быках зеленой лентой висел над водой. С грустью только смотрели на него все и с сожалением говорили: взорвут ведь его.
Не успели мы пройти и двух верст, как раздалось два оглушительных взрыва, и моста не стало.
Остановились в Красных казармах на противоположном конце города, где я, не снимая шинели, пал на нары и заснул непробудным сном до вечера.
Вечером уж Рыков разбудил, показывая мне синюю головку (б-ку [бутылку] спирта), он не так давно вернулся из дому и сберег это для нас. Я пил мало, но ребята нализались порядком и куролесят. У меня тоже шумит в голове.
30 Июня у реки Сылвы
Вчера в 10 часов вышли из Перми. С рассвета начали отправлять обозы по разным дорогам, с утра начал противник обстреливать из орудий город. К нашему отходу город уж в нескольких местах пылал. Черный дым страшными, большими столбами поднимался к облакам, точно жертву приносил кто-то и кому-то.
Горел завод в Мотовилихе, горели керосинные баржи, горело еще что-то на вокзале. Жителей осталось очень мало: только совсем бедные, которым и некуда и не с чем было уехать, которым было все равно. Женщины, старики и дети даже оставшихся семейств шныряли по улицам, по пустым домам, таская, забирая всё, что попадало под руку. Грабеж в городе начался еще с вечера, 29го вечером. Разбили прежде пивной завод. Пьяные солдаты пошли по магазинам, забирая все, что попадало под руку. Правда, там оставалось ничего почти и магазины не закрывались, брошенные хозяевами, но все же. Растащили кожи очень много, растащили муку, растащили несколько вагонов обмундирования. Я не ходил в город; ноги ныли и отказывались шагать куда-либо, но все точные сведения я мог через каждый час получать от моих солдат, возвращающихся из города стем или другим добром.
«Всё равно ведь растащат всё», - оправдываясь, говорили они. Пермяки не один за одним, а десятками покидали наши части.
От города, по от самых домов начинался густой еловый лес. Тут на полянке построились и под звуки марша начали свое победоносное оставление города. К-р. [командир] полка долго перед этим говорил что-то, но что, я не слышал и не хотел слушать.
Противно было смотреть на всю эту кутерьму, не только слушать эти лживые, обманчивые слова. /77/
А вот про интересное восстание учебной команды.
9го Июля. гор. Лысьва
Час от часу не легче. Не только в день, но каждый час жизни дарит неожиданности, каждый час натыкаешься на новые и новые переживания.
Только что положил в мешок свою книжку и позвал Максимова (7 июля) на озеро умыться и собрать земляники, которой по лесу наросло изрядное количество, как позади нас раздались три выстрела. Рассуждая, что это выстрелы реворверные и стреляют, видимо, офицеры, мы шли дальше по направлению к кустам. Через минут пять в том же направлении послы раздались снова, но уж винтовочные выстрелы, и пули просвистели над нашими головами. Одновременно из кустов, к которым мы уж подошли почти, залпом грянули четыре выстрела по нам, но пули около со свистом пронеслись мимо, видимо, руки неверно держали винтовки у стрелявших. Мы оба упали в густую траву и немного проползли. За нашей ротой, т. е. там, где были первые выстрелы, поднялась форменная перестрелка. «Нас обошли Красные, - крикнул Максимов, - бежим», и мы бросились со всех ног к роте. На всём бивуаке творилось столпотворение. Люди бросались из стороны в сторону, босые, без шапок, без винтовок. Офицеры призывали к порядку. Лошади разбежались, и все имущество на телегах осталось в роще. Скоро кой-как собрались и цепью двинулись вперед. В 50 саженях от нашей роты, где помещалась учебная к-да [команда], лежали трупы убитых офицеров. Их было 7 человек, и все из учеб. к-ды [учебной команды]. Некоторые были исколоты штыками.
То, что убитыми оказались учебники, и главное, на местах, где они спали, навело нас на раздумье.
Учебники цепью отходили в лог, стреляя и кому-то махая шашками. Наша цепь стояла и с недоумением смотрела на них.
Полонский (к-р б-на [командир батальона]) сел на лошадь и поехал к ним узнать, по кому они стреляют и куда отходят. На глазах у всех по капитану грянули выстрелы, и он повалился с лошади. Тут уж никто не сомневался, что в полку восстание, но оно вышло так неудачно, что солдаты полка, застигнутые врасплох, не могли присоединиться к повстанцам. Скоро вся уч. к-да [учебная команда] в сто человек скрылась в лесу. Тут уж стало известно, что одновременно выступили в Барнаульском и Николаевском полк[ах], стоящи[х] на позиции впереди нас. Офицеры Ник. пол. [Николаевского полка] уехали нетронутыми, оставив весь полк, батарею и обозы. В Барнаульском [полку] сопротивлялись, и там есть убитые офицеры и солдаты. У нас погибло 7 13 офицеров и с человек 5 солдат.
Тут же собравшись, мы поспешно двинулись по дороге на Лысьву.
Вчера поздно мы пришли, сделав за эти два дня около 80 верст. Все тело ноет и болит, но слухи, что мы едем куда-то в тыл на формирование, придают бодрости и духу.
Пишу уж в вагоне в ожидании отхода поезда. (С. 80)
Справедливости ради, иногда с мародерством боролись.
Лысьву, вернее завод, где вырабатывались снаряды и посуда для армии, постигла участь Перми. Завод весь разграбили. Мало что наносили полные вагоны котлов, ведер, тазов и мисок разных, забрали из разбитых кладовых служащих все их добро. Тащили узлы одеял дорогих, скатертей, белья. Приволокли швейную машину ножную, самовар, подушки, альбомы, шторы.
Полковник распорядился все отобрать и мародеров выпороть: на берег реки наносили большую кучу всякого добра, а на мост поставили часовых. Солдаты скоро узнали об этом и, не доходя моста, среди улицы города бросали разграбленное и убегали. (С. 81)
До свету еще покинули сонный городок, где ни отдохнуть, ни помыться в бане не удалось. В эти трое суток прошли около 80 верст, опустошая по пути в огородах брюкву, табак, подсолнух; на полях горох, репу, овес для лошадей, растаскивая стога сена для балаганов. Ни дать ни взять кобылка, которая, пролетая одной полосой, съедает все на своем пути.
Офицеры - одни сами вместе с солдатами тащат, другие, боясь обижать солдат, и вернее боясь за свою шкуру, молчат, третьи думают: «А, тащите, авось это скорее приведет нашу армию к гибели», - и есть ведь и такие. А четвертые просто сквозь пальцы, апатично смотрят на все, думая: «А, черт с Вами, делайте что хотите, оставьте только меня в покое». Как наш ротный Романов Боря. Так вот и идем. Красные, боясь, что их могут отрезать по шоссе от Голышмано-вой, забрали всех лошадей у мужиков и удирают во все лопатки на Тобольск и еще куда-то к ж. [железной] дороге. Устали все чертовски. Сегодня до обеда отдыхали и помылись в бане. После обеда прошли еще 20 верст и ночуем. (С. 93)
Сравнение с красными отнюдь не в пользу белых.
Нельзя не заметить недоброжелательность жителей родной Сибири нашими частями. Нас встречают косыми взглядами, а нередко бросают прямо в глаза несправедливое отношение проходивших частей к крестьянам. Так было в этой украинской деревушке.
Красные два дня тому назад вышли отсюда, отставив хорошие отзывы о себе. «Ничево не взяли без спросу и грошей», - говорит мне старуха, перемешивая свою родную речь сибирским выговором. «А Ваши вчёра тилько зойшли, та вси огороди поуносили за собою. И плетень на костры попалили, как им дома всё повыгарало. Сено увезли, овес с поля позабрали. Сама ведь с мальцем пахала и убирала. Старик в подводах ездит. Три сына забрали на Вашу войну. Да за щё ж Вы воюете?» - закончила старуха, вытирая передником слезы.
Вчера здесь проходил 7 Кузнецкий.
Я вышел на двор. Наши солдаты до разводили костры, ломая плетни. На улице стоял гвалт: кричали хохлуши, проклиная солдат. Ржали, что жеребята, наши молодцы, ломая заборы и копая картофель в огородах. (С. 91)
А вот описание Верховного Вождя!
За городом на привале нас встретил, вернее подъехал к полку, верхом на гнедой кровной лошадке ген. [генерал] Пепеляев. Кругом зашептали, зашевелились, «генерал Пепеляев, корпусной наш».
Поднялись все, и он поздоровался, проезжая по фронту, отдельно с каждым б-н [батальоном]. После приветствия он попросил сойтись подружней и сказал небольшую речь. Оратор он плохой, но зато с каким чувством говорилась каждая его фраза, какой искренностью дышали его немногие слова. Говорил все старое, знакомое нам, но солдаты слушали и со слезами на глазах.
«Мне сказали, - заключил он речь, - что Енисейцы изменники, бунтовщики, что к ним опасно ехать, что они убьют меня, но я поехал, что значит моя маленькая жизнь, да когда гибнет родина, да ну её к е... матери и жизнь эту. Я верю в Сибиряков и приехал еще раз спросить их, могу ли я еще верить в Вас, надеяться на Вас, Сибиряки? Правда ли то, что мне о Вас говорили?» «Неправда, ложь. Верь нам», - загремело кругом в ответ ему. «Я верю Вам, - сказал он, - идите с Богом».
Он повернул лошадь и, сопровождаемый двумя солдатами, ничем не отличавшимися от него: ни одеждой, ни летами, поехал от полка.
Вслед понеслось громовое ура. (С. 83)
От выступления генерала Мальчевского у автора впечатление в целом положительное. Впрочем, патриоту-генералу ничто не помешало участвовать в грабежах.
Грязные дела наших вождей раскрываются понемногу. Дивинты [дивизионные интенданты] продают вагонами сахар, сукно, обмундирование, когда мы голодаем и оборванцами ходим.
Мальчевский енотовые шубы и коробки с перстнями изломбарда ворует.
Что же станет смотреть наш брат, мелкая сошка, зная о таких делах наших вождей. У, сволочи все, мало их убить, этих красноязычных Мальчевских, трактующих о правде и справедливости, их живыми надо в землю закопать. На кой черт и воевать после этого.
Да где же справедливость-то. Неужели их не покарает Бог за грабеж, за воровство у людей, которых, может быть, крайняя нужда заставила несть в ломбард последнее имущество.
Всем известно, что Мальчевский где-то при отступлении в компании с какими-то, наверно, своими холуями забрал из ломбарда енотовые шубы и коробки с золотыми вещами.
Да черт с ними, впрочем. Обидно только за то, за их долгие тирады о войне за справедливость и неприкосновенность. (С. 89).
Комдив Зиневич же вовсе разочаровал по части речей:
В Ялуторовске, по словам очевидцев, страшная паника. Всем еще 7го было приказано выезжать из города.
Красные, по докладу контрразведчиков (я слышал это от Шмандина сегодня), что они не только через р. Чепцу, где наши пичкались три месяца под мостом, построили мост уж через Каму и великолепно ездят до... Чуть ли не до Екатеринбурга.
Вот и смотри на них. Вечером вчера ходили на смотр, приезжал Зиневич (к. р. дивиз. [командир дивизии]).
Что он хотел смотреть здесь - ведь он хорошо знает, что они ни в зуб толкнуть. Не умеют винтовки зарядить.
Прошли-то хорошо мало-мало, ну а остальное и не спрашивай.
В длинной речи к солдатам он говорил всё о том же Учредит. Собран. [Учредительном Собрании], о победе над большевиками.
В конце речи он спросил полк, пойдут ли солдаты так в бой, как шли под сосновой горой зимой? Первые крикнули на повторённый вопрос генерала «Идем все», но в задних рядах. О, если б слышал, что они говорили, какие ответы сыпались от из души солдат генералу из задних рядов. (С. 85)
В общем, понятно - старый состав повыбили, а новый ни на что не годен.
Красные идут и идут, а наши бегут да бегут. Заняли и Ялуторовск: скоро вот как, гляди, и у нас будут.
Ходили сегодня на стрельбу. Плохо стреляют. Иной со слезами на глазах, трясется, заряжая винтовку, точно вот она возьмет разорвется и убьет его. Горе, не солдаты. Как же на позиции-то с ними будем! Боже ты мой! Убожество какое-то. (С. 86)
В Красноярске, по слухам, было большое восстание. Убито, говорят, около тысячи человек. Около тысячи человек - легко сказать. Кругом восстания в тылу, бегство на фронте, а правительство Колчака все еще на что-то надеется. Ни один уж здесь не верит в победу, что же там думают. Хотя и выхода-то никакого нет. (С. 87)
Понятно, что закончилось все ОЧЕНЬ плохо. 28 октября - это черный день для полка...
Нас отвели в с. [село] Б. Сосновское: это поближе к линии ж. д. [железной дороги], где мы крепко, очень крепко на первый взгляд засели за проволочными заграждениями в глубоких окопах. Два дня рыли землю, устраивая землянки, углубляя окопы и так д. [далее]. Подход со стороны Красных по чистому полю был немыслим. К тому же наша артиллерия, которой на нашем участке полка стояло до 40 орудий, которые могли б засыпать снарядами и поднять такой ураган, от которого не только Красные, но и черти б все попрятались в преисподнюю. Однако же и это не помогло. Красные дня через три так попёрли, что к вечеру наши бросили окопы и сломя голову бежали на другую сторону села. От рвавшихся снарядов гудело все кругом. Рядом нельзя было расслышать слов говорящего. Снаряды с оглушительным ревом рвались /99/ по цепям Красных, поднимая землю вместе с людьми выше берез, но люди как ни в чем не бывало спокойно двигались вперед на наши окопы. Вот уж они у проволоки с криком «Ура». Мы побежали. По грязной улице, увязая по колено, толпой, обгоняя друг друга, бросая шинели, мешки, винтовки, заботясь только о себе самом, бежали, бежали. (С. 99-100)
С октября армия, по сути, распадается и начинается чудовищная деморализация.
...31 октября.
Д. Быстрая.
Проходим старые, грудью и кровью добытые места. Вчера прошли с. [село] Усть-Ламенское, сегодня сидим в д. [деревне] Быстрой, в деревушке, которая 12 раз переходила из рук в руки месяц тому назад, мокли под проливным дождем, были босы и так же оборваны, были сильны духом, была дисциплина. Что имеем! - да то же, что и было уж. То же, что довело армию выходу, что было в Вятской губ. [губернии] нынешней весной от усталости ли, оттого ли, что все смотрят на все сквозь пальцы, от наших ли доморощенных стратег - разобраться трудно в этом, но наша армия дошла до полной дезорганизации. Вчера ночью, например, человек 20 Красных объехали с двух сторон д. [де-/100/-ревню] Черторой, где отдыхал Барабинский полк. Подъехали к дер. [деревне], дали 3-4 залпа. Пустили 2 ракеты, закричали «ура», и что же? - в селе подняли панику. Заставы убежали, не предупредив спящих людей, из дер. [деревни] бросились кто куда, забыв и пулемет, и обоз, и кухню.
Мы стояли у броневика. Часть людей пришли к нам, часть к николаевцам. Только днем уж собрались до купы. Так и наши, так и все. От двух-трех выстрелов всё бросают и бегут. А разговоров, а ругани - Боже мой. Обещанное отправление в тыл еще больше усилило дезорганизацию. Каждый, как и я лично, думает: а на кой черт я стану еще рисковать, когда 5го я поеду в родной Красноярск - на отдых, к своим, а до 5го остается 4 дня. Порой стратеги наши доходят до смешного. Как вот, например, в последнее отступление от с. [села] Сосновского. Вечером, накануне бегства, приходит наш к-р б-на [командир батальона] и объявляет, собрав всех офицеров, своим картавым языком: объявите ст-л-елкам [стрелкам], что сегодня в тли [три] часа ночи наша артиллерия откроет урдоганный [ураганный] огонь. Слева и справа откроют огонь из пулеметов и ружей, после чего закричат все урла [ура], не трогаясь с места: таким образом [образом] мы устлоим [устроим] демонстрацию, поздравим Красных с годовщиной Октябрьской революции. Сказано - сделано. В 3 часа село содрогалось от взрывов. Снаряды один за другим или по три-четыре за раз рвались и в домах, и в воздухе. Трещали пулеметы, винтовки. Наконец заорали «Ура». Горазды ведь и наши на это! Спрятавшись в окопах, стрелять и кричать. Но вот скоро все стихло. Прошло минут 15 этой мертвой тишины. Слева Красные открыли ураганный огонь вдруг, так же как и мы. Скоро темноту над селом прорезали ракеты.
Близко от нас справа раздалась стрельба из пулемета и залпом, а еще ближе из березняка раздалось мощное «Ура», и наши, как стадо, напуганное стадо овец, бросились бежать. Это тоже демонстрация, шутили более спокойные - демонстрация, демонстрация, раздразнили только, ругались более нервные.
И сейчас все вспоминают ребята эту демонстрацию, копируя приказание к-ра б-на [командира батальона]. (С. 100-101)
Колчаковский бронепоезд на станции Красноярск
В ноябре автор попал в родной Айтат и уже тут всерьез задумался о дезертирстве и о новом паспорте. Думы прерывались на приятные мелочи.
Оставшись один в квартире, я долго сидел при свете сальной свечки с вдруг охватившими меня мыслями о моей жизни в частности и вообще об эгоизме людей, желающих больше только себе. Я Раньше я меньше думал об этом, ибо меньше приходилось сталкиваться с подобными вопросами, я меньше и чувствовал себя тогда эгоистом, - моя совесть была покойной. Сегодня, сейчас вот я невольно поймал себя на этом, когда мой взгляд упал на мою новую суконную шинель, из которой я решил сшить себе брюки и тужурку, не имея особенной нужды вэтом.
Это прихоть, думал я, а солдаты у нас в такой мороз ходят в холщовых еще шинелях. Отдать лучше, ведь у меня еще есть шинель, есть и пальто, а у Япрынцева вот брезентовая и та сожжена. «А пара-то какая красивая выйдет», - шепчет кто-то другой.
Мой вопрос разрешил Силька, ввалившийся вдруг в комнату, подавая мне бумажку. «На-ка, прочти, просят пожертвовать на венок Мальчевскому, умер от тифа».
Меня словно кольнуло что. А ведь сколько он крал, как хватал, на миллионы одного золота набрал, поди, в пермских-то ломбардах и умер.
Осталось все, и пожить не пришлось. Вот она, наша мелочная натуришка. Эхты, Господи. (С. 104)
После антиколчаковского переворота и возвращения в село записи заканчиваются. Вот почти последнее от 4 апреля 1920 г.:
Боже ты милосердый! Неужели умер дядя? Неужели убит Георгий? А говорят, что это так. Приехал сослуживец брата и говорит, что знает, где и похоронен он. Мама извелась вконец. Нелегко и мне. Вместо предполагаемого отдыха здесь, в деревне, в душе те же страдания за своих близких и за себя. Заклейменный печатью офицера, я изгнан даже из среды своих мужиков. Я «буржувазия», я кулак, я колчаковский наймит, я офицер. Мне нельзя высказать своего мнения на собрании по тому или другому делу, я даже и присутствовать на собрании не имею права.
Мало этого, за мною следят, меня хотят в чем-либо замешать, чтобы арестовать и отправить отсюда. Вчера арестовали Ольгу Александровну за то, что она в споре с кем-то по дороге из Красноярска прямо сказала свое мнение о существующей власти.
Сегодня, говорят, отправили из Мурты [село Большемуртинское] в тюрьму. Муж ея тоже уехал за ней следом. Школа осиротела. Книги ребятам меняю пока, но.
Очередь об аресте висит над головой, и чувствуется ея близость с каждым днем, хотя и не за что. Эх ты, доля злая!.. (С. 112)
Как-то так :) Обывательщина, как видите, зато без фанатизма. Советую всем читать, тем более, что описаний боев 4-го полка больше не имеется.