Из воспоминаний кадета-журналиста
Приходилось считаться и с бесспорным фактом сохранения в темных массах большевистского угара. Он не был изжит до конца: мелкие вспышки продолжались повсюду. Приказ Троцкого был исполнен: в городах остались крупные большевистские агитаторы.
По деревням безобразили десятки мелких атаманчиков и шаек. Деревня не только не могла справиться сама, но настойчиво требовала все новой и новой помощи от центра. В крупных центрах быстро выползла на свет Божий вся бестолковщина времен Керенского; социалистические думы, профессиональные союзы рабочих и партийные левые группировки, сразу занявшие враждебную армии позицию. Национального подъема не было, а только он мог примирить интересы и наладить творческую работу. Искусственно создать его никому не было по силам.
Левитский В.М. Борьба на Юге. Факты. Люди. Настроения / предисл. В.В. Шульгина; сост. науч. ред., авт. вступ. ст. и коммент. А.А. Чемакин. М.: Фонд "Связь Эпох", 2019. С. 134
Этот человек на портрете, похожий на провинциального комика до революции - В.М. Левитский: бывший киевский юрист, который занимался в основном малолетками. После революции активный деятель киевской кадетской партии, а в годы Гражданской войны - именитый журналист, создатель и ведущий автор газеты "Великая Россия", которая играла немалую роль в политическом освещении дел на Юге России и была близка к белому командованию, вплоть до того, что считалась ее официозом.
Книжка написана в начале 1920-х в Сербии и Чехословакии. Книжка небольшая и не самая интересная. Автор - классический правый кадет, который все проблемы в стране видел исключительно в предательстве интеллигенции, обывательщины, буржуазии, да еще недостатке у народа народного и национального самосознания, которое обязательно возродится в форме религиозно-консервативного возрождения. Все события он поэтому видит именно в таком духе. Неудивительно, что вступление к книжке написал сам Шульгин, который во всем обвиняет недостаток сознательности у "обывательщины", а из белых офицеров рисует сплошь святых. Знаменитое "начали почти святые, а закончили почти бандиты" этот поц напишет потом:
В точности повторилась история Крестовых походов. Высокая идея освобождения Гроба Господня превышала силы немногочисленных истинных крестоносцев. Пришлось опираться на более широкие круги, мобилизовать «общественность». Тогдашняя широкая общественность состояла из «рыцарей», понимавших рыцарство как право пьянствовать, играть в кости, бандитствовать по большим дорогам и дико ссориться между собой. Когда их призвали к святому делу, они его затоптали в грязь.
И тем не менее Крестовые походы навсегда остались в памяти человечества как высокий порыв, зародившийся в нравственных безднах средневековья. Такую же светлую память оставит после себя дело Алексеева, Корнилова, Деникина и Врангеля. (С. 38)
Какого-либо эксклюзива записи не содержат, в основном там мелкие впечатления, оценки автора и пространные описания политики. Написано плохо и скупо, автор оправдывается, что якобы после сыпняка многое позабыл. Первые две главы, где рассказывается про Киев в 1917 году и под гетманом - самые скупые и скучные, хотя и там попадаются перлы. Например, становится понятно, почему интеллигенция не любила царя:
Оказалось, что почти весь культурный в крае класс - нищие, в буквальном смысле этого слова. От знаменитого профессора, известного всей России юриста или историка до скромного учителя или доктора - все жили жалованьем, еле сводя концы с концами. На черный день заботливо было скоплено 5-10 тысяч... в военных займах... (С. 43)
Провал кадетов характеризовал тогдашнее настроение интеллигенции. Партию оставили не только обычные в Киеве союзники, польские и еврейские буржуазные группы, но и большинство русской интеллигенции, голосовавшей «за блок». Это была нам месть за благоволение к украинцам. Лидеры растерялись. Начались забегания к социалистам. Строились новые планы соглашательств. Нам любезно дали два места в управе. Но толща партии определенно правела. В интеллигентных семьях всюду заговорили о национализме и необходимости организованной национальной самозащиты. (С. 45)
Описывая падение гетманата, автор горько жалуется, что в Киеве не было порядка, Екатеринодар не понимал его чудовищного положения, гетман сам боялся Деникина, а Деникин не оценил порыва офицерства, вставшего на защиту города, немцы мешали во всем и якобы даже дали себя специально обстреливать петлюровцам... Закончилось все известно как, смотрим Булгакова, ну а сам автор успел потом ускользнуть и к маю без особых приключений доехал аж до Екатеринодара. Описывает, что это буквально был глухой медвежий угол, где все было в дефиците, но никто не жаловался и все честно работали, включая его: "Я был совершенно один. Получал втрое больше главнокомандующего, но жил в пустом полусарае. Спал на столе. Ходил в костюме, сшитом из мешков. Все мое имущество состояло из четырех смен белья. В редакции проводил все дни. Вечер и часть ночи - в типографии. Армия шла вперед, и даже как-то в голову не приходила мысль об усталости или об отдыхе. Три месяца до Ростова пролетели незаметно" (С. 96).
Беляцкие последыши в его изложении тоже аж прям бессребреники, нищие, несчастные и почти святые.
Почти все настоящие герои екатеринодарского периода носили один отличительный знак - это заплаты. Я видел их всюду. Неумелые, самодельные, они мирно уживались рядом с белым Георгиевским крестом, со старенькими нашивками о ранениях и истрепанными погонами.
Я помню тщательно заштопанный передник и старенькое коленкоровое платьице на девочке с тремя нашивками на рукаве и Георгиевским крестом. Этими «оборванцами», собственно, и держалась армия. В Екатеринодаре их гоняли по канцеляриям, старались «зажать» у них последние деньги, презирали и подтягивали. Для них не было места в реквизированных гостиницах. Не было приличной столовой. Обедали (их семьи и туда не пускали) в каком-то бывшем синематографе на грязных кухонных столах. Ели и пили из жестяных кружек и мисок. Через два часа после обеда говаривали с огорчением: «Удивительно, опять есть хочется, а денег нет!»
Эта совершенно непонятная скаредность Деникина и полупровокаторская тупость Бернацкого, всегда оттягивающего самые необходимые ассигнования, сыграли крупную разлагающую роль. О них почему-то принято умалчивать! (С. 98)
Автор часто и много проливает слезы над тяжелой судьбинушкой героев белого дела, которые мерли как мухи от нищеты и боевых потерь, напоминает про судьбы молоденьких мальчиков и показывает между делом воспитание у всей этой кодлы чисто мессианско-фаталистического мировоззрения.
Глубоко волновали их картины тыловых безобразий. Они еще на Великой войне научились презирать саботаж тыловой волокиты. Киев и Одесса дали незабываемые сцены из жизни «валютчиков» и «визников». Постепенно нарастала ненависть: «Мы мучаемся, они устраиваются. Мы умираем, они бегут!»
Мысль работала с лихорадочным напряжением. То там, то здесь проскальзывали ноты отчаяния: «Поймите же, жизни нет!», «Все гибнет, лучше поскорее умереть!»
Или: «Живу только на фронте!», «Замесим новое на крови», «Так ничего не будет» и т. д.
Странно было видеть молоденьких юношей, не читавших газет, сторонившихся людей, ругавших и Европу, и Россию. Они в окопах, в поле или в лесу в длинные, бессонные ночи, мучаясь в лазарете, решали один вопрос: что будет «потом»? Конечно, их-то убьют. А вот после?
Ответ в огромном большинстве случаев был один: «Бог все видит». «Так нужно». Жизнь принадлежит «другим». Каким, не знали. Только не этим. Новым. Не скоро. Нам нужно умирать. И они умирали. (С. 100)
А вот из подробностей работы еще до его приезда.
После 4-го № Шульгин получил записку от генерала Алексеева с просьбой прийти поговорить. В назначенный час он застал генералов Алексеева, Деникина, Романовского и Драгомирова. Генерал Алексеев начал так:
- Некоторые находят, что «Россия» взяла слишком резкий курс. Вот вы, Антон Иванович, скажите.
Деникин заявил, что, конечно, писать можно все, но не так. Вот, например, вы пишете «чернь». Это напрасно раздражает. Романовский с ним согласился. Драгомиров, возражая, указал, что смелый и убежденный тон дает силу. Пример - Киев.
Отвечая, Шульгин заявил, что не позволяет себе обсуждать вопрос по существу. Он приехал служить армии. Если ее руководители считают его статьи вредными, он их писать прекратит. Причем сделает это без скандала, завтра же. Его прервал Романовский:
- Нет уж, завтра вы обязательно напишите про донского атамана. Черт знает, что он выделывает!
Резюмировал «прения» Деникин. Он выразительно махнул рукой и заявил:
- Ну, пишите, что хотите. Только объявите, что вы не официоз.
Так «Россия» получила свободу. Каждый день жирно печаталось, что «"Россия" издание частное и совершенно независимое, ни в какой мере не может почитаться выразителем взглядов и видов правительства». Никто этому не поверил, хотя это была чистая правда. (С. 91)
А вот перед самым отъездом из Екатеринодара в конце июня.
Ко мне явился инженер и рассказал, что штаб срочно потребовал на фронт строившиеся на заводе кубанского правительства бронепоезда. Он тщательно осмотрел их и нашел в скрепах брони искусно замазанные деревянные клепки. Заявил по начальству. Главное артиллерийское управление все же настояло на составлении акта о полной боевой готовности поездов, и завтра они будут отправлены на фронт. Копию акта об исправности поездов и образцы деревянных клепок он мне передал. Я распорядился все сообщенное напечатать. Уже с раннего утра в редакцию забегали встревоженные штабные офицеры. Часов в 10 ко мне явился полковник из Артиллерийского управления и заявил, что «они» будут настаивать на немедленном предании меня военно-полевому суду, если я не соглашусь дать подписку о решительном опровержении. Я отказался, заявив, что копия акта осмотра и деревянные клепки у меня в столе. Он долго не хотел уходить, наконец ретировался. Я начал отдавать необходимые распоряжения на случай немедленного ареста. До вечера пробыл в редакции. Никто не являлся.
На следующий день я уехал. Уже в Ростове получил от Главного артиллерийского управления длиннейшее опровержение. К нему был приложен акт о признании поездов негодными.
Все у нас напечатанное объяснялось «явным и неосторожным недоразумением».
Опровержение это целиком зачеркнула донская цензура. (С. 124)
Тем не менее, даже автору пришлось признать, что герои-оборванцы вполне логично даже перешли к грабежам. При этом он клянется и божится, что в Екатеринодаре такого почти не было потому что кубанское правительство не давало, да и грабить было тупо нечего. Дескать: "Но позорные страницы своей истории армии пришлось пережить значительно позже. Это «красноармейский» рейд генерала Мамонтова, подвиги Шкуро и безобразного маленького харьковского Нерона, генерала Май-Маевского. Обо всем этом дальше" (С. 102-103). Соврал, не рассказал. Все, что есть - это описание короткой поездки на родину в Киев:
Родной Киев произвел на меня угнетающее впечатление. Со дня его освобождения прошла уже неделя, но жизнь не налаживалась. Базары были пусты. Фунт черного хлеба стоил 140 рублей. Все постарели, осунулись, Оправиться от только что пережитых ужасов было нелегко. На залитых кровью дворах Чека еще носился тяжелый трупный запах. Интеллигенция продолжала голодать. Моя мука и какао имели шумный успех. Робко пробивались первые ростки жизни. Увы, кое-где появились и признаки знакомого по Ростову тылового разгула. Со всех сторон передавали и о безобразиях войск. Еще не отчаивались, верили, что образуется. Через несколько дней меня просили сказать несколько слов на торжественном вечере в Купеческом собрании в честь армии. С эстрады я увидел многотысячную, прекрасно одетую, веселую толпу. Было продано 15 000 билетовь. Отдельные офицеры потонули в море панам, модных шляп, шикарных костюмов. Ничего не напоминало ни о кровавой борьбе, ни о подвигах Чека. Это был особый мир, живущий по своим, нам неизвестным законам. Всюду за столиками шли разговоры о Крыме, об отдыхе, о взятии Москвы и конце борьбы.
На следующий день меня поймал на улице полковник В. П. Барцевич. Он временно исполняющий обязанности начальника Государственной стражи.
- Возвращаетесь в Ростов?
- Да, через два-три дня.
- В таком случае сейчас же идем ко мне.
Он усадил меня за свой письменный стол и сказал, уходя:
- Вернусь через час. Читайте все, от вас секретов нет.
Через час у меня болела голова и холодели ноги.
Я добросовестно читал, и ужас и отчаянье вливались в сердце. Пробовал брать бумаги с левой стороны стола, с правой, вытаскивал из папок. Везде было одно и то же: сплошной вопль о насилиях, грабежах, мошенничествах, кражах. Действующие лица были разные: доктора, инженеры, интенданты, контрразведчики, торговцы, кооператоры, штабные офицеры, опять контрразведчики, железнодорожники и пр., и пр. Все грабили склады, частные дома, насиловали, воровали.
Барцевич вернулся. Мы молча посмотрели друг на друга.
- Одолеем? - спросил я после большой паузы.
- Нет, - с горечью отвечал он. - Никто не видит, что погибаем. Настоящей власти нет. Нужен дикий террор или хоть маленькая кучка честных, решительных и храбрых. На террор Деникин не решится, а честные трусливы и беспомощны. Я сам ухожу, здесь сумасшедший дом. Не хотите ли проехать со мной в тюрьму? Она битком набита всеми, кроме большевиков.
От поездки в тюрьму я отказался. Расстались мы в самом мрачном настроении. Телефон настойчиво шипел о каком-то новом подвиге контрразведки. Бедный В. П. беспомощно повторял:
- Сейчас доложу. Продолжайте следить. Примем меры. Не беспокойтесь! (С. 128-130)
Вообще про белый террор там очень мало. Кроме данного отрывка - там это в основном в главе про Екатеринодар, когда автор съездил к "настоящим" казакам, описанным со всем сладострастным восторгом - умные, добрые, домовитые, верующие, в форме, фуражке, с плеткой, я-я - и т.д. Но и там в основном что? Диалог с каким-то казаком, что злые большевики их вынудили восстать своими бесчинствами (из подробностей - только обыски), вот они их и истребили: "Наконец он пересилил себя и таким же спокойным, неторопливым тоном заговорил, чертя прутиком по песку. «Я так думаю. Человеческому судье не дано нас судить. Время очень особенное. Только сам Господь рассудить нас может. Вот возьмите, например, меня. Бывало строишь "товарищей" в затылок, да и бьешь по пяти человек одной пулей. Стараешься, чтобы не запачкало. А то рубишь, пока в силах. Очень уже я тогда серчалый был. А кто скажет, что виноват? Довели до этого. Сам вроде зверя сделался. Думаете, легко было? Бьешь дней по десять кряду, изломаешься. Самому все думается - хоть бы тебе скорее конец пришел. Надоело очень...»" (С. 108-109).
Что и говорить, стрелял и плакал, плакал и стрелял... Другая офигительная история - про некого Ивана Семенюка, типичный казак-большевик - занимался коммерцией, снюхался с "товарищами" еще в Петрограде, потом участвовал в обысках родных станичников и угрожал порешить их беляков. К глубокому сожалению рассказчика-казака, ему так и не дали Семенюка из екатеринодарской тюрьмы, чтобы прирезать за такие жестокие преступления. Ну и совсем на закуску рассказали про какого-то казака-большевика, который вел себя как в белогвардейской агитке - матерился, оскорблял Б-га, грозил разрубить иконы, пьяный сел за стол, а такой же стереотипный казак-добряк молчал и слушал. Слушал и молчал. Потом дождался, пока большевик не напился вусмерть, и вынес его во двор поспать. В мороз. Тот и загнулся. Благочестивненько!
Достаточно напомнить, что в Екатеринодаре не было ни одного лазарета, содержавшегося на пожертвования частных лиц. А богатых людей там собралось масса. Незадолго до прихода добровольцев какой-то проходимец Макс Бронштейн объявил «стрижку буржуев». В назначенный час к нему явилась тысячная толпа желающих стричься. Он социализировал бумажники, снимал кольца, часы. Не дал только один человек и пошел жаловаться к комиссару. Там ему объявили, что Бронштейн самозванец, и послали патруль его арестовать. Ловкий жулик успел скрыться с 4 чемоданами, набитыми всевозможными ценностями. (С. 117).
Это интересно, так как некий Бронштейн, заместитель комиссара юстиции по армии, действительно был и "нарушал социалистическую законность" в Екатеринодаре. На него потом еще повесили фальшивку - декрет "о социализации женщин".
Как я уже сказал, в попытках объяснить провал белого движения, дядя решает, что во всем виноват недостаток национального самосознания и державного духа. По сути, дядя объявляет программу консервативного русского фашизма. Неудивительно, что в эмиграции он в 1941 г. быстро поддержал войну Гитлера.
Автор довольно много внимания уделяет противоречиям политики Деникина, к которому относится противоречиво. С одной стороны он его расхваливает как скромного человека, который не был диктатором - с другой регулярно бросает резкие обвинения в ошибках, политической слабости и самолюбии: "Это письмо многое объясняет. Оно вводит нас в круг мыслей человека с твердо установившимися взглядами, что голодная, истекающая кровью армия без снарядов и пополнений должна совершать новые подвиги. Особенно характерен этот вопрос: «Неужели же теперь?» Да, у вас босы и голодны, у вас нет снарядов, но у добровольцев тоже ничего нет, да еще фронт в 800 верст. Его можно увеличить вдвое, так «неужели же теперь, когда перед нами огромные перспективы» и т. д." (С. 142).
Дальше в книге несколько страниц заняты документами из канцелярии Деникина с перечислением грандиознейших грабежей армии, на каждом резолюция главкома, которую никто не выполнял. Буквально через несколько дней Ростов пал, и автору пришлось эвакуироваться наравне со всеми: "О страшной глубине падения настойчиво напоминали посиневшие, тихонько покачивавшиеся трупы повешенных. Они преследовали всюду. На главных улицах, у вокзала, на базаре. Кто и за что убивал, никто не знал. Одного называли карманщиком, другого - большевиком. Какую-то торговку - спекулянтшей. Вешали солдаты прямо тут же, на улице, в присутствии толпы, детей, на деревьях. Трупы не убирали по несколько дней. Эти мертвые лица, чуть возвышающиеся над толпой, среди трамваев, повозок, идущей с базара прислуги производили потрясающее впечатление". (С. 148)
Довольно подробно описано гнетущее состояние армии и эвакуированных в Крыму - безработица, отсутствие еды, отсутствие квартир и т.д. Потом Деникина сменил Врангель и далее все волшебным образом преображается. Врангеля автор котирует куда выше, так что при всех оговорках Крым у дяди получается в более идиллических тонах: "«Митинг» в Морском собрании кончился восторженной манифестацией в честь нового главнокомандующего. Город ожил. Сильную, живую струю почувствовали все, у кого уши не были плотно закупорены партийной ватой. Работая без отдыха, генерал Врангель сумел поднять дух и очистить Севастополь. В неделю было расформировано более 300 ненужных тыловых канцелярий и комиссий. На Нахимовском можно было видеть высокую фигуру главнокомандующего, лично распоряжавшегося разгоном тыловых крыс и передачей законным собственникам захваченных ими помещений. Налеты и грабежи были прекращены суровыми мерами" (С. 161).
Про то, как автор в Крыму управлял газетой, я лучше потом расскажу. А пока - еще жалобы, на сей раз на прогнившую буржуазию. Он там вообще осветил настроение всех слоев населения: рабочие изживали большевистский угар, но к белым относились недружественно: "В общем, работали добросовестно, особенно в порту, хотя «деньгу любили». Трудовая демократия, в общем, жила неплохо. Я усердно посещал народные празднества и гулянья и всегда видел хорошо одетую, веселую толпу, румяных детишек" (С. 168). Обывательщина - мучалась и искренне любила Врангеля за его доблестЪ, инвалиды-старики-одиночки - вымирали, офицерство - молодца и т.д.
Сразу же обнаружился, например, интересный факт. Оказалось, что только четверть русских пароходов сохранила национальный флаг. Деятельность правлений крупных пароходств с Добровольным флотом во главе представляла из себя богатейший материал для успешной работы следователя по особо важным делам.
В торговых «сферах» самодержавно царствовала психология злостных «рвачей».
Не устояли и, казалось, самые надежные. Случайно я попал на собрание своих старых знакомых, богатейших старообрядцев. Собрались «купцы» с Волги, Заволжья, Юга. Произошел характерный обмен мнений.
- Что погибло, лучше не вспоминать, - начал беседу седой старик-лесоторговец. - Надо и нам теперь работать по-настоящему. Раньше вот дураки-то были! Верите ли, я за всю войну стыдился наживать. Капитал сосчитал, думаю, Бог с ними-то, с барышами, детям и так хватит, за честь работал! А что получилось?
- Да, кабы знать, - поддержал его киевский домовладелец, - я при Керенском по закладным заплатил, с подрядчиками рассчитался!
- А я золото в банк снес, - и т. д.
После этих воспоминаний они приступили к обсуждению планов, чтобы уже на этот раз не ошибиться.
Жалобы на свою прежнюю честность нередко раздавались и из уст рядовых служилых интеллигентов. «Помилуйте, сорок лет работал, а семья голая!» - и т. д. (С. 167).
И конечно же, русские крестьяне, точь-в-точь как у Щепихина, с сочувствием относились к белым, даже когда те их грабили притесняли...
Особый интерес представляли настроения населения во вновь освобожденных уездах. Вести оттуда доходили плохо. Приведу уцелевшие в памяти рассказы побывавших в Северной Таврии друзей и наших корреспондентов. Они, прежде всего, единодушно указывали на то, что деревня резко расслоилась. Всюду появились группы приспособившихся настолько, что им материально было выгодно большевистское владычество. Других «коммуния» допекла. Они сознавали, что «пора кончать». Охотно несли жертвы для создания прочного порядка. Это были представители наиболее интеллигентной и крепкой хозяйственной массы. Они требовали настоящих учителей, агрономов, докторов, таких, чтобы «до революции свое дело понимать научились». Трагедия была в том, что армия немедленно должна была потребовать от деревни и как раз от сочувствовавших ей элементов тяжелых жертв: лошадей, подвод, хлеба. Боевая обстановка сложилась так, что вдоль и поперек всей Северной Таврии все время тасовались войска, поневоле разрушавшие крестьянское хозяйство. Вознаградить население за принесенные жертвы не сумели или, вернее, не успели, ибо косы, плуги, мануфактура начали прибывать из-за границы только перед самой эвакуацией.
Несмотря на все это, население в огромном большинстве случаев не только сердечно встречало белые полки, но и провожало их с искренним сочувствием к постигшему их несчастью. Это можно объяснить тем, что Главное командование принимало ряд самых решительных мер к охране населения от самоуправства и грабежей. Военно-судному ведомству была возвращена самостоятельность, административные гарантии были отменены. 14 апреля были образованы особые военно-судные комиссии в тылу и на самом фронте. Население охотно обращалось к ним за помощью. Мне пришлось познакомиться с некоторыми из дел этих комиссий. В огромном большинстве это были дела «о лошадях». Без лошадей армия обойтись не могла, оставалось только немедленно платить за отнятое, платили быстро и щедро. Грабежи и разбои карались сурово. Сельские сходы неоднократно составляли благодарственные адреса, радуясь «закону» и «гонению на грабителей». (С. 168-169)
Эвакуацию дядя тоже описывает в идиллических тонах, полностью повторяя байки о ее организованном и аккуратном порядке, наплевав на кучу примеров противоположных свидетельств.
В конце потрясания кулаками после драки, крики, мол, борьба еще не окончена, мы им покажем, приложения в виде переписки Деникина с командующими, какие-то статьи и воззвания - и справочный аппарат.
В целом интересного мало, но кое-что использовать можно. Ищите в интернете.