Константин Гришин. В когтях белого террора.

[voencomuezd]

2 апреля
Константин Гришин

В когтях Белого террора (Рассказ из дневника умершего коммуниста)

I
Арест

Весна. Солнце смеётся, его зайчики весело прыгают от бежащих по улице ручейков.
Природа цвела и радовалась.
Радовался приходу весны и я, ничтожнейший атом природы. С весенними лучами солнца я почувствовал новый прилив сил и желание бороться, бороться за дело рабочего класса. Хотя это дело в глазах многих товарищей, за последнее время, казалось проигранным, и многие из них малодушно отступили и отреклись от своей идеи, а некоторые перешли на сторону врагов.
Правда, осуждать в это время кого-либо было нельзя.
На Урале господствовал Колчак, и его кровавые расправы, у многих отбили охоту бороться и продолжать дело революции.
Нужно сознаться к своему стыду, что и я, когда Колчак занял Пермь, не успев эвакуироваться, в первое время растерялся и струсил за свою жизнь. Не успев уехать, мы с трепетом ждали появления белогвардейцев. Нас застали на вокзале, и этого было вполне достаточно, чтобы быть расстрелянным.
Я до мелочей помню этот комариный сон в продолжении трёх месяцев. И теперь, когда я пишу свои воспоминания, перед моими глазами стоят картины ужасного прошлого, как будто я снова переживаю их. Я записываю только то, что только пережил, безо всяких прикрас и фантастических выдумок.
Вокзал окружили цепь белогвардейцев, и молодой офицер в погонах поручика резким голосом, стараясь подражать старым офицерам, скомандовал: «Эй! Вы по одному выходите», - крикнул он нам и быстро /463/ обернувшись к белогвардейцам скомандовал: «Первый взвод кругом, марш! Платформу окружить!».
Белогвардейцы быстро рассыпались.
Публика, испуганно смотревшая из вокзала, на приказание офицера, услышав приказ выходить, в панике бросилась назад.
Офицер, увидев это, бешено заорал:
«Вы слышите приказ! Или нет, сволочи, голоштанники, подлотошники! Или вы только умеете кричать на собраниях! С такой же шпаной как вы? А как пришлось давать ответ за свои деяния, так вы прятаться за чужие спины, но вы не спрячетесь! Приказываю немедленно выходить, или я открываю стрельбу!!!».
И выхватив из кобуры револьвер, он резко кинул белогвардейцам: «На караул!!».
В течение этого времени я находился в толпе, и все те чувства, которые чувствовала толпа, отражались на мне.



При первом появлении белогвардейцев я почувствовал страх, животный страх потерять жизнь. Я чувствовал, что это не был страх одной личности, это был общий страх! Страх одного зверя! Зверь, застигнутый /464/ охотником, и боявшийся инстинктивно смерти, мечется из стороны в сторону, но беспощадный охотник, хладнокровно метится в свою жертву. И вот зверь, видя, что пощады не будет, кидается сам на встречу охотнику.
Так и мы, при последних словах офицера, под направленные на нас дула винтовок и револьверов, кинулись на платформу.
Подхваченный толпой, я очутился на платформе. Оглядевший, я старался собраться с мыслями. Белогвардейцы уже приступили к проверке документов, у эвакуирующих. И какое же было моё удивление, в стоявшем невдалеке офицере, я узнал друга и коллегу товарища Борисова, уехавшего два месяца тому назад в Тюмень по партийной работе. Мы считали его погибшим. Теперь он стоял передо мной в офицерской одежде, и блестящих золотом погонах. Узнав его, я невольно сделал движение, чем обратил его внимание на себя. Увидев меня, он быстро подошёл ко мне, и меняясь в лице, сказал: «Товарищ Подольский, Вы? Какими судьбами?», - выражая удивление при виде меня в этой среде эвакуирующих от них людей. Этим он хотел показать, что я к числу коммунистов не принадлежу, но признавая своё знакомство со мной, и называя меня «товарищем», он выдал меня и себя. Услышав наш разговор, поручик отдававший приказание, сказал, обращаясь к Борисову: «Видно и у нас есть товарищи в этой шпане». И, усмехаясь злорадной улыбкой, он резко продолжал: «Господин Борисов, ввиду моего подозрения в коротких отношениях с этим коммунистом, я увольняю Вас, впредь до распоряжения полковника!».
Услышав такое приказание, Борисов побагровел, и бешено схватился за револьвер, но видимо сдержавшись, сделал под козырёк, и повернувшись, пошёл бренча шпорами.
В течение этого разговора я стоял словно во сне, у меня в голове стоял какой-то шум, и мысли неслись бешеным вихрем. Продать совесть! За золотые погоны и звон шпор, и быть из друга рабочего, его палачом! Нет! Это казалось мне невозможным.
Чтобы Борисов оказался провокатором!? Тот Борисов, который умел своими речами на собраниях воодушевлять падавших духом товарищей, И если такие люди, как Борисов, изменили, что тогда остаётся делать нам, как... /465/
«Что, брат Подольский, гак задумался? Перед глашми смерти! Я кричу, кричу, а ты так и не слышишь! Или тебя так удивила измена Борисова? Ты так, брат, не удивляйся! Такие крикуны и самохвалы всегда так кончают», - я отвернулся к говорившему и увидел добродушное лицо студента медицины Стручкова.
Я познакомился с ним месяца полтора тому назад, мне рекомендовал его наш партиец, как анархиста - последователя Бакунина.
«Нет!», - горячо возразил я: «Борисов был дельный парень! И Вы напрасно говорите, что он крикун и самохвал. Вы не должны унижать человека, когда он и так низко пал, что может случиться и с нами».
Последние слова у меня вырвались невольно, меня прервал негодующий голос Стручкова: «Как! Вы защищаете таких тварей как Борисов? Вы видимо сами собираетесь идти той же дорогой?».
Это оскорбление, кинутое мне в лицо сразу меня образумило, и я более хладнокровно сказал: «Послушай, Стручков, нам сейчас нужно не ссориться и обвинять друг друга в каких-либо намерениях, а наоборот -тесней сплотиться и стараться поддержать, если видели, что товарищ близок к гибели! Нас и так мало осталось верных своему долгу».
«Ты прав, Подольский! И я когда увидел тебя, думал, что вот товарищ Подольский, когда увидел Борисова, так удивлён, что готов сделать какую-нибудь непростительную глупость. Дай, думаю, рассею парня! Аль тут вышло совсем другое, и мы поссорились: ко всему брат нужен подход, но я извиняюсь и беру свои слова назад! Давай лапу! Да готовься ко всему худшему! Очередь доходит до нас!».
Я сердечно пожал ему руку, и поглядел по направленному им взгляду. К нам подходят три офицера, впереди шёл толстый усатый полковник, по богам шли двое молодых, один из них был тот, поручик, который уволил Борисова. Он шёл к полковнику боком, стараясь глядеть ему в глаза, и при малейшем приказании готов был кинуться исполнять. Он напоминал собаку, смотревшую хозяину в глаза, и ждущую подачки. Подойдя к нам, полковник презрительно сощурил глаза, брезгливо сказал: «Ваши документы?».
Я молча подал ему удостоверение личности, прочитав его, он приказал: «Обыскать его!!». /466/
Оба офицера кинулись меня обыскивать. Тем временем подал документы Стручков. Прочитав их, полковник вежливо обратился к нему: «Вы, господин студент, можете быть свободны!».
Причиной моего ареста, и освобождение Стручкова было, как я узнал впоследствии, что я был рабочий, а Стручков - студент.



Отобрав, бывшие при мне вещи и деньги, меня под конвоем двух белогвардейцев отправили в городскую тюрьму. По улицам города нам попадались исключительно вооружённые люди, конные и пешие. Над городом стояли вечерние сумерки, и в природе была та таинственная тишина, которая бывает предвестницей бури. Моё сердце давило какое-то тяжёлое чувство ожидания чего-то страшного, неизбежного.
Как сама судьба...

II
Расстрел

Дверь, жалобно проскрипев, на ржавых петлях захлопнулась за моей спиной, И я очутился в камере один, это была узкая комната, с /467/ маленьким решётчатым окном, в которое еле пробивался слабый спет сгущающихся сумерек.
Я решил ни о чём не думать, разделся и лёг т пары, стараясь уснуть - забыться от всех житейских невзгод. По не прошло и пяти минут, меня так начали кусать какие-то насекомые, что я вскочил как бешеный, и чиркнув спичку, увидел полчище клопов. Уснуть нечего было и думать.
Я стал бездельно ходить из угла в угол, стараясь скоротать, тяжёлую скуку заключения.
Так прошло много времени, как вдруг дверь распахнулась, и передо мной стояли два белогвардейца, у одного в руках был фонарь, свет которого резал мне глаза, и я жмурился и не мог смотреть.
«Одевайсь, пойдём!», - грубо обратился ко мне один из них.
«Куда?», - Невольно спросил я.
«Не рассуждать! Сволочь такая!», - и удар приклада заставил меня отлететь в угол.



Я еле поднялся и стал одеваться. Щека и глаз у меня вспухли и болезненно ныли.
Пройдя несколько коридоров и комнат, в которых сидели и стояли вооружённые до зубов белогвардейцы. /468/
Мы остановись перед дверью. Один белогвардеец зашёл, а мы остались у двери. Воротившись он распахнул дверь, и мы зашли в ярко освещённую комнату.
Посредине стоял стол, заваленный бумагами, за которым сидел чёрный сухощавый офицер, бывшие в комнате офицеры почтительно стояли перед ним.
Посмотрев на меня жгучим злым взглядом, он резко сказал, показав на меня офицерам: «Снять и его с учёту!».
Я понял, что этим двум словом решилась моя жизнь. На меня пахнуло запахом могилы, запахом разлагающегося трупа. И в глазах промелькнула, виденная много лет назад, картина.



Мы с братом на кладбище, на могиле отца поправляли садок, и для столбов я копал ямы, яма была уже глубокая, когда я ударил лопатой, о что-то твёрдое, разрыв я увидел человеческую голову. Глаз и носу не было, а зияли страшные впадины, огромные черви выползали из них, мне в нос ударил смрадный запах.
Также и теперь я ощутил смрадный запах разлагающегося трупа, и мне показалось, что я труп, и у меня под черепом зашевелились черви. /469/
Ощущение было до того живо, что я в ужасе закричал, что кричал я не помню.
Очнулся я под действием холода, ветер рвал мне одежду и знобил мне лицо.
Тут я почувствовал, что на мне нет шапки, и больно горела спина. «Стегали!», - пронеслось у меня в голове.
Я огляделся, рядом со мной стояли люди поглядеть, перед собой я увидел глубокую яму, я сделал невольное движение глаз и ударился спиной о стену.
Я понял, что нахожусь на месте казни почему-то в голову пришла мысль, как удобно придумано, расстреляют нас, и мы сами упадём в яму. И прежний ужас овладел мной с новой силой. «Бежать!», - зажглась вдруг в голове мысль: «Но как?». Перед ямой по ту сторону стоял взвод белогвардейцев. Сзади стена, я сделал движение, думая посмотреть высоту стены, но увы! Руки, хотевшие подняться бессильно дёрнулись, я был связан. Я зарыдал от злости над своей беспомощностью.
Нелепо громко раздалась команда, прорезывая тишину ночи. «Взво-о-од!! Пли!!!»
И у меня что-то страшно хлестнуло по боку и рукам, и я упал в яму.



Над ямой раздались голоса: «Зарыть-нет яму?» /470/
«Не надо, места много, ещё можно валить.»
Дальше я ничего не помню.
Очнувшись, я не мог пошевелиться, какая-то тяжесть давила на меня.
Я вспомнил страх и ужас пережитый мной и понял, что нахожусь в ямс, а давящаяся меня тяжесть, трупы убитых товарищей - я не испугался их, я знал» что они тоже страдали и жили, если и боялся я, так тех, которые повалили сюда этих пи в чём не повинных людей. В душе у меня не было ни страха, не боязни, хотя я и знал, что должен помереть в этой яме.
Раненый в бок и руку, заваленный в яме трупами, связанный по рукам и ногам, я знал, что умру мучительной смертью. И был спокоен, не кричал, хотя могли бы услышать.
Я предпочёл мучительное ожидание смерти, чем новые пытки в руках палачей.
Вдруг я услышал голоса: «Уж не зарывать ли пришли?!» - в ужасе подумал я.
«Вот тут!», - раздалось вдруг совсем близко.
«Да тут совсем не зарыто!» - раздался другой голос.
«Ну давай посмотрим! На наше счастье, может, целы ещё!» - ответил первый голос. /471/



Очнувшись, я лежу на кровати, бедно обставленная незнакомая комната.
Боли никакой; «неужели, - думаю: «Всё это я видел во сне». Я повернулся и хотел встать, но боль в боку не дала мне встать, и красноречиво подтвердила, что всё это я пережил.
Но как я очутился здесь в незнакомой комнате - не помню.
«Не всё ли тебе равно!», - подумал я: «Жив! Спасён! Чего же тебе ещё надо?». И я задремал.
Во сне я почувствовал, что кто-то лёг ко мне за пазуху. Я испуганно открыл тело.
И представьте моё удивление, склонившись надо мной, стоял Стручков с градусником в руках.
«Стручков, ты?», - воскликнул я. «Скажи, как я попал сюда? И как ты меня нашёл?».
Стручков зажал мне рот рукой и сказал: «Лежи и молчи! Я всё расскажу, тебе вредно разговаривать. И, улыбаясь, он продолжал. Ну-с, выходец с того света, на который вопрос тебе отвечать? На вопрос как попал сюда ты? Или на вопрос как попал сюда я?».
«Ну ладно, ладно», - заторопился он, видя, что я собираюсь что-то сказать.
«Я начну по порядку!» - только молчи, пожалуйста.
Я молча кивнул головой, выражая согласие. Он поправил у меня в головах и серьёзно начал рассказывать.
«Тебя нашли в яме, наполненной трупами мертвецов хозяева этой квартиры, занимающиеся снимкой одежды с убитых.
Они так рассказывали, что в этот день им повезло. И они нашли полную яму трупов, которые были ещё не осыпаны. И они приступили к работе. Вытащив шестерых, и оставив их, они начали вытаскивать седьмого, как вдруг он застонал, они испуганно его бросили, и пустились бежать. И отбежав недалеко, старик решил воротиться и посмотреть -«Ведь живая душа-то! Может и отходить можно!», - творил он», И вытащив тебя, они послушали. Сердце бьётся. И принесли к себе домой. Вот история твоего таинственного спасения. /472/
А что касается меня, я попал сюда проще твоего. Я, как ты, наверное, знаешь, занимаюсь практикой, и среди здешних пролетариев известен как врач, не берущий с них ничего за визит, вот они и пришли ко мне и всё откровенно рассказали. Оправдываю своё позорное ремесло безработицей и угрозой умереть голодной смертью.
Я заинтересовался и пошёл, захватив с собой нужные медикаменты. И вдруг! В таинственном пациенте узнал тебя. И вот месяц как лечу, а ты первый раз пришёл в сознание. Ну, брат, и отделали они тебя здорово! В руку - навылет, а из боку я извлёк пулю из области лёгких.
Если и выживет, так хиреть всю жизнь будет!!», - печально закончил он. И слёзы показались у него на глазах.
Тронутый до глубины души вниманием Стручкова, и потрясённый рассказом, я зарыдал, зарыдал со мной и Стручков, и мы плакали надрывисто и долго. «Неужели зло восторжествует над добром, над правдой?!», - говорил он плача. Белогвардейские войска заняли всё Прикамье!
«Нет, Стручков, не отчаивайся!», - взволнованно воскликнул я: «Не может этого быть, чтобы какая-то банда подавила революционные массы, рабочих и крестьян! Погибнет наше поколение, вырастет новое, и наученное нашими неудачами, будет ответней. И воздвигнет на наших костях знамя труда и свободы!!! И заплачут палачи от мести наших сынов кровавыми слезами!!!».
Тут изо рта у меня хлынула кровь, и я забылся.

***
Спустя месяц я сидел у Стручкова, забежав к нему проститься. Я уезжая из Перми, так как в Перми дальше оставаться было опасно. Каждую мочь шли аресты, облавы и расстрелы. За слово, за малейшее подозрение, будь-то мужчина или женщина, арестовывали, стегали и расстреливали. Кровь рабочих и крестьян лилась на каждом шагу, а буржуазия и их лакеи-военщина, не думая о завтрашнем дне, пировали. В сшит опьянении сегодняшней победы, но первые раскаты народной грозы уже раздались. Далеко в Сибири восставали крестьяне и, группируясь в партизанские отряды, уничтожали своих притеснителей. /473/
Едва выздоровев, я решил со Строковым, что мне нужно уехать Стручков достал мне» на имя Уханова, документы, и снабдим всем необходимым, дал письмо к своему другу в Воткинский завод.
«Ну! Прощай! Не знаю чем выразить мне чувства благодарности, которые волнуют меня», - начал прощаться я: «Ты спас мне жизнь! Ты дал мне всё, что я сейчас имею, даже имя!». Но Стручков перебил меня: «Полно! Брось об этом говорить-то! Я только исполнил свой долг! Разве ты не сделал бы также?».
Я вспомнил Борисова и горько усмехнулся.
«Чему ты?», - спросил меня Стручков. «Зачем ручаться за себя? Борисов является наглядным примером в исполнении своего долга!», -ответил я.
«Вечное забвенье таким единицам!» - с комическим жестом проговорил он. «И вечная память павшим борцам за свободу в когтях белого террора» - серьёзно закончил Стручков.
Мы горячо обнялись: «Пиши, как там устроился; и не увидишь ли кого из наших. Будь осторожен, в Воткинске ещё опаснее, чем здесь».
Я обещал то и другое, и мы вышли на улицу, где стоял мой ямщик. Пожав ещё раз Стручкову руку, я сел, и мы поехали.
Долго ещё я оглядывался на стоявшего у ворот Стручкова, и махавшего мне шапкой. На душе было легко и свободно. Я с отрадным чувством покидал этот город, в котором я столько пережил, что мои чёрные волосы поседели. И из здорового крепыша рабочего я сделался слабым больным человеком, не способным ни на какую физическую работу.
Я ехал в Воткинский завод, потому что это был центр рабочей силы Урала, я думал найти там какую-нибудь работавшую подпольную организацию, в которой бы я мог быть полезен.
Не буду описывать дорожных впечатлений. Просто скажу, что на пятые сутки я въезжал в Воткинск, разбитый и усталый. И еле найдя квартиру сейчас же лёг спать и уснул как убитый. /474/

IV
Лицемерные речи попов

Вот уже две недели, как я живу в Воткинске, но я уже успел разочароваться во всех своих надеждах и планах. Я не только не нашёл нужных мне людей, но должен был скрывать свою личность под видом казанского беженца. Отступивший с белыми в первое отступление, а так как Казань была в руках красных, то я и говорил, что я буду жить в Воткинске до занятия белыми Казани.
От нечего делать я описал вышеописанные пережитые мною воспоминания.
Сегодня я решил прогуляться. Одевшись, я вышел на улицу. Улица сразу меня охватила своей жизнью и шумом. На меня пахнуло весенним теплом и запахом навоза. Народ быстрой волной плыл, в одном направлении со мной, откуда доносились звуки духового оркестра. Я спросил бедно одетого старика: «Что всё это значит?».
Старик, удивлённо на меня взглянув, ответил: «Вы, сударь, видно нездешний? Ежели не знаете, что сегодня парад 16-го Ишимского полка!».
И восхищённо улыбаясь, быстро заговорил: «Какие его герои, просто удивление достойно! Как чудесно они захватили Воткинск!
Их зашло человек полтораста сюда, а красных-то было здесь несколько дивизий! Их привёл какой-то лесник одному ему известной тропинкой».
«Как, неужели? Полтораста человек зашли в наполненный красноармейцами город и заняли его?!», - удивлённо воскликнул я, желая узнать подробности.
«Да! Они тоже хитро сделали. Они погоны-то сняли, и одели красные ленточки, их и пропустили, приняв за отступающий с фронта отряд!
Фронт-от в двадцати верстах был!
Ну а как зашли в город-то ну и открыли стрельбу, из ручных пулемётов, так только по крышам трескотня пошла, ну большевики-то /475/ растерялись, побросали всё и побежали в панике, а мы и натерпелись же страху-то!».
Так, разговаривая, мы дошли до площади.
Площадь была запружена народом, у здания правления был выстроен полк белогвардейцев, тут же было всё воткинское духовенство, в полном облачении и с хоругвями.
Бравый полковник подошёл к шеренге солдат и что-то лото говорил, что нам не было слышно. Затем из строя вышло восемь человек белогвардейцев, он им торжественно приколол беленькие крестики на полосатых ленточках. Грянула музыка, и полк проходил мимо духовенства под благословление святых отцов.
Моё внимание было привлечено толпой народа, стоявшего напротив церкви. Я подошёл и врезался в толпу, увидел разрытую большую яму, по краям сплошным кольцом стоял народ, на всех лицах было любопытство и ужас. Я заглянул в яму, мне бросились в глаза, стоявшие сплошь гробы. Некоторые были раздавлены, и из них выставлялись ноги и руки. Трупы, тая от весеннего солнышка, разлагались, и несся страшный смрад на стоящих у ямы людей.
Я вздрогнул и отшатнулся, вспомнил, что я был в такой же яме среди таких же трупов. Но вот гробы стали вынимать, едва к ним прикасались, как гробы рассыпались, и посиневшие трупы снова падали в яму.
Их снова вынимали и накладывали грудами на подводы и увозили куда-то.
Я смотрел на ужасную картину и слышал ропот толпы: «Кто? Зачем приказал разрыть эту яму? Весна. Может получиться зараза! Зачем беспокоят убитых! В жизни преследовали своей местью и за гробом не дают телу покоя».
Раздавались из толпы отдельные замечания. Вдруг в толпе произошло движение, и к яме подошёл поп в сопровождении двух офицеров, и обращаясь к народу, поп заговорил: «Братья! Вы видите перед собой исчадиев ада. Вы видите не людей, умерша смертью Христа, а дерзких богоотступников, которые при жизни нарушили все заповеди! И пошли против Бога! И начальства! И вот Господь Бог их покарал! Они понесли заслуженную кару! Господь не стерпел их злодеяний и покарал их, избрав праведных людей орудием своей кары, кары грешника которых /476/
Вы видите, лежащих во прахе! Вы видите как ничтожна воля человека, дерзнувшего идти против воли нашего Господа Бога!
Вы думаете, братья, что расплатяся за земные грехи, наказанием господним, успокоились их грешные души?! Нет!! Слушайте и казнитесь, их души блуждали по земле, не знали пока, а их тела лежали в земле.
Но Господь видимо ещё послал нам испытание, допустив снова завладеть богоотступникам властью, и отдав нас в руки врагов наших. И мы - служители Бога терпели всякие гонения и муки, нас садили в тюрьмы, заставляли мести площади, как каких-то преступников, злодеев! Но мы все переносили безропотно! Тогда наши враги, видя наше смирение, чашу нашего испытания дополнили до краёв! Они выкопали мирно схороненных богоотступников, и собрав их, схоронили вот здесь -перед божьим храмом!
На поругание Господа Бога! Казнитесь же, братья, и кайтесь! Перед десницей Всевышнего, чтобы он простил вам ваш грех, чтобы видели такое кощунство и оставались безучастными зрителями. Братья! Молитесь и кайтесь, и Господь Бог простит вам! Как простил он нас и сейчас, послав победу нашему воинству! Братья, мы выкопали трупы богоотступников, чтобы с миром схоронить их за городом!».
Я слушал поповские бредни, и бешенство, злоба душили меня. Власти народ жмут, а попы запугивают и вводят в заблуждение его, и мечется русский народ, не зная как быть и кого ему слушать. Я обернулся к старику, и сделав ему знак следовать за собой, пошёл, как вдруг моё ухо резнуло душераздирающее рыдание. Я оглянулся и увидел на церковной паперти уходящего попа, который читал проповедь, перед ним на коленях стояли женщины, и неудержимо рыдая о чём-то, просили святого отца.
«Кто они? Что просят?», - спросил я старика. Он, молча, кивнул мне головой как бы заставляя молчать и идти за ним. Мы, молча, вышли из толпы и тихо пошли по аллее плотины. Дойдя до стоявшего на плотине памятника, у которого стояла скамейка, мы сели.
«Скажите, Вы откуда будете?», - задал старик мне вопрос. «Я - казанский, отступил ещё в первый раз, да всё вот домой-то попасть-то и не могу!» Старик сочувственно закивал мне головой. /477/



«Да! Времена наступают последние, кончина мира видно будет! Поднялся брат на брата, сын на отца, отец на сына.
Вот Вы видели полную яму, наваленную трупами. Это все наши заводские рабочие, когда ещё первый раз были белые. Они расстреливали и кололи рабочих, которые не хотели идти с ними, отступать. А когда пришли красные выкопали на площади общую братскую могилу, и собрав всех, схоронили, хотели сделать ещё памятник да не успели! Опять пришли белые и выкопали.
Вы думаете их хоронить будут?», - понизил вдруг старик до шёпота голос, и оглянувшись по сторонам, ответил на мой вопросительный взгляд: «Нет! Их сожгут!!».
«Как сожгут?», - Вскричал я, возмущённо забыв всякую осторожность. Старик испугано замахал на меня руками.
«Что ты? Что ты кричишь? Ведь нас арестуют! Ведь теперь за малейшее слово арестовывают и стегают, а вы кричите такие слова». /478/
«Но что смотрят рабочие, неужели они позволяют сажать своих рабочих?», - тихо спросил я.
«Эх! Ты простота», - удивился старик: «Тут рабочему и голосу подать нельзя, всех арестуют и расстреляют. Жёны и матери просили хоронить, им не разрешили. Вы видели, как они валялись в ногах у долговолосого лицемера, прося схоронить на кладбище. Это не первое вращение к святым отцам, ответ их всегда один и тот же, он скажет: «Чтобы не было соблазну другим». Он не может разрешить таких грешников схоронить на общем кладбище», - тихо закончил старик.
«Мне всё кажется невероятным такое издевательство, чтобы сожгли трупы», - заметил я.
Старик с сожалением на меня посмотрел и сказал: «Если Вы не верите, то я Вам покажу.
Я живу в конце, на окраине города, и у меня из окна видно всё скотское кладбище, куда возят трупы, где их будут жечь».
Я изъявил согласие, он дал мне адрес, и мы, простившись, разошлись.
День умирал в кровавом закате весеннего солнца, и зимние отголоски мороза оковывали льдом текущие днём ручейки, отражая в зеркальной поверхности закат солнца.

V
Последние дни моей жизни

В двенадцать часов ночи я со стариком залез к нему на вышку его дома и смотрел в слуховое окно по направлению где, как говорил старик, будут жечь трупы. Ночь была тёмная, холодная, ветер сердито рвал и шумел по крыше дома.
Два раза уже поднимались на вышку и жадно вглядывались в таинственную темноту ночи и, не видя ничего, зябко пожимаясь от холода, возвращались в комнату греться.
Но вот сейчас, взглянув из окна, я увидел страшную картину, и в ужасе глядел, не имея силы оторваться.
Невдалеке ярко горел костёр и пламя, поднимаясь к небу, освещало поляну, на которой копошились люди и плескали в огромный костер, сложенный из трупов, керосином. Картина была ужасна: огонь охватывал /479/ облитые керосином трупы, трупы корячились и соскакивали, и груда зашевелилась как живая, руки поднимались, и тело дергалось в страшных конвульсиях. От ужаса у меня на голове зашевелились волосы, а старик еле слышно лепетал: «Пойдёмте! Ради Бога, пойдёмте!»
Но я стоял и в ужасном очаровании не мог оторваться. Старик взял меня за руку и свёл меня в комнату. Меня била лихорадка, и я весь дрожал.
Поблагодарив старика, я попрощался. И еле добрался до квартиры.



Утром меня свезли в больницу, где я заканчиваю мой дневник жизни, а также и жизнь.
Доктора признали у меня чахотку и предупредили, что я проживу не дольше двух месяцев, как человек не здешний должен дать знать своим родным. Но я сказал, что у меня некого предупреждать, что, ни родных, не знакомых у меня нет.
Я не предупредил о своей болезни Стручкова, думая, что так будет лучше.
Незаметно жил, незаметно и уйду из жизни.
Потянулись скучные своим однообразием больничные дни, разнообразием являлись партии раненых, прибывавшие с фронта.
И что радовало меня, так это паника, охватившая доблестную армию Колчака, все бежали или собирались бежать.
Лишь мы больные, да раненые беспомощно лежали, удовлетворяясь обещанием быть завтра отправленным. /480/
Это было мне на руку, и я успокаивал раненых, больных остаться и попасть в плен, к красным.
«Кто идёт», - спрашивал я их: «Свой же русский рабочий и крестьянин! Зачем они будут трогать вас?».
Они со мной соглашались и несколько успокоенные расходились по своим местам, ругая святых отцов, командиров, которые бросили их на произвол судьбы.
Так прошло полтора месяца тревоги и ожидания. В течение этого времени я быстрыми шагами подвигался к вечному успокоению человеческих страстей, могиле. От здорового человека не осталось и тени, я был живым скелетом, и слабой еле двигающейся рукой я дописывал эти строки, в которых я не выразил всей той муки, которую я пережил, благодаря палачам белогвардейцам, которые исковеркали, истерзали мою жизнь. Мне осталось жить несколько часов, но мне так страшно хотелось дожить до занятия завода нашими красными войсками.
Вчера всё уже бежало из завода, и всю ночь каменная больница содрогалась от пушечных выстрелов. Всё больничное начальство бежало, остался только старичок-фельдшер и несколько сиделок, и несколько тяжелобольных и раненых. Больница провела всю ночь в тревоге и сомнении. Едва забрезжил рассвет в окна, все устремились к окнам, выходящие в ту сторону, откуда должны показаться первые красные стрелки.
Меня, по моей просьбе, усадили в кресло, обложили подушками и подкатили к окну.
Я положил затасканную тетрадку на окно и слабой рукой писал последние минуты моей жизни. Рассвет охватывал всё с большой силой улицы и дома. И вдруг из видневшегося вдали леса брызнуло солнце, и заливая светом дома и крыши, и играя зайчиком, на металлических вещах.
Мне так захотелось жизни, воздуха и цветов. Мне стало жаль неиспользованной жизни, и я зарыдал. Мои друзья по несчастью утешали меня, говоря, что я выздоровею. Но я горько усмехнулся. И я хотел сказать, что минуты моей жизни сочтены. Но по больнице вихрем пронеслось: «Едут! Едут!».
Все кинулись к окнам.
Взглянув в окно, я увидел тихо ехавших троих всадников. У них на шеях были ярко красные шарфы, на коленях лежали винтовки. /481/



«Разведка! Красная разведка!», - услышал я возглас. В душе у меня поднялось что-то светлое! Большое! Радостное!
И пело на разные голоса.
Рабочий восторжествовал над злом! Над насилием! И твёрдыми шагами пойдёт к социализму, к равенству и братству народов!
Я не имел больше зла на своих палачей. Я умирал спокойно, зная, что рабочий и крестьянин на верном пути, и что значат такие ничтожные жертвы, как я, их тысячи, миллионы, на великом пути революции. К светлой цели водружения великого всеобъединяющего Красного Знамени Труда и Свободы.

Конец Константин Гришин

Источник:
ЦГА УР Ф. Р-1061. Оп. 1 Д. 1 Рукопись Константина Семёновича Гришина пос. Воткинск Сарапульского округа Уральской области (25 июля 1927 -3 марта 1928 гг.)

Коробейников А.В., Ларионова О.Ю. Воткинск в огне Гражданской войны. Ижевск: Иднакар, 2018. С. 463-482.