Прощание с Андалусией
Говорят, что после того, как умирает цивилизация, продолжает жить только ее культура. Верно это или нет, но Андалусия - да и весь испано-арабский мир - остаются интересными и живыми и сегодня, спустя сотни лет после падения Гранады.
Великий Кордовский халифат, как и наследовавшие ему испанские эмираты, до сих пор считаются образцами просвещенных и культурных государств. Литература, философия, архитектура и музыка в это время не только процветали в образованной верхушке общества, но и пронизывали всю общественную жизнь. Поэзия распространилась так широко, что стихи слагались повсеместно: при дворе халифа, на базарах, в городских тавернах, на дружеских вечеринках. Их сочиняли мужчины и женщины, богатые и бедные, по любому поводу и без повода.
Такой же живой и увлекательной была и андалузская наука. Ее изыскания не замыкались только в теории, как это часто случалось в средневековых государствах, а воплощались на практике. В арабской Испании изобретались часовые механизмы, медицинские и оптические инструменты, новые способы изготовления керамики и стекла.
Андалузским ученым не был чужд и дух экспериментаторства: кордовский изобретатель Аббас ибн Фирнас, например, прыгал с минарета, чтобы испытать свой самодельный зонтик-парашют, а впоследствии соорудил что-то вроде прототипа дельтаплана и устроил на нем пробный полет.
Большинство арабских правителей в Испании сочетали веротерпимость с меценатством - идеальная комбинация для развития культуры. Кордовские халифы призывали ко двору поэтов и ученых из других стран, собирали огромные библиотеки и старались превратить свою страну в центр искусства и учености.
При строительстве мечети в Кордове приглашали не только арабских, но и византийских мастеров - архитекторов, скульпторов и мозаистов. Расцвету общества способствовало и изобилие живших в Испании евреев, которые становились учеными, философами, переводчиками и врачами. Многие из них занимали высокие должности при дворе в качестве послов или министров.
Больше всего андалузская культура заимствовала у Багдада и Каира. От восточного ислама она унаследовала не только содержание и форму, но и общий дух и настроение повседневной жизни и искусства. Характерный пример - биография знаменитого певца Зириаба, который родился в Магрибе, прославился в Багдаде, а расцвел в Кордове.
Приехав в Кордовский халифат, Зириаб создал андалузскую школу музыки и изобрел новый вид лютни, добавив ей пятую струну. Но в еще большей степени он повлиял на эстетику придворной и бытовой жизни, внеся в нее восточную изысканность и утонченность.
Этот своеобразный арабский денди стал законодателем вкуса и стиля, начиная от модных стрижек и кончая сервировкой блюд. Андалусцы считали, что именно он научил испанских мусульман всем ухищрениям косметики и макияжа, а заодно привил им неодолимую страсть к гедонизму и гурманству.
Поэзия
В XI веке на поэтический небосклон Андалусии взошла звезда Ибн Зайдуна. Он прославился не только своими незаурядными стихами, но и скандальным романом с принцессой по имени аль-Валлада. Дочь кордовского халифа аль-Мустакфи уже в 17 лет устроила в своем доме поэтический салон и вела себя настолько дерзко и вызывающе, что удостоилась отповеди от самого Аверроэса.
Она ходила в прозрачной накидке вместо хиджаба, имела множество любовников и щеголяла в платье с цитатами из собственных стихов. На одном его рукаве было вышито: «Я прекрасна и неприступна», - а на другом: «Меня целует каждый, кто захочет».
Любовь Ибн Зайдуна и принцессы была переполнена ревностью, сладострастием и взаимными обвинениями, которыми они щедро пересыпали свою поэтическую переписку.
К очам моим тебя ревную,
К себе самой тебя ревную,
К пространству, времени - ревную.
Пока стоишь перед глазами,
Люблю - и без конца ревную!
Все кончилось разрывом («Сиял на небе ясный месяц, теперь там яростный Юпитер» - писала аль-Валлада), но Ибн Зайдун продолжал еще долгое время сочинять стихи, полные признаний в любви и безнадежной страсти, - то ли искренне, то ли по долгу поэтической службы.
По сути андалузская лирика мало чем отличалась от арабской или персидской. Это была поэзия праздности, роскоши и гедонизма, где царствовали наслаждение и любовь. Поэты с удовольствием изображали оттенки утренней зари, бегущую по волнам рябь, зыбкие отражения в воде, воркование голубей и шелест ветра.
Выходили целые поэтические сборники и антологии, посвященные исключительно красоте весны, а описания растений и цветов превратились в отдельный жанр. Упоительная прохлада садов, ночные пикники на берегу реки, лучистое вино, пьянящие взгляды юношей и дев, чувственные танцы и сладостные поцелуи - вот что считалось лучшими и самыми достойными темами для стихов.
Главное было в том, чтобы наслаждаться всем прекрасным: природой, любовью, изысканной красотой предметов и вещей, тонкостью чувств и разнообразием впечатлений. Даже ученый Ибн Хазм, будучи серьезным богословом, написал трактат о любви «Ожерелье голубки», украсив его собственными стихами.
Но особую нотку в мавританский стиль вносила избыточная утонченность и даже меланхолия, за которую его порой называли «христианским». Чувственность в стихах андалузских поэтов стала такой тонкой, что Ибн Хазм сравнивал свою возлюбленную с цветком, до которого ему страшно дотронуться - как бы тот не увял от грубого прикосновения его руки. Он писал, что предпочитает встречаться со своей девушкой не наяву, а во сне.
Любовь в андалузских стихах изображалась во всех вариациях и нюансах, от легкого флирта до безумной страсти. Капризная, иногда жестокая, но всегда очаровательная, женщина в мавританской поэзии была так же свободна в своих чувствах, как мужчина, невзирая на шариат. По мнению некоторых историков литературы, это свидетельствовало о тогдашней свободе женщин и свободе нравов.
С формальной стороны мавры тоже внесли свой вклад в поэтическую копилку, создав две новых стихотворных формы - мувашшах и заджал. Мувашшах чередовал строфы с куплетами, перекликавшимися друг с другом внутренними рифмами и создававшими постоянно повторяющийся рефрен.
Обычно думают, что именно мувашшах больше всего повлиял на поэзию трубадуров, хотя другие отдают эту честь заджалу - варианту мувашшаха, более простому по рифмовке и менее правильному в метрике (настолько, что многие вообще не видели в нем никакого ритма).
Философия
Литература Андалусии не ограничивалась одной поэзией. Прозаики упражнялись в эпистолярном жанре рисала, лексикографы составляли грамматические словари, а любители антологий - сборники стихов и биографии поэтов. Но наряду с литературой наиболее важной и ценной гуманитарной отраслью была арабская философия, получившая в Испании второе рождение.
В это время андалузские философы пользовались огромным авторитетом не только в исламском мире, но и в Европе. Они не столько создавали что-то новое, сколько перекидывали мостики между старыми и новыми школами философии: с одной стороны в прошлое, к греческим платоникам и перипатетикам, а с другой - в будущее, к средневековой европейской схоластике.
Эта вторичность не лишала их ни оригинальности, ни остроты мышления. Ибн Туфайл - или Абубацер, как называли его христиане, - написал необычное произведение «Живой, сын Бодрствующего»: не то интеллектуальный роман, не то философскую сказку о человеке, родившемся на безлюдном острове из «первичной глины» и выкормленным газелью.
Не общаясь с людьми и не зная никаких книг, герой романа приходил к тем же богословским и философским истинам, что и выдающиеся мыслители прошлого. В финале книги он достигал мистического озарения и приходил к выводу, что для постижения сути бытия достаточно одного только разума и врожденных представлений.
Его друга Ибн Рушди, известного в Европе как Аверроэс, в культурном мире знают и помнят до сих пор. В Средние века его имя значило не меньше, чем Аристотеля и Авиценны. В своих работах Аверроэс ставил выше всего знание и утверждал, что философские истины не могут противоречить религиозным, поскольку те и другие исходят от Бога. Если в них и есть какие-то противоречия, то их следует разрешать, правильно интерпретируя священные тексты: грубо говоря, подгоняя их под то, что утверждает разум.
Ибн Рушди был едва ли не первым арабским автором, воспринявшим работы Аристотеля так, как они были написаны, не примешивая к ним платонизма и поздних мусульманских наслоений. Сделанные им комментарии к аристотелевой метафизике оказали огромное влияние на философию и богословие Европы.
Они подготовили фундамент, на котором Сигер Брабантский и Альбер Великий разработали свою идеологию «двух истин», а Фома Аквинский сформулировали доктрину католического христианства, где вера и разум пребывают в гармоничном союзе.
И я был в Андалусии...
Каждая культура жива и интересна, пока ее любят. В этом смысле Андалусии повезло: ее любили и все еще продолжают любить.
Мавританская цивилизация родилась из сложного переплетения арабской, персидской, сирийской и византийской культур, расцветших на берберской и вестготской почве. Она была не просто развитой, а избыточно пышной, утонченной и оригинальной, с уникальным ароматом и странной ноткой грусти, звучавшей посреди пиринейского зноя и мандариновых садов. При всем ее сходстве с другими исламскими культурами она имела свой неповторимый стиль и дух.
Многие ценят андалузский стиль за чувственное изобилие и эстетическую роскошь, которые воплощают в себе одну из излюбленных фантазий человечества - рая на Земле. Другие больше любят в нем особую красоту обреченности, томный декадентский привкус разложения, который он обрел уже задним числом, когда для поздних европейцев и арабов мусульманская Испания стала чем-то вроде утраченной Аркадии. Культура Андалусии в их представлении похожа на переспелый плод, который вот-вот потечет в руках, - зато как сочна и сладка его мякоть!
Однако значение исламской Испании не только в обаянии псевдо-романтического флера, которое сладко обволакивает сознание млеющего от южной неги европейца. На юге Пиреней история поставила необычный эксперимент, попытавшись скрестить две цветущих ветви мировой культуры.
Условия для такого соединения были самыми благоприятными. Если в первые века воздействие Андалусии на христианскую Испанию шло скорей в одну сторону, с юга на север, то со временем влияние двух сообществ становилось все более взаимным. Романский язык проник в исламскую общину вместе с обычаями и традициями христиан.
Сейчас уже трудно понять, кто у кого заимствовал больше и кому мы обязаны возникновением таких явлений, как рыцарство и куртуазный кодекс. В Гранаде рыцарские принципы и идеалы настолько совпадали с христианскими, что испанцы и гранадцы устраивали общие турниры, не испытывая при этом никаких затруднений.
Разница в вере не мешала почти полному взаимопониманию мусульман и христиан во всех областях жизни, начиная с мелочей быта и кончая вопросами мировоззрения и политики. Обе стороны жили одними и теми же интересами, разделяли те же взгляды и преследовали те же цели.
Возможно, если бы правители Гранады и Испании были более терпимы к иноверцам и особенностям других вероисповеданий, «мавританская жемчужина» существовала бы и после XVI века. Блестящий Гранадский эмират смог бы в конце концов ужиться со своими христианскими соседями и влиться в современную семью европейских государств.
Легко представить, как сегодня его представители заседают в Европейском союзе в пестрых тюрбанах и расшитых золотом кафтанах: не как извечные противники, а как равноправные союзники и друзья. Может быть, и сам ислам при таком положении воспринимался бы иначе, а история Европы и всего мира сложилась бы по-другому.
Но этой благодушной и, конечно, слишком наивной альтернативе не суждено было сбыться. Последний оазис ислама исчез с карты Европы и растворился в пластах мировой культуры - как тот «последний вздох мавра», который спустя века так любили изображать поэты-романтики и салонные живописцы.
