Священные благовония и пифагорейская кухня, часть вторая
Марсель Детьен
Священные благовония и пифагорейская кухня
из книги “Сады Адониса: Мифология ароматов в Греции”
(Пер. О. Литвиновой и Е. Широниной)
В пифагорейской системе питания мальва и асфодель наряду со злаками знаменуют собой первый способ питаться подобно богам. Искусство питаться подобно богам сочетает в себе самые разноплановые религиозные представления о Золотом веке. Оба растения произрастают самопроизвольно, как и подобает первобытной пище. Их возлагают на алтарь Аполлона в самом безупречном из всех жертвенных ритуалов. Их едят божественные люди, чей жизненный уклад приближается к образу жизни людей Золотого века.
Наряду с очищенными злаками, взятыми вкупе с мальвой и асфоделью (выше мы показали, в каких отношениях находятся злаки с этими дикими растениями), пифагорейцы практиковали жертвоприношения иного типа: благовония - ладан и мирру. Разница между злаками и благовониями, составляющими неотъемлемую принадлежность ритуала, представляется весьма значительной. И не только потому, что первые не уничтожались при жертвоприношении, в то время как вторые подвергались сожжению. Дело еще и в том, что в одном случае речь идет о растениях, выращенных человеком и составляющих основной элемент его рациона, а в другом - о растениях диких, непригодных в пищу людям и предназначенных исключительно небесным силам. Этот разрыв сокращается, если интерпретировать жертвоприношение благовоний в соответствии с подходом, избранным нами для анализа роли съедобных растений, т. е. соотнося некоторые мифологические предания с пифагорейской системой питания. Сопоставим свидетельства, относящиеся к Зlima и Зdipsa, с пифагорейскими легендами о необыкновенных существах, питающихся ароматами и благоуханиями. Аристотель в “De sensu” (77) утверждает, что пифагорейцы исповедовали именно такую систему питания. Литературная традиция античной Академии, приводимая в “Беседах” Плутарха (78), тоже описывает странные создания, которые не едят и не пьют. Они - жители луны, этого небесного двойника земли, существа безо рта (Зstomoi), питающиеся только запахами; существа-демоны, образ питания которых в этой традиции явно сравнивается с рационом Эпименида (79). Таким образом, общая картина параллельна ситуации с мальвой и асфоделью: ароматы, которыми питаются некие сверхчеловеческие существа, соотносятся с приношениями ладана и мирры, практиковавшимися пифагорейцами.
Благовония - по самой своей природе - соответствуют религиозным правилам пифагорейского братства еще полнее, чем мальва и асфодель. Будучи пищей богов, одного достоинства с амброзией и нектаром, ароматические вещества в то же время представляют собой неотъемлемый элемент божественной природы. Алтарь, храм, одежда - все атрибуты богов - источают благоуханные ароматы (80). Приятный запах, euo-dТa, есть специфическое свойство, присущее богам, знак их надприродного положения. Наряду с блеском глаз, царственной осанкой и вечной молодостью, он выражал для греков божественное достоинство. Самые восхитительные запахи источают светлые божества, обитающие на Олимпе. И напротив, божества смерти издают тошнотворный запах, подобный, например, зловонию, распространяемому чудовищными Гарпиями (порой их отождествляли с грифами (81). Когда они неожиданно слетали с небес, чтобы осквернить блюда, стоящие на столе преступного царя Финея, об их явлении возвещал гнилой запах тления (82). Следовательно, предназначив для жертвенных воскурений мирру и ладан, люди просто выбрали в качестве подношения олимпийским богам сущность, наиболее близкую природе Небожителей. Да и все традиционное благочестие IV в., так же, как и пифагорейцы, отдает предпочтение жертвоприношению благовоний. Ладан и мирра - самые угодные богам дары, ибо сгорев в жертвенном огне, благовония возносятся непосредственно к небожителям, и последним не приходится делить их с людьми (83). Именно здесь совершенно отчетливо проявляется разница между воскурениями благовоний и дымом от сжигаемых жертв. Запах горелого мяса - наиболее непреложный знак изначального деления (84): поднимающийся вертикально вверх дым подчеркивает непреодолимое расстояние, отделяющее мир людей от мира богов. А воскурения ладана и мирры были для пифагорейцев тем самым жертвоприношением, которое воистину объединяло людей и богов в единой трапезе, в совместном вкушении высшей пищи.
На эти параллельные линии традиции, определяющие роль ритуально чистых злаков, мальвы и асфодели, ладана и мирры, накладывается пифагорейская регламентация питания и жертвоприношений, сводящаяся все к тому же отказу от употребления в пищу мяса. Из трех типов растительных продуктов - злаков, “диких” растений и ароматических веществ, - в пифагорейской системе определявших три формы “антимясного” уклада, ароматические вещества, несомненно, занимают высшую ступень: во-первых, они представляют собой противоположность жертвенному дыму, при традиционных публичных жертвоприношениях мешавшемуся с их запахом; во-вторых, они отнюдь не призваны символизировать разницу между Смертными и Бессмертными, а, наоборот, в возобновленной совместной трапезе людей и богов утверждают их вновь обретенное единство - более долговечное чем прежде.
Анализ значения этой высшей пищи не будет исчерпывающим без сопоставления ее с теми продуктами, отношение к которым пифагорейцев являло собой полную противоположность всему изложенному выше. Один из учеников Пифагора приравнивает к “мясоедению” употребление в пищу семян растений семейства бобовых - бобов. Известно, что запрет на употребление в пищу бобов был одним из самых суровых. Члены братства не только отказывались их есть, но испытывали перед этим продуктом подлинный ужас, мотивы которого широко представлены в пифагорейской традиции (85). Первый довод - из области ботаники: боб - единственное из всех растений обладает гладким, а не коленчатым стеблем (agЧnaton (86). Благодаря этой своей особенности, боб стал самым распространенным средством сообщения между Аидом и миром людей. Вот как определяется функция бобовых в двух стихах “Священной речи” пифагорейцев: “Они служат опорой и лестницей душам (людей), исполненным жизненной силы, когда те поднимаются на свет из обителей Аида” (87). Полый бобовый стебель - своего рода переправа, место непрекращающегося обмена между жизнью и смертью. Боб - посредник при переселении душ в бесконечном круге рождений. Этот первый довод пифагорейцев “против” бобов не был единственным. Так, бобам вменялось в вину произошедшее смешение жизни и смерти. Именно это были призваны доказать странные опыты, проводившиеся некоторыми членами пифагорейского братства. Бобовое зерно помещали в шкатулку или в горшок, плотно закрывали и закапывали в землю или в навоз. Через сорок или девяносто дней сосуд доставали, и на месте боба обнаруживалась полностью сформировавшаяся детская головка, или женский половой орган, или мужская голова, а порой - кровь (88). Можно было бы отнести эксперименты такого типа, нашедшие продолжение в греко-египетской магии (89), к более поздней эпохе, однако два аргумента не позволяют нам согласиться с подобным предположением. Во-первых, засвидетельствовано, что первые опыты такого рода относятся к IV в. до н. э. (90) Кроме того, здесь налицо явная связь с исторически засвидетельствованным отношением пифагорейцев к бобам: как рассказывает Аристотель, ученики Пифагора считали бобы похожими на половые органы (91). Лукиан, развивая то же сравнение, высказывается еще яснее: “Со всех точек зрения бобы суть не что иное как зачинающее семя (gone-ґ)” (92). Эти странные опыты, задуманные с тем, чтобы подтвердить причастность бобов к процессу зачатия и родов, напрямую связаны с некоторыми пифагорейскими космогоническими представлениями, где бобы выступают в роли первой живой сущности, рожденной из первородного тления одновременно с первым человеком (93). “Во время хаоса, царившего в самом начале, при рождении вещей, когда земля являла собой смешение множества сущностей, одновременно зарождающихся и истлевающих (94), когда мало помалу начинали определяться и отделяться друг от друга животные, появившиеся на свет в виде одной нераздельной сущности, и пустившие первые побеги растения, - из этого всеобщего распада образовался человек и пророс боб”. В этой космогонической картине происхождения бобовых обращают на себя внимание два момента. Во-первых, боб появился на свет из тления и гнили. Тот факт, что бобовые связаны с разложением и гниением, что они появились в виде чудовищной смеси крови и гениталий, свидетельствует только об одном: в пифагорейской системе ценностей боб представляет полюс смерти - смерти и неизбежного перерождения. Такой круг противопоставляется жизни бессмертных богов, чье тело не состоит из плоти и крови, а значит - нетленно, подобно ароматическим веществам и благовониям. Второй важный момент, высвеченный этой космогонией, заключается в том, что боб на своем стебле - своего рода растительный двойник человека, его брат-близнец. Последний вариант “опыта с бобом” демонстрирует все выводы, вытекающие из подобной концепции: если пару минут подержать бобовое зерно на солнце, а затем разгрызть его или слегка надкусить его зубами, через некоторое время оно начнет испускать запах человеческого семени или, согласно другой версии, запах человеческой крови, пролитой при убийстве (95). В этом последнем случае есть бобы - то же, что проливать кровь. Весь драматизм такого представления открывается в предостережении, постоянно встречающемся в пифагорейской литературной традиции: “Есть бобы - не меньшее преступление , чем есть головы собственных родителей” (96). Стало быть, есть бобы (здесь мы имеем дело с их самой глубинной ипостасью) - то же самое, что поедать себе подобных (97). Пифагорейская традиция свидетельствует об этом абсолютно недвусмысленно, приписывая Пифагору такой же строгий запрет на “употребление в пищу бобов, как и на поедание человеческого мяса” (98). Есть бобы - все равно что пожирать человеческое мясо, т. е. вести себя подобно диким зверям, придерживаться образа жизни, являющего полную противоположность жизни Золотого века.
Таким образом, в пифагорейской системе питания “употребление в пищу бобов” оказалось неким эсотерическим эквивалентом мясоедения и практики кровавых жертвоприношений (99). Для пифагорейцев питаться бобами означает есть мясо - в это вкладывается ровно столько же буквального смысла, насколько буквально употребление превозносимой ими высшей пищи - ароматов, мальвы и асфодели, ритуально чистых злаков - предполагает отказ от потребления мяса. Пифагорейская система питания представляется построенной на контрасте двух полярно противоположных элементов: положительный полюс - ароматы, отрицательный - бобы. Что речь действительно идет об антитезе, доказывают две выделяемые характеристики каждой из растительных субстанций. С одной стороны, боб, со своим лишенным сочленений стеблем, вступает в такие же непосредственные отношения с Нижним миром, миром мертвых, как ароматы - с миром Вышним, миром богов; с другой стороны, боб настолько же безраздельно принадлежит миру гниения и разложения, насколько с ароматами связано представление о сухости и горении.
Коль скоро противопоставление бобов и ароматов обозначает магистральное направление системы, которую мы пытаемся определить, нам следует сейчас уточнить природу отношений, связывающих эту - первую - группу употребляемых в пищу продуктов с другими категориями, фигурировавшими в системе питания пифагорейцев. Какова мясная диета, которой придерживались так называемые пифагорейцы-“политики”? Какое место по отношению к ароматам и бобам занимает рабочий бык - животное, мясо которого столь же строго запрещено к употреблению в пищу, как и бобы? “Гастрономический” аспект отношения к этому животному занимает центральное место в проблематике, связанной с системой питания пифагорейцев, вовлеченных в общественную жизнь полиса. Ученики Пифагора, о которых говорит Аристоксен, не связывают себя непреложным отказом от мясной пищи, однако и не едят всякое мясо без разбору. Некоторые сорта мяса разрешены, другие строго запрещены. Скажем, можно есть мясо козлят и поросят, а употребление в пищу баранины и мяса пахотного быка категорически запрещается. Такую классификацию дает Аристоксен. Деление приносимых богам жертв на два типа не есть плод некоего продуманного решения, но и не элемент фольклора, “в котором и понимать нечего”. В X V книге “Метаморфоз” Овидия подробно излагаются мифологические и религиозные основания, мотивирующие такую классификацию (100). Излагая основные вехи истории человечества, “сам” Пифагор в словах, приписываемых ему Овидием, представляет следующую картину. После Золотого века, когда люди нуждались только в злаках, плодах и растениях, в изобилии рождаемых землей (101), первой пролитой людьми кровью была кровь диких зверей - вредоносных животных, которых можно было убивать, но нельзя - есть (102). Следующим этапом человеческой истории стала практика принесения в жертву домашних животных. Пифагор обозначает еще одно существенное разделение - между жертвами “преступными” и невинными животными. Животными, заслужившими смерть и первыми принесенными в кровавую жертву, были свинья и козел. Свинья - потому, что она враждебна Деметре: она вырыла из земли семена, уничтожила посевы; а козел оскорбил Диониса, съев виноградную лозу и разорив виноградник (103). Этим двум преступным жертвенным животным Пифагор противопоставляет двух других, совершенно невиновных, которых ни в коем случае нельзя приносить в жертву. Это - овца и рабочий бык (104). Первая дает людям шерсть и молоко с той же щедростью, с какой земля дарит урожай. Второй - товарищ человека в трудах, самых близкий родственник крестьянина, его двойник, его второе я. Убить быка, говорит Пифагор, - все равно что “зарезать крестьянина”, а стихи 120 - 145 XV книги представляют собой настоящий “плач по душе пахотного быка” (105).
Эти мифологические предания, подтверждающие разделение, проведенное аристоксеновскими пифагорейцами между двумя типами жертвенных животных, вписываются в религиозный контекст многих других легенд о первом жертвоприношении животного, бытовавших в Афинах и в Элевсине. Свинья и козел были убиты за то, что провинились перед Деметрой и Дионисом. Свинья разорила посевы (106), уничтожила дары Деметры; козел (107) разорил виноградник Икария, осквернил плоды Диониса. Оказавшись пагубными осквернителями, lymantikoТ, свиньи и козы были приговорены служить жертвами тем богам, которых они в свое время оскорбили. Однако пифагорейская концепция кровавой жертвы, хотя и разделяет некоторые греческие фольклорно-мифологические верования, представляет собой вполне оригинальную теорию, что позволяет нам говорить о некоторых особенностях пифагорейской трактовки этого вопроса. Прежде всего, пифагорейские теории содержат косвенный запрет на убийство и нанесение увечий (me-ґte phteТrein me-ґte blЗptein) животным, не причиняющим никакого вреда роду человеческому. За этими животными положено ухаживать, как за культурными растениями или плодовыми деревьями (108). Далее, существует уже во вполне эксплицитной форме рассказ о первом жертвоприношении животного, приписываемый Плутархом некоему пифагорейцу, однако речь в нем идет о традициях и практике “ древних” (109). Люди того времени, говорится в рассказе, “считали святотатством и преступлением (Оrgon enagПs kaУ Зthesmon) не только есть, но и вообще убивать невинных животных. Тем не менее, когда люди видели, что их теснит все увеличивающееся поголовье животных, они, говорят, - заручившись одобрением Дельфийского оракула - все же допускали жертвоприношения животных - дабы спасти плоды земли от опасности истребления”. Первыми кровавыми жертвами богам были животные, которых сочли виновными в преступлениях против людей и плодов человеческих трудов - животные, опустошавшие посевы, пожиравшие виноградники , уничтожавшие семена (110). Они вели себя подобно диким зверям, вынуждая людей поступать с ними, как с врагами. Все эти уложения восходят к одной и той же модели общества: к тому его состоянию, когда человек ощущал свое единство с растениями и животными, к Золотому веку, когда земля сама приносила восхитительные плоды, когда люди и звери жили вместе по единым законам справедливости (111). Представление о Золотом веке, сочетавшееся у греков с идеей о некоем диком состоянии, свойственном первобытным людям (112), пифагорейцы разделяли и с Гесиодом, и с соответствующей греческой традицией, служившей ему источником.
Именно к этому “официальному” образу религиозно-политической мысли восходит дихотомия, которая в случае с пифагорейцами выступает в виде деления жертвенных животных на два типа: к одному принадлежат свинья и козел, к другому - рабочий бык и овца. В практике публичных жертвоприношений, когда закалали сразу трех животных, когда приносили в жертву trittyґa, быки составляли главную часть жертвенного подношения, а мелкие жертвы выбирались из коз и овец (113). Примечательно лишь одно отличие между пифагорейской и общепринятой практической классификацией жертвенных животных: в классическом варианте trittyґa овца квалифицировалась как мелкая жертва, пифагорейцы же приравнивали ее к рабочему быку. Объяснение простое: в пифагорейской системе деление жертвенных животных на два класса носило не только религиозно-экономический характер. Учитывалась также степень одомашненности животного, т. е. физическое расстояние, отделявшее животное от человека. Поскольку свиньи и козы пасутся стадами, без крыши над головой, на необработанной земле, вдали от человеческого жилья, за пределами человеческих поселений, они представляются самыми “дикими” из всего домашнего скота. Овцы и быки, напротив, считаются самыми близкими человеку животными. И в первую очередь, конечно, бык, тянущий плуг, традиционно представляется неотъемлемой частью сельскохозяйственного уклада, членом семьи, ойкоса (114): он живет под одной крышей с крестьянином, он - самый верный товарищ человека в трудах. О том, что критерий физической близости к человеку играет существенную роль в пифагорейской классификации жертвенных животных, свидетельствует оправдание первого убийства животных, предлагавшееся Пифагором и его учениками: свинья и козел были закланы, поскольку они - животные вредоносные, что вполне соответствует их полудикой природе.
Еще одним доводом в пользу важности этого критерия могут стать пифагорейские представления о рабочем быке и его месте в группе животных, предназначенных к закланию. В этом вопросе, как и в предыдущем, пифагорейская система вполне согласуется с основными религиозными принципами греческого полиса. В самом деле, именно вопрос о статусе рабочего быка при кровавой жертве составлял для полиса одну из самых сложных проблем. 14 числа месяца скирофорион в Афинах отмечался праздник Буфония, дословно - “убийство быка” (115).
В центре ритуала - драматически обставленное жертвоприношение: рабочий бык, воспользовавшись тем, что хозяин отвлекся, приближается к алтарю Зевса Полиевса (PolieЬs) и принимается поедать разложенные на нем жертвенные дары - злаки и лепешки, предназначенные Зевсу - покровителю города. Видя такое святотатство, жрец Зевса в гневе хватает топор, ударяет животное и убивает его. Испугавшись содеянного, “убийца быка”, bouphonЧs, обращается в бегство, бросив орудие преступления. Вторая часть ритуала разворачивается в двух актах. В первом дело разбирается Пританией - перед лицом суда по кровавым преступлениям (116). Виновным в убийстве признается топор, который и приговоривается к изгнанию за пределы Аттики. Во втором акте этого драматического представления мясо жертвы съедалось, причем весь город принимал участие в ритуальной трапезе. Шкуру же быка набивали соломой, чучело ставили на ноги и впрягали в плуг, изображая полевые работы.
Весь ритуал Буфонии основан на признании кровавой жертвы святотатством: приносить в дар богу жертвенное животное означало проливать кровь, совершать настоящее убийство. Принесенное в жертву животное становилось как бы преступлением общины, однако преступлением неизбежным и необходимым, поскольку убийством быка скреплялась связь между полисом и божественными силами. Свое беспокойство и тревогу перед лицом пролитой крови и убийства животного община заглушала и преодолевала (117) драматически обставленным ритуалом, выявлявшим взаимную двойственность положения жертвы и человека, эту жертву убивающего. Будучи невинным животным, рабочий бык в то же время преступник: он, кормилец людей, податель хлеба насущного, принимается поедать злаки, сам себя приговаривая таким образом к съедению. Мало того, приближаясь к алтарю, чтобы съесть освященную пищу, он как бы берет на себя роль жертвы грядущего жертвоприношения. Человек, нанесший ему смертельный удар, тоже в двойственном положении. Он - “убийца быка” и одновременно - жрец Зевса Полиевса, т. е. человек, на котором лежит обязанность совершать жертвоприношения. В одной из версий мифа, связанного с ритуалом Буфонии, двусмысленность положения этого персонажа еще более очевидна, ибо в ходе драмы меняется его статус. Он - крестьянин-чужеземец, который наносит смертельный удар своему собственному быку. “Убийца быка” бежит на Крит, однако по велению Дельфийского оракула его призывают обратно, ибо только он может снять с города проклятие, постигшее его за убийство животного. На этот раз он должен в качестве гражданина полиса совершить жертвоприношение и расчленить убитую жертву - это вернет земле плодородие и богатые урожаи. Все это драматическое представление возможно только благодаря совершенно особому статусу быка, который, будучи животным, в некотором смысле причастен человеческой природе. Именно потому, что рабочий бык - самый близкий из всех животных товарищ человека (118), в определенный момент истории полиса ритуальное убийство быка вызывало в обществе сильнейшую тревогу (119).
Итак, мы проанализировали отношение пифагорейцев к рабочему быку с точки зрения обряда Буфонии и в контексте религиозных представлений полиса: категорически запрещая жертвоприношение этого животного, пифагорейство разделяет с полисом тревогу по поводу кровавой жертвы. Однако то же сравнение прежде всего позволяет определить изначальную позицию пифагорейского движения. Движение это выглядит как религиозная секта - и в силу своего, ориентированного на культ Аполлона, мистического устремления к абсолютно чистому существованию, и в силу ужаса, проявляемого перед практикой поедания себе подобных, перед звероподобной жизнью. Несмотря на то, что жертвоприношение быка было одним из самых существенных моментов религиозной жизни полиса, пифагорейцы категорически отказывались есть мясо такой жертвы - даже те из них, кто принимал непосредственное участие в политической жизни. К этому - первому - расхождению пифагорейской системы с практикой общественных жертвоприношений можно добавить еще два, дающие точное представление о том, насколько далеко заходил компромисс пифагорейцев как политической группы с полисом. Жертвенное мясо позволялось есть, однако постулировались два ограничения: во-первых, можно было есть лишь мясо животных, признанных преступными и вредоносными; во-вторых, к употреблению в пищу разрешались лишь наименнее “витальные” части жертвенного животного, то есть полагалось воздерживаться от сердца, матки и мозга - частей, определяемых пифагорейцами как “средоточие жизни” (120). Таким образом, противопоставление в пифагорейской традиции двух типов жертвенных животных выявляет критерий, лежавший, судя по всему, в основе системы питания этой социальной группы: это дихотомия “мясо - не мясо”. Пифагорейцы-“политики” не считали съедобные части мелких жертв мясом (121), и говоря об употреблении в пищу мяса, они имели в виду только рабочего быка. В рамках общественной жизни в почитании рабочего быка заключался и им ограничивался для пифагорейцев полный отказ от мясной пищи. В свою очередь, принесение его в жертву определяло для них ту самую систему питания, которая воспринималась как прямо противоположная пифагорейскому укладу.
Отсюда можно сделать вывод, что в системе питания, практиковавшейся в пифагорейском сообществе, рабочий бык представляет третий ключевой элемент, наряду с первыми двумя - ароматическими веществами и бобами. Причем этот последний элемент занимает привилегированное положение по отношению к первым двум, что явствует из двух пифагорейских легенд о рабочем быке. Сюжет первый - история священного быка Пифагора (122). Однажды в Таренте Пифагор увидел быка, мирно пасущегося на бобовом поле под присмотром пастуха. Философ обратился к пастуху с просьбой вмешаться и не позволять быку есть бобы. Однако пастух в ответ лишь рассмеялся и сказал, что не владеет бычьим языком. Тогда Пифагор подошел к животному и сказал ему на ухо что-то столь убедительное, что тот не только ушел с бобового поля, но за всю свою жизнь ни разу больше не притронулся к бобам. Говорят, что этого быка поселили после этого в святилище Геры в Таренте и что он прожил очень долгую жизнь. Его прозвали “священным быком Пифагора” и кормили “человеческой пищей” (123). К какому бы времени ни восходила эта легенда, ее сюжет (124) поддается толкованию только в категориях пифагорейской системы питания. Убедить быка не есть бобов и перейти на пищу, употребляемую людьми, означает осуществить на практике переход из дикого состояния к чистому и безупречному образу жизни. В начале мы имели дело с фактом поедания себе подобных: бык, питающийся бобами, в такой же степени каннибал, как и человек, пожирающий другого человека. Конец истории знаменуется обращением в пифагорейство: этому почти одичавшему животному Пифагор открывает человеческую систему питания, в полной мере ему подобающую , ибо бык всегда рассматривался как самый близкий товарищ человека. Тарентийский бык больше не будет есть ничего, кроме продуктов, которыми питается человек, а под ними, без сомнения, подразумеваются “чистые” продукты, составлявшие рацион истинных пифагорейцев.
Однако преображение быка этим не ограничивается. Есть еще одна история, тоже мифическая, повествующая о его последнем перевоплощении. Это рассказ о жертвоприношении, совершенном Эмпедоклом после победы в олимпийском колесничном состязании( 125). Согласно этой легенде, Эмпедокл (126), ученик Пифагора, полностью воздерживался от употребления в пищу мяса. Чтобы не нарушить традицию, согласно которой победителям олимпийских соревнований полагалось вкусить мяса жертвенного быка, Эмпедокл прибег к знаменательной уловке: он приказал соорудить быка (127) из мирры, ладана и самых дорогих ароматов, а затем разделил его между всеми присутствующими в соответствии с требованиями ритуала. Таким образом, бык-поедатель бобов преображается в ароматическую сущность, бык-людоед становится благовонной субстанцией.
Эти легенды о рабочем быке демонстрируют принципиальную, сущностную противоположность друг другу ароматических веществ и бобов, раскрывая диаметрально противоположный характер отношения каждого из этих элементов - к третьему. Тем самым они становятся решающим аргументом в пользу того, что пифагорейская система питания базируется на трех ключевых компонентах: ароматы, бык (рабочий), бобы. И что сопоставление и противопоставление этих трех элементов лежит в основе системы питания, в основе позволения мясоедения или запрета на него. Вследствие двойственности своего положения как религиозной секты и одновременно открытого общества, принимающего активное участие в политике, пифагорейское братство оказалось центром конфликта между двумя жизненными моделями - конфликта, вытекающего из уже обрисованной нами оппозиции: с одной стороны - антисоциальная установка, выражаемая религиозной сектой, с другой - деятельность по реформированию полиса, проводимая политической группой. Система питания - выражение и отражение этого противоречия. Она не просто сочетает две прямо противоположные диеты - она сводит воедино два разных подхода к самой проблеме. Первый характеризуется педалированием оппозиции “мясо - не мясо”, находящей наиболее полное выражение в оппозиции “бобы - ароматы”. Для второго подхода релевантна грань (не слишком четкая) между двумя типами жертвенных животных: рабочим быком с одной стороны и свиньей и козлом - с другой. Такое тесное переплетение двух концепций питания ясно показывает, что пифагорейская система исходит из обех оппозиций, определяющих употребление мяса и отношение к кровавой жертве.
Как одна, так и другая легенда подтверждает тот факт, что для пифагорейцев система питания представляет собой самый настоящий язык, посредством которого социальная группа выражает свои принципы и в котором раскрываются ее противоречия (128). При этом второй из двух приведенных анекдотов, описывая преображение быка в ароматическую субстанцию, не просто иллюстрирует контраст между двумя типами жертвоприношения, но максимально обостряет антитезу между запахом дыма от сжигаемого при жертвоприношении мяса и воскурениями мирры: воскурения суть продукты сожжения жертвенного дара, в свою очередь представляющего собой субстанцию, аналогичную той, которая получается в результате сожжения мяса. Итак, эта система питания, разработанная и культивировавшаяся одной из маргинальных социальных групп, являет нам наиболее отчетливое выражение культурного значения ароматических воскурений в Древней Греции. Ладан и мирра - антиподы хтонического тления и гниения, воплощенных в бобах, и, будучи высшей пищей, способны вновь объединить людей и богов в совместной трапезе.
Опубликовано в журнале: «НЛО» 2000, №43
Социология чувств: запахи.
http://magazines.russ.ru/nlo/2000/43/deten.html
Священные благовония и пифагорейская кухня
из книги “Сады Адониса: Мифология ароматов в Греции”
(Пер. О. Литвиновой и Е. Широниной)
В пифагорейской системе питания мальва и асфодель наряду со злаками знаменуют собой первый способ питаться подобно богам. Искусство питаться подобно богам сочетает в себе самые разноплановые религиозные представления о Золотом веке. Оба растения произрастают самопроизвольно, как и подобает первобытной пище. Их возлагают на алтарь Аполлона в самом безупречном из всех жертвенных ритуалов. Их едят божественные люди, чей жизненный уклад приближается к образу жизни людей Золотого века.
Наряду с очищенными злаками, взятыми вкупе с мальвой и асфоделью (выше мы показали, в каких отношениях находятся злаки с этими дикими растениями), пифагорейцы практиковали жертвоприношения иного типа: благовония - ладан и мирру. Разница между злаками и благовониями, составляющими неотъемлемую принадлежность ритуала, представляется весьма значительной. И не только потому, что первые не уничтожались при жертвоприношении, в то время как вторые подвергались сожжению. Дело еще и в том, что в одном случае речь идет о растениях, выращенных человеком и составляющих основной элемент его рациона, а в другом - о растениях диких, непригодных в пищу людям и предназначенных исключительно небесным силам. Этот разрыв сокращается, если интерпретировать жертвоприношение благовоний в соответствии с подходом, избранным нами для анализа роли съедобных растений, т. е. соотнося некоторые мифологические предания с пифагорейской системой питания. Сопоставим свидетельства, относящиеся к Зlima и Зdipsa, с пифагорейскими легендами о необыкновенных существах, питающихся ароматами и благоуханиями. Аристотель в “De sensu” (77) утверждает, что пифагорейцы исповедовали именно такую систему питания. Литературная традиция античной Академии, приводимая в “Беседах” Плутарха (78), тоже описывает странные создания, которые не едят и не пьют. Они - жители луны, этого небесного двойника земли, существа безо рта (Зstomoi), питающиеся только запахами; существа-демоны, образ питания которых в этой традиции явно сравнивается с рационом Эпименида (79). Таким образом, общая картина параллельна ситуации с мальвой и асфоделью: ароматы, которыми питаются некие сверхчеловеческие существа, соотносятся с приношениями ладана и мирры, практиковавшимися пифагорейцами.
Благовония - по самой своей природе - соответствуют религиозным правилам пифагорейского братства еще полнее, чем мальва и асфодель. Будучи пищей богов, одного достоинства с амброзией и нектаром, ароматические вещества в то же время представляют собой неотъемлемый элемент божественной природы. Алтарь, храм, одежда - все атрибуты богов - источают благоуханные ароматы (80). Приятный запах, euo-dТa, есть специфическое свойство, присущее богам, знак их надприродного положения. Наряду с блеском глаз, царственной осанкой и вечной молодостью, он выражал для греков божественное достоинство. Самые восхитительные запахи источают светлые божества, обитающие на Олимпе. И напротив, божества смерти издают тошнотворный запах, подобный, например, зловонию, распространяемому чудовищными Гарпиями (порой их отождествляли с грифами (81). Когда они неожиданно слетали с небес, чтобы осквернить блюда, стоящие на столе преступного царя Финея, об их явлении возвещал гнилой запах тления (82). Следовательно, предназначив для жертвенных воскурений мирру и ладан, люди просто выбрали в качестве подношения олимпийским богам сущность, наиболее близкую природе Небожителей. Да и все традиционное благочестие IV в., так же, как и пифагорейцы, отдает предпочтение жертвоприношению благовоний. Ладан и мирра - самые угодные богам дары, ибо сгорев в жертвенном огне, благовония возносятся непосредственно к небожителям, и последним не приходится делить их с людьми (83). Именно здесь совершенно отчетливо проявляется разница между воскурениями благовоний и дымом от сжигаемых жертв. Запах горелого мяса - наиболее непреложный знак изначального деления (84): поднимающийся вертикально вверх дым подчеркивает непреодолимое расстояние, отделяющее мир людей от мира богов. А воскурения ладана и мирры были для пифагорейцев тем самым жертвоприношением, которое воистину объединяло людей и богов в единой трапезе, в совместном вкушении высшей пищи.
На эти параллельные линии традиции, определяющие роль ритуально чистых злаков, мальвы и асфодели, ладана и мирры, накладывается пифагорейская регламентация питания и жертвоприношений, сводящаяся все к тому же отказу от употребления в пищу мяса. Из трех типов растительных продуктов - злаков, “диких” растений и ароматических веществ, - в пифагорейской системе определявших три формы “антимясного” уклада, ароматические вещества, несомненно, занимают высшую ступень: во-первых, они представляют собой противоположность жертвенному дыму, при традиционных публичных жертвоприношениях мешавшемуся с их запахом; во-вторых, они отнюдь не призваны символизировать разницу между Смертными и Бессмертными, а, наоборот, в возобновленной совместной трапезе людей и богов утверждают их вновь обретенное единство - более долговечное чем прежде.
Анализ значения этой высшей пищи не будет исчерпывающим без сопоставления ее с теми продуктами, отношение к которым пифагорейцев являло собой полную противоположность всему изложенному выше. Один из учеников Пифагора приравнивает к “мясоедению” употребление в пищу семян растений семейства бобовых - бобов. Известно, что запрет на употребление в пищу бобов был одним из самых суровых. Члены братства не только отказывались их есть, но испытывали перед этим продуктом подлинный ужас, мотивы которого широко представлены в пифагорейской традиции (85). Первый довод - из области ботаники: боб - единственное из всех растений обладает гладким, а не коленчатым стеблем (agЧnaton (86). Благодаря этой своей особенности, боб стал самым распространенным средством сообщения между Аидом и миром людей. Вот как определяется функция бобовых в двух стихах “Священной речи” пифагорейцев: “Они служат опорой и лестницей душам (людей), исполненным жизненной силы, когда те поднимаются на свет из обителей Аида” (87). Полый бобовый стебель - своего рода переправа, место непрекращающегося обмена между жизнью и смертью. Боб - посредник при переселении душ в бесконечном круге рождений. Этот первый довод пифагорейцев “против” бобов не был единственным. Так, бобам вменялось в вину произошедшее смешение жизни и смерти. Именно это были призваны доказать странные опыты, проводившиеся некоторыми членами пифагорейского братства. Бобовое зерно помещали в шкатулку или в горшок, плотно закрывали и закапывали в землю или в навоз. Через сорок или девяносто дней сосуд доставали, и на месте боба обнаруживалась полностью сформировавшаяся детская головка, или женский половой орган, или мужская голова, а порой - кровь (88). Можно было бы отнести эксперименты такого типа, нашедшие продолжение в греко-египетской магии (89), к более поздней эпохе, однако два аргумента не позволяют нам согласиться с подобным предположением. Во-первых, засвидетельствовано, что первые опыты такого рода относятся к IV в. до н. э. (90) Кроме того, здесь налицо явная связь с исторически засвидетельствованным отношением пифагорейцев к бобам: как рассказывает Аристотель, ученики Пифагора считали бобы похожими на половые органы (91). Лукиан, развивая то же сравнение, высказывается еще яснее: “Со всех точек зрения бобы суть не что иное как зачинающее семя (gone-ґ)” (92). Эти странные опыты, задуманные с тем, чтобы подтвердить причастность бобов к процессу зачатия и родов, напрямую связаны с некоторыми пифагорейскими космогоническими представлениями, где бобы выступают в роли первой живой сущности, рожденной из первородного тления одновременно с первым человеком (93). “Во время хаоса, царившего в самом начале, при рождении вещей, когда земля являла собой смешение множества сущностей, одновременно зарождающихся и истлевающих (94), когда мало помалу начинали определяться и отделяться друг от друга животные, появившиеся на свет в виде одной нераздельной сущности, и пустившие первые побеги растения, - из этого всеобщего распада образовался человек и пророс боб”. В этой космогонической картине происхождения бобовых обращают на себя внимание два момента. Во-первых, боб появился на свет из тления и гнили. Тот факт, что бобовые связаны с разложением и гниением, что они появились в виде чудовищной смеси крови и гениталий, свидетельствует только об одном: в пифагорейской системе ценностей боб представляет полюс смерти - смерти и неизбежного перерождения. Такой круг противопоставляется жизни бессмертных богов, чье тело не состоит из плоти и крови, а значит - нетленно, подобно ароматическим веществам и благовониям. Второй важный момент, высвеченный этой космогонией, заключается в том, что боб на своем стебле - своего рода растительный двойник человека, его брат-близнец. Последний вариант “опыта с бобом” демонстрирует все выводы, вытекающие из подобной концепции: если пару минут подержать бобовое зерно на солнце, а затем разгрызть его или слегка надкусить его зубами, через некоторое время оно начнет испускать запах человеческого семени или, согласно другой версии, запах человеческой крови, пролитой при убийстве (95). В этом последнем случае есть бобы - то же, что проливать кровь. Весь драматизм такого представления открывается в предостережении, постоянно встречающемся в пифагорейской литературной традиции: “Есть бобы - не меньшее преступление , чем есть головы собственных родителей” (96). Стало быть, есть бобы (здесь мы имеем дело с их самой глубинной ипостасью) - то же самое, что поедать себе подобных (97). Пифагорейская традиция свидетельствует об этом абсолютно недвусмысленно, приписывая Пифагору такой же строгий запрет на “употребление в пищу бобов, как и на поедание человеческого мяса” (98). Есть бобы - все равно что пожирать человеческое мясо, т. е. вести себя подобно диким зверям, придерживаться образа жизни, являющего полную противоположность жизни Золотого века.
Таким образом, в пифагорейской системе питания “употребление в пищу бобов” оказалось неким эсотерическим эквивалентом мясоедения и практики кровавых жертвоприношений (99). Для пифагорейцев питаться бобами означает есть мясо - в это вкладывается ровно столько же буквального смысла, насколько буквально употребление превозносимой ими высшей пищи - ароматов, мальвы и асфодели, ритуально чистых злаков - предполагает отказ от потребления мяса. Пифагорейская система питания представляется построенной на контрасте двух полярно противоположных элементов: положительный полюс - ароматы, отрицательный - бобы. Что речь действительно идет об антитезе, доказывают две выделяемые характеристики каждой из растительных субстанций. С одной стороны, боб, со своим лишенным сочленений стеблем, вступает в такие же непосредственные отношения с Нижним миром, миром мертвых, как ароматы - с миром Вышним, миром богов; с другой стороны, боб настолько же безраздельно принадлежит миру гниения и разложения, насколько с ароматами связано представление о сухости и горении.
Коль скоро противопоставление бобов и ароматов обозначает магистральное направление системы, которую мы пытаемся определить, нам следует сейчас уточнить природу отношений, связывающих эту - первую - группу употребляемых в пищу продуктов с другими категориями, фигурировавшими в системе питания пифагорейцев. Какова мясная диета, которой придерживались так называемые пифагорейцы-“политики”? Какое место по отношению к ароматам и бобам занимает рабочий бык - животное, мясо которого столь же строго запрещено к употреблению в пищу, как и бобы? “Гастрономический” аспект отношения к этому животному занимает центральное место в проблематике, связанной с системой питания пифагорейцев, вовлеченных в общественную жизнь полиса. Ученики Пифагора, о которых говорит Аристоксен, не связывают себя непреложным отказом от мясной пищи, однако и не едят всякое мясо без разбору. Некоторые сорта мяса разрешены, другие строго запрещены. Скажем, можно есть мясо козлят и поросят, а употребление в пищу баранины и мяса пахотного быка категорически запрещается. Такую классификацию дает Аристоксен. Деление приносимых богам жертв на два типа не есть плод некоего продуманного решения, но и не элемент фольклора, “в котором и понимать нечего”. В X V книге “Метаморфоз” Овидия подробно излагаются мифологические и религиозные основания, мотивирующие такую классификацию (100). Излагая основные вехи истории человечества, “сам” Пифагор в словах, приписываемых ему Овидием, представляет следующую картину. После Золотого века, когда люди нуждались только в злаках, плодах и растениях, в изобилии рождаемых землей (101), первой пролитой людьми кровью была кровь диких зверей - вредоносных животных, которых можно было убивать, но нельзя - есть (102). Следующим этапом человеческой истории стала практика принесения в жертву домашних животных. Пифагор обозначает еще одно существенное разделение - между жертвами “преступными” и невинными животными. Животными, заслужившими смерть и первыми принесенными в кровавую жертву, были свинья и козел. Свинья - потому, что она враждебна Деметре: она вырыла из земли семена, уничтожила посевы; а козел оскорбил Диониса, съев виноградную лозу и разорив виноградник (103). Этим двум преступным жертвенным животным Пифагор противопоставляет двух других, совершенно невиновных, которых ни в коем случае нельзя приносить в жертву. Это - овца и рабочий бык (104). Первая дает людям шерсть и молоко с той же щедростью, с какой земля дарит урожай. Второй - товарищ человека в трудах, самых близкий родственник крестьянина, его двойник, его второе я. Убить быка, говорит Пифагор, - все равно что “зарезать крестьянина”, а стихи 120 - 145 XV книги представляют собой настоящий “плач по душе пахотного быка” (105).
Эти мифологические предания, подтверждающие разделение, проведенное аристоксеновскими пифагорейцами между двумя типами жертвенных животных, вписываются в религиозный контекст многих других легенд о первом жертвоприношении животного, бытовавших в Афинах и в Элевсине. Свинья и козел были убиты за то, что провинились перед Деметрой и Дионисом. Свинья разорила посевы (106), уничтожила дары Деметры; козел (107) разорил виноградник Икария, осквернил плоды Диониса. Оказавшись пагубными осквернителями, lymantikoТ, свиньи и козы были приговорены служить жертвами тем богам, которых они в свое время оскорбили. Однако пифагорейская концепция кровавой жертвы, хотя и разделяет некоторые греческие фольклорно-мифологические верования, представляет собой вполне оригинальную теорию, что позволяет нам говорить о некоторых особенностях пифагорейской трактовки этого вопроса. Прежде всего, пифагорейские теории содержат косвенный запрет на убийство и нанесение увечий (me-ґte phteТrein me-ґte blЗptein) животным, не причиняющим никакого вреда роду человеческому. За этими животными положено ухаживать, как за культурными растениями или плодовыми деревьями (108). Далее, существует уже во вполне эксплицитной форме рассказ о первом жертвоприношении животного, приписываемый Плутархом некоему пифагорейцу, однако речь в нем идет о традициях и практике “ древних” (109). Люди того времени, говорится в рассказе, “считали святотатством и преступлением (Оrgon enagПs kaУ Зthesmon) не только есть, но и вообще убивать невинных животных. Тем не менее, когда люди видели, что их теснит все увеличивающееся поголовье животных, они, говорят, - заручившись одобрением Дельфийского оракула - все же допускали жертвоприношения животных - дабы спасти плоды земли от опасности истребления”. Первыми кровавыми жертвами богам были животные, которых сочли виновными в преступлениях против людей и плодов человеческих трудов - животные, опустошавшие посевы, пожиравшие виноградники , уничтожавшие семена (110). Они вели себя подобно диким зверям, вынуждая людей поступать с ними, как с врагами. Все эти уложения восходят к одной и той же модели общества: к тому его состоянию, когда человек ощущал свое единство с растениями и животными, к Золотому веку, когда земля сама приносила восхитительные плоды, когда люди и звери жили вместе по единым законам справедливости (111). Представление о Золотом веке, сочетавшееся у греков с идеей о некоем диком состоянии, свойственном первобытным людям (112), пифагорейцы разделяли и с Гесиодом, и с соответствующей греческой традицией, служившей ему источником.
Именно к этому “официальному” образу религиозно-политической мысли восходит дихотомия, которая в случае с пифагорейцами выступает в виде деления жертвенных животных на два типа: к одному принадлежат свинья и козел, к другому - рабочий бык и овца. В практике публичных жертвоприношений, когда закалали сразу трех животных, когда приносили в жертву trittyґa, быки составляли главную часть жертвенного подношения, а мелкие жертвы выбирались из коз и овец (113). Примечательно лишь одно отличие между пифагорейской и общепринятой практической классификацией жертвенных животных: в классическом варианте trittyґa овца квалифицировалась как мелкая жертва, пифагорейцы же приравнивали ее к рабочему быку. Объяснение простое: в пифагорейской системе деление жертвенных животных на два класса носило не только религиозно-экономический характер. Учитывалась также степень одомашненности животного, т. е. физическое расстояние, отделявшее животное от человека. Поскольку свиньи и козы пасутся стадами, без крыши над головой, на необработанной земле, вдали от человеческого жилья, за пределами человеческих поселений, они представляются самыми “дикими” из всего домашнего скота. Овцы и быки, напротив, считаются самыми близкими человеку животными. И в первую очередь, конечно, бык, тянущий плуг, традиционно представляется неотъемлемой частью сельскохозяйственного уклада, членом семьи, ойкоса (114): он живет под одной крышей с крестьянином, он - самый верный товарищ человека в трудах. О том, что критерий физической близости к человеку играет существенную роль в пифагорейской классификации жертвенных животных, свидетельствует оправдание первого убийства животных, предлагавшееся Пифагором и его учениками: свинья и козел были закланы, поскольку они - животные вредоносные, что вполне соответствует их полудикой природе.
Еще одним доводом в пользу важности этого критерия могут стать пифагорейские представления о рабочем быке и его месте в группе животных, предназначенных к закланию. В этом вопросе, как и в предыдущем, пифагорейская система вполне согласуется с основными религиозными принципами греческого полиса. В самом деле, именно вопрос о статусе рабочего быка при кровавой жертве составлял для полиса одну из самых сложных проблем. 14 числа месяца скирофорион в Афинах отмечался праздник Буфония, дословно - “убийство быка” (115).
В центре ритуала - драматически обставленное жертвоприношение: рабочий бык, воспользовавшись тем, что хозяин отвлекся, приближается к алтарю Зевса Полиевса (PolieЬs) и принимается поедать разложенные на нем жертвенные дары - злаки и лепешки, предназначенные Зевсу - покровителю города. Видя такое святотатство, жрец Зевса в гневе хватает топор, ударяет животное и убивает его. Испугавшись содеянного, “убийца быка”, bouphonЧs, обращается в бегство, бросив орудие преступления. Вторая часть ритуала разворачивается в двух актах. В первом дело разбирается Пританией - перед лицом суда по кровавым преступлениям (116). Виновным в убийстве признается топор, который и приговоривается к изгнанию за пределы Аттики. Во втором акте этого драматического представления мясо жертвы съедалось, причем весь город принимал участие в ритуальной трапезе. Шкуру же быка набивали соломой, чучело ставили на ноги и впрягали в плуг, изображая полевые работы.
Весь ритуал Буфонии основан на признании кровавой жертвы святотатством: приносить в дар богу жертвенное животное означало проливать кровь, совершать настоящее убийство. Принесенное в жертву животное становилось как бы преступлением общины, однако преступлением неизбежным и необходимым, поскольку убийством быка скреплялась связь между полисом и божественными силами. Свое беспокойство и тревогу перед лицом пролитой крови и убийства животного община заглушала и преодолевала (117) драматически обставленным ритуалом, выявлявшим взаимную двойственность положения жертвы и человека, эту жертву убивающего. Будучи невинным животным, рабочий бык в то же время преступник: он, кормилец людей, податель хлеба насущного, принимается поедать злаки, сам себя приговаривая таким образом к съедению. Мало того, приближаясь к алтарю, чтобы съесть освященную пищу, он как бы берет на себя роль жертвы грядущего жертвоприношения. Человек, нанесший ему смертельный удар, тоже в двойственном положении. Он - “убийца быка” и одновременно - жрец Зевса Полиевса, т. е. человек, на котором лежит обязанность совершать жертвоприношения. В одной из версий мифа, связанного с ритуалом Буфонии, двусмысленность положения этого персонажа еще более очевидна, ибо в ходе драмы меняется его статус. Он - крестьянин-чужеземец, который наносит смертельный удар своему собственному быку. “Убийца быка” бежит на Крит, однако по велению Дельфийского оракула его призывают обратно, ибо только он может снять с города проклятие, постигшее его за убийство животного. На этот раз он должен в качестве гражданина полиса совершить жертвоприношение и расчленить убитую жертву - это вернет земле плодородие и богатые урожаи. Все это драматическое представление возможно только благодаря совершенно особому статусу быка, который, будучи животным, в некотором смысле причастен человеческой природе. Именно потому, что рабочий бык - самый близкий из всех животных товарищ человека (118), в определенный момент истории полиса ритуальное убийство быка вызывало в обществе сильнейшую тревогу (119).
Итак, мы проанализировали отношение пифагорейцев к рабочему быку с точки зрения обряда Буфонии и в контексте религиозных представлений полиса: категорически запрещая жертвоприношение этого животного, пифагорейство разделяет с полисом тревогу по поводу кровавой жертвы. Однако то же сравнение прежде всего позволяет определить изначальную позицию пифагорейского движения. Движение это выглядит как религиозная секта - и в силу своего, ориентированного на культ Аполлона, мистического устремления к абсолютно чистому существованию, и в силу ужаса, проявляемого перед практикой поедания себе подобных, перед звероподобной жизнью. Несмотря на то, что жертвоприношение быка было одним из самых существенных моментов религиозной жизни полиса, пифагорейцы категорически отказывались есть мясо такой жертвы - даже те из них, кто принимал непосредственное участие в политической жизни. К этому - первому - расхождению пифагорейской системы с практикой общественных жертвоприношений можно добавить еще два, дающие точное представление о том, насколько далеко заходил компромисс пифагорейцев как политической группы с полисом. Жертвенное мясо позволялось есть, однако постулировались два ограничения: во-первых, можно было есть лишь мясо животных, признанных преступными и вредоносными; во-вторых, к употреблению в пищу разрешались лишь наименнее “витальные” части жертвенного животного, то есть полагалось воздерживаться от сердца, матки и мозга - частей, определяемых пифагорейцами как “средоточие жизни” (120). Таким образом, противопоставление в пифагорейской традиции двух типов жертвенных животных выявляет критерий, лежавший, судя по всему, в основе системы питания этой социальной группы: это дихотомия “мясо - не мясо”. Пифагорейцы-“политики” не считали съедобные части мелких жертв мясом (121), и говоря об употреблении в пищу мяса, они имели в виду только рабочего быка. В рамках общественной жизни в почитании рабочего быка заключался и им ограничивался для пифагорейцев полный отказ от мясной пищи. В свою очередь, принесение его в жертву определяло для них ту самую систему питания, которая воспринималась как прямо противоположная пифагорейскому укладу.
Отсюда можно сделать вывод, что в системе питания, практиковавшейся в пифагорейском сообществе, рабочий бык представляет третий ключевой элемент, наряду с первыми двумя - ароматическими веществами и бобами. Причем этот последний элемент занимает привилегированное положение по отношению к первым двум, что явствует из двух пифагорейских легенд о рабочем быке. Сюжет первый - история священного быка Пифагора (122). Однажды в Таренте Пифагор увидел быка, мирно пасущегося на бобовом поле под присмотром пастуха. Философ обратился к пастуху с просьбой вмешаться и не позволять быку есть бобы. Однако пастух в ответ лишь рассмеялся и сказал, что не владеет бычьим языком. Тогда Пифагор подошел к животному и сказал ему на ухо что-то столь убедительное, что тот не только ушел с бобового поля, но за всю свою жизнь ни разу больше не притронулся к бобам. Говорят, что этого быка поселили после этого в святилище Геры в Таренте и что он прожил очень долгую жизнь. Его прозвали “священным быком Пифагора” и кормили “человеческой пищей” (123). К какому бы времени ни восходила эта легенда, ее сюжет (124) поддается толкованию только в категориях пифагорейской системы питания. Убедить быка не есть бобов и перейти на пищу, употребляемую людьми, означает осуществить на практике переход из дикого состояния к чистому и безупречному образу жизни. В начале мы имели дело с фактом поедания себе подобных: бык, питающийся бобами, в такой же степени каннибал, как и человек, пожирающий другого человека. Конец истории знаменуется обращением в пифагорейство: этому почти одичавшему животному Пифагор открывает человеческую систему питания, в полной мере ему подобающую , ибо бык всегда рассматривался как самый близкий товарищ человека. Тарентийский бык больше не будет есть ничего, кроме продуктов, которыми питается человек, а под ними, без сомнения, подразумеваются “чистые” продукты, составлявшие рацион истинных пифагорейцев.
Однако преображение быка этим не ограничивается. Есть еще одна история, тоже мифическая, повествующая о его последнем перевоплощении. Это рассказ о жертвоприношении, совершенном Эмпедоклом после победы в олимпийском колесничном состязании( 125). Согласно этой легенде, Эмпедокл (126), ученик Пифагора, полностью воздерживался от употребления в пищу мяса. Чтобы не нарушить традицию, согласно которой победителям олимпийских соревнований полагалось вкусить мяса жертвенного быка, Эмпедокл прибег к знаменательной уловке: он приказал соорудить быка (127) из мирры, ладана и самых дорогих ароматов, а затем разделил его между всеми присутствующими в соответствии с требованиями ритуала. Таким образом, бык-поедатель бобов преображается в ароматическую сущность, бык-людоед становится благовонной субстанцией.
Эти легенды о рабочем быке демонстрируют принципиальную, сущностную противоположность друг другу ароматических веществ и бобов, раскрывая диаметрально противоположный характер отношения каждого из этих элементов - к третьему. Тем самым они становятся решающим аргументом в пользу того, что пифагорейская система питания базируется на трех ключевых компонентах: ароматы, бык (рабочий), бобы. И что сопоставление и противопоставление этих трех элементов лежит в основе системы питания, в основе позволения мясоедения или запрета на него. Вследствие двойственности своего положения как религиозной секты и одновременно открытого общества, принимающего активное участие в политике, пифагорейское братство оказалось центром конфликта между двумя жизненными моделями - конфликта, вытекающего из уже обрисованной нами оппозиции: с одной стороны - антисоциальная установка, выражаемая религиозной сектой, с другой - деятельность по реформированию полиса, проводимая политической группой. Система питания - выражение и отражение этого противоречия. Она не просто сочетает две прямо противоположные диеты - она сводит воедино два разных подхода к самой проблеме. Первый характеризуется педалированием оппозиции “мясо - не мясо”, находящей наиболее полное выражение в оппозиции “бобы - ароматы”. Для второго подхода релевантна грань (не слишком четкая) между двумя типами жертвенных животных: рабочим быком с одной стороны и свиньей и козлом - с другой. Такое тесное переплетение двух концепций питания ясно показывает, что пифагорейская система исходит из обех оппозиций, определяющих употребление мяса и отношение к кровавой жертве.
Как одна, так и другая легенда подтверждает тот факт, что для пифагорейцев система питания представляет собой самый настоящий язык, посредством которого социальная группа выражает свои принципы и в котором раскрываются ее противоречия (128). При этом второй из двух приведенных анекдотов, описывая преображение быка в ароматическую субстанцию, не просто иллюстрирует контраст между двумя типами жертвоприношения, но максимально обостряет антитезу между запахом дыма от сжигаемого при жертвоприношении мяса и воскурениями мирры: воскурения суть продукты сожжения жертвенного дара, в свою очередь представляющего собой субстанцию, аналогичную той, которая получается в результате сожжения мяса. Итак, эта система питания, разработанная и культивировавшаяся одной из маргинальных социальных групп, являет нам наиболее отчетливое выражение культурного значения ароматических воскурений в Древней Греции. Ладан и мирра - антиподы хтонического тления и гниения, воплощенных в бобах, и, будучи высшей пищей, способны вновь объединить людей и богов в совместной трапезе.
Опубликовано в журнале: «НЛО» 2000, №43
Социология чувств: запахи.
http://magazines.russ.ru/nlo/2000/43/deten.html