под сенью девушек в цвету [из записок отшельника]
В последние годы, и уж тем более в последние месяцы, недели и дни, подсознательным каким-то, неизвестным даже самому себе, способом и усилием для прогулок выбираю уединенные места, по принципу, что ли, избирательного сродства. Исключения делаю лишь для площадок, где резвятся дети, школьники или студенты. Когда наблюдаешь за тем, как течет ручей или река, или падает с небольшой высоты водопад, или играет ребенок, то иначе дышится, да вообще просто дышится. Вчера мое уединение было пренеприятным образом прервано странным типом в явно дорогой одежде, но просроченной лет на 20-30 моды (какое-то темное эхо удалых 1990-х). Впрочем, он оказался довольно деликатным, и старался избегать неприятных мне тем, смутно подозревая, что я не разделяю его «гордости за страну». Вяло поддерживая разговор, я вдруг услышал, как он внезапно споткнулся и замолчал, я поднял глаза: мимо нас пританцовывая и совершенно нас не замечая прошли-пробежали две юные девушки, невероятной при этом красоты. Той красоты, которой время отмеряет в самом расцвете юности пару лет, и потом уже ставит на ней печать окончательного наброска женственности. Мы молча повернулись друг на друга, и я прочитал в его глазах тоже самое: восхищение особого порядка, напрочь лишенное тяжеловесного и в чем-то не очень приятного сексуального начала. Поражало в очередной раз то, что девушки как будто совершенно не замечают силы своей расцветающей красоты, ее сначала платонической, а затем и эротической мощи, сводя с ума мальчиков, и точно не понимая, или не замечая этого (или тщательно и искусно скрывая это ценное в будущем знание). Такую красоту по жизни, зная по опыту, тяжело им будет нести, но пока она танцует, и радуется «сама по себе». Именно такая красота нас по-настоящему трогает, вознося куда-то в высокую синеву наши серые души.
***
Несколькими часами ранее - как сразу вспомнил я - выходя со мной из винного погребка пьяный и еще более неприятный парень с известными сальными глазками вдруг неожиданно для себя, и явно не комплиментов ради, пробормотал «какие красивые девушки». Стоящие у входа действительно были очень красивы, и от этого внезапного «выпада со стороны» - засмущались и заулыбались виноватыми улыбками, глядя друг на друга, словно в этот самый момент вдруг осознали ценность сначала для окружающих, а потом и для себя, собственной их юной грации. «Ну, правда, красивые…», - смущенно обернулся тип на меня, пожимая плечами, и о чем-то пьяно задумавшись. И тоже в его словах не было никакого подтекста, только осознание ценности красоты самой по себе, красоты внезапной, как запах колышущегося свежевыстиранного белья на легком июньском ветру, или картинка с повернутыми «коллективно» листьями комнатных цветов прямо к солнцу - точно прильнули они к окну зелеными своими ладошками.
***
В последние годы я становился всё равнодушнее к эстетической стороне красоты, с тому, что порочными злыми цветами выражал в себе не только декаданс, и Серебряный век, и век Галантный, но даже такое прозрачное в целом движение как романтизм. И к римским камеям, и к парижским камелиям. Но красота «под сенью девушек в цвету» все чаще и чаще трогала, появляясь всегда случайно, внезапно, как прыгает форель от радости жизни в холодном ручье, не «целясь» в тебя как древние любовные боги из лука нарочно, но попадая в наши сердца ненамеренно, зато уже навсегда. Такими каплями по сухому песку и асфальту горячего летнего в самую духоту дождя. Круги разносятся еще долго, и потом вспоминаются тихой трелью в тяжелейшие дни и годины.
***
Вот за это, наверное, и стоило бы испытывать к миру ту самую благодарность. И за это именно и испытываешь. За фиолетовую патину ее хмурых глубоких восточных глаз. За простой летний дождь, который приносит возможность свободно дышать и так нужную грядкам влагу. За то, как когда-то давно какая-то девушка говорила тебе в самое ухо слова, которые все почти позабылись, но осталась тогдашняя легкая дрожь, и финальное с придыханием слово «Серёж».
***
Я почти не люблю сегодня то известное по XX веку классическое красивое и элегантное, кинематографичное, как говорил я тогда, кино и его сияющих даже по-прежнему звезд, не потому, что все это великая иллюзия, и даже не потому, что это великая ложь (на финале «Имитации жизни» Дугласа Сирка я недавно снова рыдал - а кто на нем не зарыдает, какое холодное сердце?). А потому что красоте, настоящей, прозрачной, даже «текущей» сладкими запахами по лугам, претит движение, ей нужна тишина и созерцательное спокойствие. Избирательное сродство между тобой и миром, который как Аргус, усеян глазами, и все они направлены на тебя и меня, пристально смотрят на всех нас или подсматривают и хихикают. И вот ты спотыкаешься, видя зеленый росток на вроде бы полностью засохшем домашнем лимоне - понимая, что это красота раздариваемая, что ли, миру за зря, ведь этот лимон потом все равно засох. Как лилия, выросшая в навозе на день или час, и растоптанная людьми и лошадями. Но лилия эта, прав был суровый северный меланхолик, все-таки благодарна Богу. За возможность вырасти, процвести, и да, пусть даже засохнуть.
***
Кто эта девочка, в платье цвета самой ярко пылающей в мире звезды, самых высоких в мире небес, и самого-самого-самого синего в мире дождя, расстрелянных на рассвете в юности сумерек, непотушенных сигарет, синеющего на горизонте деревенского кладбища и разрытых могил на нем, и крестов, ох, как много было крестов, и как их становилось все больше и больше, и становится, и становится, точно весь мир из крестов и из ненужных никому более ноликов? Зацветали на заре яблони и груши, в чистом поле зацветали, никому не нужные. Умирают и Катюши. Умирают все. Зарастают сёла брошенные. Умирают и хорошие. Берега крутые - в пыль. Выйти больше некому. Незачем. И не куда.
***
Но откуда же эта ноющая боль в груди, и почему она такая желанная, и редко приходит, и быстро уходит, как быстрой молнией по сердцу шёлковой грозой? И нечаянно потревоженная в своей юности хрупкая красавица приводит нас в буквально священный трепет? И зачем, почему еще так долго сыро и хорошо на душе и в сердце, как после летней грозы? И зачем, почему эти юные, приносящие нам освежающие пусть на час, пусть на секунду, зори - отцветают и отцветать должны, кто рано, кто поздно? И сухими, костлявыми старухами они скучно будут лежать потом, окруженные бесчувственными толпами родственников, занятых только собой и беседами ни о чем, пока не раздастся чей-то зычный крик: «Пора, выносим»? И выносят, торопясь, толпясь, давясь, шумно смущаясь и негромкими голосами произнося ветхие истины, закапывают это драгоценное когда-то чудо - и почему вот это «когда-то», почему не «здесь и сейчас»? - в пыль, землю, траву и песок?
И невинная девочка у могилы, с любопытством разглядывая жука, упавшего с лепестка на другой лепесток и лапами вверх засеменившего, и так рассмешившего этим её, позовет свою юную все еще маму в черной косынке посмотреть на него: «Мама, чудо, чудо, мама, мама, чудо, посмотри!»
Господи, почему?! Почему, Господи?!
***
Несколькими часами ранее - как сразу вспомнил я - выходя со мной из винного погребка пьяный и еще более неприятный парень с известными сальными глазками вдруг неожиданно для себя, и явно не комплиментов ради, пробормотал «какие красивые девушки». Стоящие у входа действительно были очень красивы, и от этого внезапного «выпада со стороны» - засмущались и заулыбались виноватыми улыбками, глядя друг на друга, словно в этот самый момент вдруг осознали ценность сначала для окружающих, а потом и для себя, собственной их юной грации. «Ну, правда, красивые…», - смущенно обернулся тип на меня, пожимая плечами, и о чем-то пьяно задумавшись. И тоже в его словах не было никакого подтекста, только осознание ценности красоты самой по себе, красоты внезапной, как запах колышущегося свежевыстиранного белья на легком июньском ветру, или картинка с повернутыми «коллективно» листьями комнатных цветов прямо к солнцу - точно прильнули они к окну зелеными своими ладошками.
***
В последние годы я становился всё равнодушнее к эстетической стороне красоты, с тому, что порочными злыми цветами выражал в себе не только декаданс, и Серебряный век, и век Галантный, но даже такое прозрачное в целом движение как романтизм. И к римским камеям, и к парижским камелиям. Но красота «под сенью девушек в цвету» все чаще и чаще трогала, появляясь всегда случайно, внезапно, как прыгает форель от радости жизни в холодном ручье, не «целясь» в тебя как древние любовные боги из лука нарочно, но попадая в наши сердца ненамеренно, зато уже навсегда. Такими каплями по сухому песку и асфальту горячего летнего в самую духоту дождя. Круги разносятся еще долго, и потом вспоминаются тихой трелью в тяжелейшие дни и годины.
***
Вот за это, наверное, и стоило бы испытывать к миру ту самую благодарность. И за это именно и испытываешь. За фиолетовую патину ее хмурых глубоких восточных глаз. За простой летний дождь, который приносит возможность свободно дышать и так нужную грядкам влагу. За то, как когда-то давно какая-то девушка говорила тебе в самое ухо слова, которые все почти позабылись, но осталась тогдашняя легкая дрожь, и финальное с придыханием слово «Серёж».
***
Я почти не люблю сегодня то известное по XX веку классическое красивое и элегантное, кинематографичное, как говорил я тогда, кино и его сияющих даже по-прежнему звезд, не потому, что все это великая иллюзия, и даже не потому, что это великая ложь (на финале «Имитации жизни» Дугласа Сирка я недавно снова рыдал - а кто на нем не зарыдает, какое холодное сердце?). А потому что красоте, настоящей, прозрачной, даже «текущей» сладкими запахами по лугам, претит движение, ей нужна тишина и созерцательное спокойствие. Избирательное сродство между тобой и миром, который как Аргус, усеян глазами, и все они направлены на тебя и меня, пристально смотрят на всех нас или подсматривают и хихикают. И вот ты спотыкаешься, видя зеленый росток на вроде бы полностью засохшем домашнем лимоне - понимая, что это красота раздариваемая, что ли, миру за зря, ведь этот лимон потом все равно засох. Как лилия, выросшая в навозе на день или час, и растоптанная людьми и лошадями. Но лилия эта, прав был суровый северный меланхолик, все-таки благодарна Богу. За возможность вырасти, процвести, и да, пусть даже засохнуть.
***
Кто эта девочка, в платье цвета самой ярко пылающей в мире звезды, самых высоких в мире небес, и самого-самого-самого синего в мире дождя, расстрелянных на рассвете в юности сумерек, непотушенных сигарет, синеющего на горизонте деревенского кладбища и разрытых могил на нем, и крестов, ох, как много было крестов, и как их становилось все больше и больше, и становится, и становится, точно весь мир из крестов и из ненужных никому более ноликов? Зацветали на заре яблони и груши, в чистом поле зацветали, никому не нужные. Умирают и Катюши. Умирают все. Зарастают сёла брошенные. Умирают и хорошие. Берега крутые - в пыль. Выйти больше некому. Незачем. И не куда.
***
Но откуда же эта ноющая боль в груди, и почему она такая желанная, и редко приходит, и быстро уходит, как быстрой молнией по сердцу шёлковой грозой? И нечаянно потревоженная в своей юности хрупкая красавица приводит нас в буквально священный трепет? И зачем, почему еще так долго сыро и хорошо на душе и в сердце, как после летней грозы? И зачем, почему эти юные, приносящие нам освежающие пусть на час, пусть на секунду, зори - отцветают и отцветать должны, кто рано, кто поздно? И сухими, костлявыми старухами они скучно будут лежать потом, окруженные бесчувственными толпами родственников, занятых только собой и беседами ни о чем, пока не раздастся чей-то зычный крик: «Пора, выносим»? И выносят, торопясь, толпясь, давясь, шумно смущаясь и негромкими голосами произнося ветхие истины, закапывают это драгоценное когда-то чудо - и почему вот это «когда-то», почему не «здесь и сейчас»? - в пыль, землю, траву и песок?
И невинная девочка у могилы, с любопытством разглядывая жука, упавшего с лепестка на другой лепесток и лапами вверх засеменившего, и так рассмешившего этим её, позовет свою юную все еще маму в черной косынке посмотреть на него: «Мама, чудо, чудо, мама, мама, чудо, посмотри!»
Господи, почему?! Почему, Господи?!