братья и сестры
Пару недель назад с двоюродной сестрой читал ее письма брату. Точнее, она читала. Иногда проговаривая что-то интересное вслух. Свои же письма она давно сожгла. Перечитав
некоторые по нескольку раз, чтобы запомнить. На вопрос - зачем - я так и не получил ответа. Сожгла, и все тут. Но ее письма до сих пор остались в тех домах, куда она их отправляла. Она очень любила писать письма. Есть такие люди, которые очень любят писать письма. Они рассказывают в них о мелких неприятностях и маленьких радостях. Всякие интересности о быте. Иногда перескакивая с одного события на другое. Часто повторяясь. Тщательно, исключительно подробно и дотошно описывая ерундовый день, пробегая галопом день более знаменательный или даже судьбоносный. Есть в этом что-то от волшебства. Какое-то чудо. Когда читаешь старые письма. Не старые в смысле 19 века или известной личности. Это другое. А старые - 5-6 летней давности. И твоей младшей, тогда еще 14-15-летней сестренки. Кто там говорил про тошноту? Не Сартр ли? У детей не бывает никакой тошноты. Они описывают самый настоящий тошнотворный день как если бы это был канун Рождества или свадьбы. Они, дети, в десяти абзацах и сотнях строчек на нескольких тетрадных листах пишут, как им тоскливо, как им весело, как им хорошо и как им плохо. Вот и сестра писала моему брату. О школе, об одноклассниках, о родителях и бабушке, о первой сигарете и первой любви, о ссорах и праздниках… В каждой строчке восторг и упоение, какие у иного поэта и не встречаются-то почти. И всегда в конце приписка: «очень жду ответа, люблю, целую, брат, пиши» и прочее… А брат писал редко. Он вообще не любитель писать письма. Есть ведь и такие люди, которые ну не любят писать письма. Потом она перестала писать брату. И так получилось, что не виделись они с последней встречи 5 лет. А встретились, и больше ничего общего между ними уже не было. Чужими стали друг другу. А раньше всегда были вместе. Всегда рядом. Друзья, стало быть, навеки…Век только оказался не долог. Ну да, впрочем, это в порядке вещей.
Но вот этот порядок вещей… Знаете, он меня частенько приводит в бешенство. Время как-то странно расставляет все по своим местам. Скорее, оно расставляет все ПО НЕ СВОИМ МЕСТАМ. А уж потом мы, долбанные стоики, придумываем этим нелепым случаям оправдания. Чтобы карточный домик нашего мироздания не развалился вдруг и не разбился вдребезги. Вот скажите мне, почему сердце человека ожесточается так быстро? Почему у иных ожесточается, а у иных нет? Почему город сильно меняет деревенских ребят, тем более, девчонок? Наверное, у психологов, социологов и проч. есть на это рациональные объяснения, но на кой черт они нужны, эти «достойные рациональные объяснения»? Почему детский мир, такой хрупкий и такой святой в своей наивной простоте, не просто рушится, а растаптывается реальностью? «Я изменилась», «я плохая», «я рада, что уже не та наивная девочка», «я видела грязь», «раньше я видела мир в розовых очках», «ни за что бы не променяла себя сегодняшнюю на себя вчерашнюю, той, 6-летней давности»… Так она мне говорит. Пытаясь убедить в том и себя тоже.
А я бы променял. Не задумываясь. По самому грабительскому обменному курсу. Как бы отвратительно тебе не было, какая мерзость не встречалась бы на твоем пути, кажется, что мир еще стоит на своих ногах, потому что… И вот это «потому что» у всех разное. Но часто это «потому что» - какой-то очень хороший человек. То есть, он тебе
кажется таким хорошим, хотя ты его, по правде говоря, плохо знаешь. Да и не знаешь вовсе, если уж совсем начистоту. Да, говоришь себе, вокруг кошмары и сумасшедший дом, но вон там, в деревне, есть сестра, которая хорошая. Вот весь мир отвратителен, а она хорошая. И жить становится легче, жить становится веселей…. А потом время расставляет все по не своим местам. И я начинаю…пытаюсь начать придумывать для всего этого безумия какое-то объяснение и оправдание. Оправдать мир. Доказать его правильность. И ничего не получается. Ничего.
Мне нравится Диккенс. За хэппи-энды я его обожаю. А люблю простой читательской любовью за искреннее его непонимание того, что случается с хорошими людьми. Он, конечно, умел своими концовками оправдать мир и доказать правильность всего сущего. Но вот по части вводных к печальным теоремам был вообще мастером. Помните «Дэвида Копперфилда»? Первый том? Эпизод с маленькой девочкой, которую герой книги видит на берегу моря? И ветер спутал ее волосы. И платье трепыхалось на ветру. Малютка Элми склонилась над бушующим морем. И Дэвид испугался, что она упадет и утонет. А затем автор подумал, что если бы ему открылась вся предстоящая ее тяжелая жизнь в ту минуту, и если бы Элми все-таки упала в море, он не стал бы ее спасать. Потому что «так лучше было бы для малютки Элми». Бы…
Какая, черт возьми, изысканная эвтаназия. Какое изумительно неполиткорректное авторское слово. Какая честность, наконец. И вот если бы меня спросили, что такое гуманность, я бы отправил человека перечитывать этот отрывок. Вот настоящая гуманность. Без политкорректных соплей и дидактизма. Такая гуманность как лилию подрубает все законы мироздания своим очень острым лезвием. Мечом гордиев узел разрубая разом. И навсегда. С Элми все закончилось, конечно же, хорошо. За это Диккенсу особая благодарность. Но это в романе.
А в жизни? Все будет хорошо? Черта с два, господа, черта с два. В задницу можно отправить всю эту оптимистическую акунаматату, если внимательно изучить краткую историю одного какого-нибудь маленького человечка. Так не бывает. То есть бывает, конечно, но очень редко. В качестве исключения. Диккенс правильно написал. Его герой правильно подумал. И правильно поступил бы, если бы… И я также бы поступил, если бы… Жаль, что этого «если бы» так никогда и не было.
(Фото: (с) Felix Baumsteiger)