нечеловеческое, слишком бесчеловеческое [аморальная оркестровая сюита "о том, о сём"]
"Дом, который построил Джек" (The House That Jack Built, 2018) Ларса фон Триера
Свежий Триер великолепен. Наконец-то, чувак покончил с депрессией, и наслаждался собственно съемками, сняв остроумное, местами очень смешное киноэссе об аморальности красоты, человечности и бесчеловечности искусства и перфекционизма, скорее даже о "бесчеловечности человечества", от души потоптавшись над общественным вкусом и армией критиков. Перед нами прекрасная черная комедия, а герой Мэтта Диллона может с честью носить звание самого трогательного серийного убийцы в истории кино, которому умный автор придумал еще и обсессивно-компульсивное расстройство, выжав из идеи перфекционизма художника все, что только можно - тем более, нельзя. Вермеер - художник, Триер - художник, и Джек считает себя таким же, один пишет красками, второй кинокамерой, у третьего в распоряжении тела убитых. Как и каждый талант герой Диллона начинает карьеру с учения, кровавого пота и полубездарных эскизов. Первые убийства еще выдают в нем любителя, но на сцене с детьми и охотой Джек почти достигает, кажется, мастерства, и спешит поделиться полученной картиной с небесами (зрители смотрят на аккуратно разложенные охотничьи трофеи тоже с птичьего полета - мы стали как Боги!). Финальный шедевр, задуманный, но не осуществленный, остается только в набросках, но по ним видна рука уже дьявола, а не мастера.
15 лет назад Триеру для оправдания убийства требовался еще точный этический расчет, сегодня он и этику подвергает сомнению, в чем не было бы ничего нового, если вспомнить вереницу таких же сомневающихся, начиная с маркиза де Сада и Казановы и заканчивая Фридрихом Ницше, только автор со смехом уравновешивает ее эстетикой, которая Ларсу, судя по всему, существенно ближе. Я считаю "Дом, который построил Джек" работой совершенно моцартовской по своей грациозности, лёгкости и классицизму. Период триеровского барокко завершился, оставив по себе симпатии автора к полистилистике, но в которой нет уже и запаха постмодерна. Звериная серьезность и такая же угрюмая ирония уступили, наконец, место «бон мот», галантным виньеткам и веерам, внеморальному положению искусства в духе Питера Гринуэя (думаю, британец оценит хотя бы сцену с охотой - Ларс подделал его почерк блистательно) и, что характерно, внеморальному "слишком человеческому", бесплотному дымку иронии, наспех написанным вольтеровским остротам и глупостям. Наконец, Богам Рококо! «Бога нет, но нам-то, собственно, всё равно» Триеру сегодня скорее по душе, чем «Бога нет, стало быть, всё позволено». Де Сад, Гринуэй, Бунюэль, аморализм Казановы, эпоха Просвещения, пропущенные через мясорубку релятивизма XX века. Пастиш идей, хороших и плохих, абсолютно, на самом деле без разницы. Главное, чтобы по утрам в венах бурлила не кровь, а шампанское, и достигалась безо всяких усилий высота духа сверхчеловеческого, с которой, конечно, легко можно упасть - и даже скорее всего низвергнешься - но которая взывает к жизни авантюристический дух, тевтонское чувство опасности, ницшевское «жить рискуя», красоту прыжка на лыжах в длину с высокой горы. Джек сам не кажется удовлетворенным, он тревожится, он болезненный.
Удовлетворен, и даже счастлив - фон Триер, которого отпустила депрессия и мировые вопросы: ничто не затемняет более его ум и рассудок, ни тени, ни облачка на позлащенных его небесах, и даже Инферно выписано с художественным прикэмпованным вкусом, а проводник, Вергилий - джентльмен, в роли которого с тем же успехом мог выступать бы и Гитлер в зрелые годы. Моралистическая дидактика Вёрджа слишком натужно-натянута как тетива, чтобы еще веселее пускались Триером стрелы, и еще изящнее были бы убийства трогательного маньяка. Мистер Искушенность не Джек, а Ларс, для которого и ангелочки Рафаэля, и искусное истребление детей и народов - на одной линии выстрела. Он принимает этот прекрасный чудовищный мир со всеми его концлагерями, кунсткамерами, хрониками происшествий и криминальными новостями, и кланяется ему в ноженьки. А затем поднимает дирижерские палочки, и играет чудесную оркестровую сюиту, где мальчики кровавые в глазах коварно вызывают у слушателей и смех, и слезы, и любовь. Это радость не столько здорового человека, сколько выздоравливающего, когда все вкусы и запахи кажутся самыми замечательными: от запахов в покойницкой до аромата напалма по утрам. В мире убивают детей, режут как свиней беременных, рубят головы, процветает рабство и всякие ужасы? Кусая хрустящий круассан, и запивая его только что зажаренным и заваренным хорошим кофе, Триер, как респектабельный бюргер, представитель среднего класса, со вкусом в ответ разворачивает такую же хрустящую газету, вкусно пахнущую еще типографской краской, и, улыбаясь, читает передовицу об этом, или другом, да все равно, о чем. О том, о сём. Он джентльмен. И жизнь - прекрасна.