черно-белая месса по камере обскуре. I [прелюдия. Сфинкс]
«Сфинкс: Всех тех, кого волнует жажда бога, я пожрал».
«Искушение святого Антония», Г.Флобер
Бессонница. Тупое белое безмолвие. Дуреешь, бродишь из комнаты в комнату. Покачиваясь из стороны в сторону выходишь на улицу. Там птицы голосят, шумят деревья, веет тихое дыхание летней ночи - но ночи неприятной, белой, глухой к молитвам. Ты устал, и хочется спать. Но спать не можешь. Глаза сухие, воспаленные - скребут по равнодушному пейзажу. Ни крупицы смысла, ни зерна. Точно дождь прошел и смыл его. Ничто не трогает: ни пение соловья, ни розовая дымка рассвета, ни кипящий зелеными красками лес. Одна мечта: заболеть, и, заболевая все мучительнее и мучительнее, в измождении заснуть, наконец, с испариной на лбу, закутавшись в мокрые от пота простыни, и не проснуться назавтра, не проснуться уже никогда, чтобы не мучить себя, не мучить других. Не давать себя никому и ничему более мучить. Тонешь невидящим взглядом в безжизненном пространстве, в этом бессмысленном, порошковом молоке. Все выталкивает тебя, отторгает. Тобою тошнит. Только сухая, злая - цвета бледной немочи, цвета искусственно-вымытого утра в покойницкой - тоска. Не та живая, печальная, дышащая всем миром и грустью и красотой его, и слезами. Эта - беспечальная. Эта - сушит, вытирая сухими тряпками любой влажный блеск. Как не тычешься в природу теплой мордочкой, не просишь ответа, не молишься, вспоминая псалмы - ничего не помогает. Нечему помочь. Некому тебе ответить. Какая-то ложь в глазах, в голове, в мире. Ложь злая, южная, сушащая. Бесслезная. Хочется выдавить из себя слезы, хотя бы заплакать - но и плакать не можешь. Не плачется. Точно и глаза твои вымыло чем-то, оставив только белки. И смотрит белое на белое, и уже кажется, это то белое, на что смотришь - смотрит в тебя. И нет никакой между вами разницы. В голове вата, на деревьях вата, всюду вата. Из мира исчезли запахи, вкусы, цвета. Все белое, паутинчатое, рыхлое, бесцветное. Думаешь о других, о нужде говорить с ними, иметь какие-то дела. Тогда как - и это острой болью отдается в сердце в такие минуты - все чужое, и все чужие. Зачем они здесь? Кто вы? Идите прочь, оставьте меня в покое, похороните заживо, забудьте как Герострата, я только ядовито улыбнусь! Я даже готов сжечь ваши храмы, только чтобы вы меня возненавидели, прокляли и забыли. Хотите? Хотите?
Сна все нет, нет и спокойствия, и даже намека на тишину в душе: как будто ее там и не было никогда. Застоявшаяся когда-то живая вода души покрылась ряской, загнила, и над вонючей гладью пруда, над заводью, отражающей седину ночи, старческие, некрасивые волосы которой ветвятся лохмами, свисают чудовищными люстрами к водянистой слизи - летают гигантские ископаемые стрекозы с огромными глазами навыкате. И этот бесконечный шепот, слова знакомых и близких и далеких людей, обрывки фраз, лишенных всяческого смысла, тепла. Рой мух в голове, в этом чулане, липком от ваты, паутины. Душно. Нет сил ни плакать, ни ненавидеть. Зачем, зачем они это делают, всю эту жизнь человеческую? Зачем воспоминания? Зачем детство? Зачем лирика? Зачем любовь? Красота, искусство, религия? Тонкий слой смыслов и «ве-ли-ко-ле-пия» - дурно намалеванной мазни - на всем этом белом безмолвии. Точно в комнате стоит стол с покойником, а вокруг абсурдная, бестолковая суета, и все говорят, говорят, вяжут смыслы, бросая сотню ниточек в образовавшуюся дыру, а покойник-то начинает уже пахнуть, и его выносят прочь, закапывают или сжигают, чтобы не мешал говорить. И кладут вязанные салфеточки, скатерти всюду, задергивая вязанными занавесочками обессмысленную утратой жизнь, заворачиваясь в собственное плетение как в саван. И ты, ты тоже говоришь! сам говоришь, не задумываясь, шутишь, смеешься, думаешь, пишешь, оплодотворяя белую, желеподобную жирную самку, эту пустыню, бесплодную от начала начал. Участвуя во всем этом безобразии - на потребу чему, кому? И не остановиться, когда устал, не уйти от суеты, не сойти со сцены. От этой умонепостижимой мерзости валишься кулем куда-то за кулисы, стараясь заснуть или, напротив, проснуться. Но уже нет той незримой линии, разделяющей сон и действительность, уже и там, и там одно. Стараешься спрятаться в трещинах между мирами. Но и трещины заполнены той же мутной жидкостью, выделениями бессмысленного Текста. И потому - бессонница. С какою-то злобной радостью встречаешь страшную боль в сердце, в груди колет все сильнее, сильнее. Стоять не можешь, безвольно падаешь на скамью. Цепенеешь там, с губ свисает погасший окурок - срывая цветы, пережевываешь лепестки, глотаешь их вместе с сигаретой. Беспомощный обрубок текста, выкидыш, его отрыжка. -
Если хотя бы раз в своей жизни вы испытали что-либо подобное, знайте - вас навещал Сфинкс.
***
Бессонный ум мой предается оргии бессвязных впечатлений, передо мной простерся гобелен, и Сфинкс на нем. Но сфинкс ли он, всем нам знакомый, чей образ был стреножен еще религиозным страхом древних? Чтобы заснуть, забыться хотя бы на минуту: я исчисляю образы его и приключения в течение последних сотен лет. Сфинксы, вплетаясь в орнаменты человеческой гордыни и человеческих страстей, торжественно шествующие по истории, погружающейся ежеминутно в зыбучие пески, давно уж стали бессловесными свидетелями человеческой комедии и драмы. Сотни и тысячи виньеток, точно веер лучей, выброшенный когда-то из одного фокуса, зажили своей жизнью, жизнью арабесок и переводных картинок. Как известно, если человек хочет что-то поскорее забыть - он старается «замылить» взгляд, и помещает «тело воспоминания» перед глазами. Когда изо дня в день ты видишь фотографию человека, который в недрах памяти твоей стал персоной нон грата, перстень его, золотой медальон, серебряный крестик - твой взгляд выедает «персону» из вещей, пожирая смыслы, и очень скоро оставляет один остов от когда-то мучительного воспоминания. Все остается как будто бы тем же самым - но эти деноминированные образы сливаются в некую вязь, повторяющуюся цепочку картинок, не бередящей уже твоей души. Образ «ассимилируется» пространством. Черты лиц незабвенной и забываемой становятся лишь петлями, узорами «защитных цветов» - воспоминание прячется от острого взгляда памяти тем быстрее, чем большее число его образов лишается «душ». Инфляция картинок выворачивает эмоциональную память наизнанку, стирая серебристую пленку жизни с фото, обращая живую боль во всего лишь рутину. И незабвенные - забываются.
***
В XV веке были обнаружены подземные залы дворца римского императора Нерона - часть дворцово-паркового комплекса «Золотой дом Нерона» (Domus Aurea) с фресками и мозаиками, где в числе прочих существ были изображены и сфинксы. Их назвали «гротесками» (от слова «грот», «пещера», где их тогда и нашли). Сфинкса «присвоили» и ассимировали к текущей человеческой культуре сначала маньеристы, затем классицисты. Его все более приручали, делая элементом арабесок, декора. Вскоре сфинксы победно зашагали по Европе, и расселялись по королевским садам и площадям европейских столиц. В 1808 году - французский художник Энгр пишет «Эдипа и Сфинкса». Его Сфинкс - это женщина, победно выпячивающая грудь с торчащими сосками. Полвека спустя, в 1864 году своего «Эдипа и Сфинкса» пишет Гюстав Моро. У Сфинкса Моро - нежное и печальное лицо Мадонны, но оно обманчиво - это сладострастный монстр, цепляющийся за обнаженного Эдипа львиными когтями.
Гюстав Флобер увидел египетского Сфинкса в 1849-1850 годах, и в письме 1851 года писал: «Сфинкс был одним из самых головокружительных восторгов в моей жизни, и если я там не разбился насмерть, так только потому, что моя лошадь или же бог явно этого не пожелали». Впрочем, Гюстав бредил им еще с юности, восемнадцатилетним романтиком в запальчивости заявляя: «Мне по душе такие люди, как Нерон, маркиз де Сад. Когда читаешь историю, когда видишь, как все те же колеса катятся по тем же дорогам, посреди развалин и в пыли большой дороги рода человеческого, такие вот фигуры напоминают египетских приапов, поставленных рядом со статуями бессмертных, рядом с Мемноном, рядом со Сфинксом. Эти чудовища проясняют для меня историю, они ее дополнение, апогей, мораль, десерт; поверь мне, это люди великие и тоже бессмертные. Нерон будет жить столько же, сколько Веспасиан , Сатана - сколько Иисус Христос». Между прочим, Нерона, с фресок дворца которого, жадно и сладко облизываясь, сфинксы так хищно выпрыгнули в нашу реальность, Флобер называл «величайшим человеком античного мира». Флобер, еще не готовый «приручить» Сфинкса - и прирученный им позднее он пугает более прочих - в то время находится во власти средневекового христианского кошмара: а именно - истории искушения святого Антония.
Образ искушения святого Антония - в свою очередь один из популярнейших мотивов средневековой живописи, счет даже одноименных картин идет на десятки. Гюстав Флобер в 1845 году видит одну из них, кисти Питера Брейгеля Младшего. Потрясенный, вернувшись домой во Францию, он вешает репродукцию на стену в своем доме в Круассе, признавшись в письме любовнице Луизе Коле: «В печальном гротеске есть для меня очарование необыкновенное; он соответствует внутренним потребностям моей желчно-шутовской натуры. Он меня не веселит, но погружает в долгую задумчивость». Вдохновленный образом святого, искушаемого дьяволом, Флобер начал писать одноименное произведение в 1848 году, еще до «Госпожи Бовари», закончив его только 20 лет спустя, и опубликовав лишь в 1874 году. Мрачная, перененасыщенная религиозными образами, античными аллюзиями, мифологическими арабесками, мистическими видениями книга, кажется, как старое зеркало, впитало в себя и меланхолию автора: пока Антония искушает Сатана (святого изображали с костылем и прикрепленным к нему колокольчиком, изпользовавшимся для изгнания злых духов, он считался указанием на способность Св.Антония изгонять демонов) - холодный, рациональный, атеистический ум Флобера, зачарованный страстями древнего мира, жизнью Александрии IV века - сам в то же время проходит через «искушение» Святым Духом.
Именно в «Искушениях» Флобер пишет, наконец, своего Сфинкса и сталкивает его с порхающей, веселящейся, вдохновляющей людей на безумства и наслаждения Химерой. Их беседа - одна из самых таинственных и волнующих сцен книги. Здесь Сфинкс не молчит впервые. Сфинкс, пресущая суть немоты, молчаливый мудрец - обретает голос. Сфинкс говорит!: «Всех тех, кого волнует жажда бога, я пожрал». Сфинкс говорит: «…я храню свою тайну! я думаю, исчисляю». Сфинкс говорит: «Море волнуется в лоне своем, нивы под ветром колышутся, караваны проходят, пыль разлетается, города рушатся, - мой же взгляд, которого никому не отклонить, устремлен сквозь явления к недостижимому горизонту». Этот диалог, «убаюканный флоберовской прозой» герой гюисмансовского «Наоборот» слушает однажды вечером из уст женщины. Дэз Эссент специально для сеанса ставит истуканов Сфинкса и Химеры в угол комнаты: «Пламя едва освещало комнату, и в полумраке все выросло в размерах». Сфинкс Гюисманса - небольшой истукан, «из черного мрамора с классически вытянутыми вперед лапами».
В 1874 году молодой Оскар Уайльд в Оксфорде начинает писать поэму «Сфинкс», заканчивая ее в комнате отеля «Вольтер» в Париже 10 лет спустя. Помимо сфинксов Гюисманса, Флобера и Бодлера ("Je trône dans l'azur comme un sphinx incompris"), картин Энгра и Моро, его могло вдохновить и пресс-папье в виде сфинкса, и сфинкс в саду Тюильри. Так или иначе, к бесконечному ряду сфинксов Уайльд вписывает своего. Он пишет «Сфинкса» «математически», рассудочно, специально подыскивая особенно парчовые, редкие рифмы, точно стараясь избавиться от обсессии, перегрузив образ смыслами - обессмыслить чудовищного монстра, омутом проглатывающего века истории и искусства, погрузив в омут его самого. Одновременно он пишет «Сфинкса» в духе эпохи, наваждением декаданса, «красивой и молчаливой», по-восточному чувственной, сладострастной, внимательно следящей из угла комнаты за денди. Сфинкс Уайльда не он, а она. Это болезненно преломленный образ роковых женщин из «Дьявольских повестей» Барбе Д’Оревильи, еще одной любимой книги Дэз Эссента - «Diaboliques» вышли в том же 1874 году. В «Diaboliques» за фам фаталь наблюдают «головы сфинкса по четырем углам кровати», «гротескные сфинксы» в домах эпохи Империи повсюду, они прочно вошли в жизнь и культуру, и автор то и дело сравнивает своих героинь с непроницаемым, бесстрастным, холодным сфинксом, «молча глотавшим наслаждение, и хранившим тайну». В уайльдовском Сфинксе возможно спрятана Небетхет, Черная Исида, богиня сексуального, нематериального, сумерек, смерти. Ее любовников от начала времен перечисляет поэт, задаваясь вопросом - кого же любила она и любила ли? Но Сфинкс, заговорив у Флобера, как будто опомнившись - замолкает, теперь уже навсегда. Сфинкс на вопросы ирландца молчит, и слышится только ее дыхание, «тяжелое и ужасное», и дрожит от дыхания свет лампы, и лоб поэта в ужасе покрывается потом, росой смерти и ночи («Your horrible and heavy breath makes the light flicker in the lamp, And on my brow I feel the damp and dreadful dews of night and death»).
***
Не берусь утверждать, что Сфинкс именно сфинкс, что этот «гость» - «он» или «она». Что это «нечто» - «некто», и что этот некто вообще «приходит». Знаю лишь, что встретившись с ним - вы нипочем никогда его не забудете. Только Сфинкс - незабвенен.
Как внезапное похолодание, серое небо, дождливые дни обнажают в сверкающем великолепии лета - будущую осень его умирания. Так Сфинкс снимает с тебя морок. Или, напротив, наводит его? Сфинкс был в Гефсиманском саду, когда Он испытывал минуты отчаяния, ужаса и безверия. Сфинкс был последним искушением Христа. Сфинкс нашел старого царя Соломона в глубине садов Иерусалима, и обратил жизнерадостного мудреца в Экклезиаста. О встрече с ним могли бы рассказать персонажи книг, и их авторы. Анна Каренина, наверное, столкнулась с ним в толпе приезжающих и отъезжающих на станции Обираловка. Был ли Сфинксом для нее Лев Николаевич? - тоже знавший о нем не понаслышке, и назвавший встречу свою с ним «арзамасским ужасом». Но Толстой выжил и сохранил рассудок, а немецкий поэт Гельдерлин сошел с ума, и Марина Ивановна повесилась. Неисчислимое множество дагерротипов Сфинкса хранится на дне старых стихов, то и дело всплывающих мутью на поверхность в минуты особенного смятения. У Пушкина в «Страннике» с его «скорбию великой» и «тяжким бременем», и в хрестоматийном: «Мне не спится, нет огня; Всюду мрак и сон докучный. Ход часов лишь однозвучный Раздается близ меня. Парки бабье лепетанье, Спящей ночи трепетанье, Жизни мышья беготня». Мыши! Его вечные спутники. Лермонтова Сфинкс навещал, минимум, дважды - в 1829 и 1830 году. В «Ночи. I» он, великий хроникер подобных встреч, отмечает «не серое, не голубое небо…не небо было то, а тусклое, бездушное пространство», описывая как «беден тот, кто видит, наконец, свое ничтожество», когда все, «для чего трудился долго он, - на воздух разлетелось». В «Ночи. II»: «Уснуло все - и я один лишь не спал. Один я не спал..... страшным полусветом, Меж радостью и горестью срединой, Мое теснилось сердце». Бунин, всю жизнь вспоминавший, как с башни стамбульского монастыря дервишей круглый год в полночь пели в утешение страдающим бессонницей так называемый Тэмджид, написал одноименное стихотворение, не раз вспоминая встречи со Сфинксом. Где-то он пишет: «Проснусь, проснусь - за окнами в саду все тот же снег, все тот же блеск полярный. А в зале сумрак. Слушаю и жду: и вот опять - таинственный, коварный, чуть слышный треск… Конечно, пол иль мышь. Но как насторожишься, как следишь за кем-то, притаившимся у двери в повисшей без движения портьере!». В стихотворении «Сапсан»: «Кто был он, этот полуночный Незримый гость? Откуда он ко мне приходит в час урочный через сугробы под балкон? Иль он узнал, что я тоскую, что я один? что в дом ко мне лишь снег да небо в ночь немую глядят из сада при луне?…». Знал ли Бунин, что один из обликов-масок сфинкса - иеракосфинкс, разновидность его с телом льва и головой сокола? В древнеегипетском искусстве он символизировал божественную власть Солнца, олицетворяя Гора - бога в виде сокола, или с соколиной головой.
***
Не думаю, что неожиданный визит Сфинкса вызывается неправедным поступком или неосторожным словом. Наверняка не знаю, приводит ли его визит к чудовищным последствиям. Визит его лежит вне связей причинно-следственных, пространства, времени. Что было до, что после - принадлежит тебе и времени. А в эти, дымящиеся, кажется, целую вечность, минуты ты - принадлежишь ему. Сознание немеет. Морщится. И меркнет. Перед тобой партитура того же текста жизни, что был вчера, и будет завтра. Но слова и ноты в нем перестали что-либо значить. Акварелька потекла. Кинопленку погрузили в раствор соды, эмульсия растворилась, изображение исчезло. Пленка стала белой и пустой. «Пуф» - и по-египетски гигантская пирамида камешков рассыпалась. Тебя влюбленно касается прекрасная жизнь, родной человек - даже любимая! - а ты видишь только Сфинкса, одним взглядом пригвождающего тебя к земле, и немо, глухо задающего вопросы. Вопросы, на которые ты не знаешь ответов. Тебе казалось, ты знал, человечество знало, в книгах они записаны. Но вдруг - «пуф» - и ничего нет. И пустота. И на все твои ответы Сфинкс только молчит и смотрит. Ждет он твоих ответов, доволен он ими, или не понимает тебя также, как ты его? Сфинкс глядит из глубины пруда в саду. Сфинкс вопрошает картиной насыпанного холма над телом родного тебе человека. Одинок ты или рядом любимая женщина, в чужом городе, с дешевой шлюхой в гостинице или на свадебном застолье, в кругу друзей - когда Сфинкс приходит, все остальное - уходит, становясь неважным, неозначенным. Жалким. Шаг к рампе, и под снопом яркого света внезапно забываешь слова, а все родные, чужие уходят толпой фигур и форм за сцену. И гаснут там. И вместо твоего вопроса о смысле жизни, красоты, тебе - вот этот Сфинкс - спокойно задает вопрос: «Кто ты?» Он спрашивает с удивлением и, может, чуть испуганно, страшась моргнуть. Словно заметил только что тебя, и не догадываясь до сих пор о том, что есть ты, существуешь. «Кто ты?» И ты, с готовностью протягивая руку за ответом к сердцу, заглядываешь в глубь себя - и, кувыркнувшись, падаешь на дно пещеры, которую всегда считал своим дворцом, персоной, склепом - там прах и тени, больше ничего. Разбросанные камни. «Пуф». - И, точно издеваясь, скорпион, легко вспорхнувший на вершину рассыпанного «я», самодовольно, гордо качает хвостиком. И жалит, жалит в сердце.
***
Вопросы Сфинкса - рефлексия Текста о части самого себя. Ты - неверно написан. Тебя - стоит переписать, стереть - и написать наново. Ты - не имеешь смысла, не означен. Как копия - ты не верна. Ты - только зеркало Сфинкса, пустота, в которую он смотрится. Ты оживаешь, быть может, только в молитвах его. В мечтаниях и в раздумиях. Ты, может быть, всего лишь слово в заупокойной песне Небетхет на обрядовом ее ужине в сумерках. Ты был произнесен, когда чаши подняли боги - и осушили чаши, поставили - и вот тебя не стало.
***
Я отворяю утром двери - оттуда дует ночь. Ночь бьется родником в глаза. Ночь вьется у меня в ногах, взбивает вихри в волосах. Не ветер ночи, ночь как ветер, что задувает свечи у икон. Ночь тоже ищет Бога, ночь ищет Бога за спиной, неловкие и детские касания, гремит посуда, косяки скрипят, на цыпочках она идет назад, шаги как будто тикают. Ночь - сажей, копотью печной трубы, подводной толщей, словом, духом, вся здесь, змеей вползла, и телом ночи-стужи залита комната в дому. И всё в ночном дыму. Меня выталкивает ночь наружу, туда, где больше нет ее, где только чудеса зари и свет пыльцой садится на дерева в саду, на деревенские дома и улицы. Вся ночь урча заснула позади, зажмурясь у печи, и тычясь мордочкой в постель, как будто для нее согретую. Про Бога, про меня, про всё она забыла. И до утра рукой подать. И лес совсем другой, лес замер в полудреме, и, что-то в небо бормоча, он согревает сам себя. Ель сонно наклоняется ко мне, и отворяет двери - из лета жизни в осень сна. Крик петуха - и все тебя на время сна забыли.