алеф американской мечты за минуту до взрыва, которого не было [Дуглас Сирк, цветной и черно-белый]
«Запятнанные ангелы» (The Tarnished Angels, 1957) vs «Великолепная одержимость» (Magnificent Obsession, 1954) Дугласа Сирка
1.
Первый фильм известен противоречивыми отзывами Уильяма Фолкнера, «не лучший» роман которого экранизирован был Сирком в годы его горько-карамельных мелодрам и увлечений Голливуда техниколором и синемаскопом. Вроде бы Фолкнер считал эту ленту лучшей экранизацией какого-либо его произведения в принципе. Вроде бы Фолкнер не нашел в ленте ничего из того, что он вложил в свою книгу. Так или иначе, фильм обыгрывает в какой-то мере стандарт тогдашней американской «пьяно-мужской» литературы (не знаю, как лучше назвать всю эту фолкнеровщину, тенессиульямовщину, с их ночами игуаны, трамваями Казана и смертями коммивояжеров). Итак, герои. Журналист-неудачник- алкоголик - одна штука, Рок Хадсон. Живет и работает в городе (локация - Новый Орлеан в дни Марди Гра), в котором устраиваются самолетные гонки - самолетики летают по кругу, образуемому тремя пилонами над побережьем, катастрофы, понятное дело, неизбежны. На гонки слетаются пилоты. Среди них герой Первой мировой - пилот-герой, потускневший от времени герой, на земле рядовой «как все» подонок, в небе - ангел. Его друг-механик. И, наконец, их (именно так) женщина, покоцанная годами блондинка. Кажется, все они тоже алкоголики. Любовный то ли треугольник, то ли четырехугольник. Чей-то еще мальчик путается у всех под ногами. Развороченная, раскуроченная, освежеванная «американская мечта», над которой сегодня уже как-то нелепо и невесело издеваться (когда все смеются, стоит отойти в сторонку - в конце концов лежачих не бьют). А тогда, в середине пятидесятых?
Тогда, в середине пятидесятых Сирк снимает свои сладкие фильмы, которые потом ревизионистски станут считать «горькими», спустя еще полвека решат, что нет, Сирк все-таки чересчур карамелен, чтобы быть критиком и пересмешником «американской мечты», он, мол, не более, чем глянцевый фотограф фасада одноэтажной Америки. Результат налицо: в сердцах одних он певец американского гламура, в умах других - циник, якобы саркастично высмеивавший свою вторую родину, намеренно снимая фильмы сладостно-приторными до неприличия. Думаю, правы все. Сирк удивительно честен всегда, когда говорит о боли - он не притворяется, когда хочет вызвать у зрителя слезы, ярость, презрение - даже если швы его намерений слишком заметны. Это в нем самое поразительное. Он одновременно наивен и серьезен, нагл и самоуверен, тонок и циничен - всегда вроде бы трезв и сдержан как какой-нибудь Бунин-аристократ, но через пару секунд заходится чуть ли не в истерике, когда, кажется, даже руки у него дрожат от волнения. Или скорее пальцы белеют как у слишком сдержанного человека в ту самую минуту, когда хочется вхерачить
какой-нибудь сволочи с ноги, ан нет, надо сохранять спокойствие. Видимо отсюда это ощущение «комфортабельной катастрофы», «комфортабельного оцепенения»: все так уютно, сладко, воздушно, и декоративно-бежево, тона ласкают глаз, но у тебя то ли голова кружится, то ли в горле пересыхает, и звон в ушах - еще секунда, и землю тряхнет, и все это смоет волной и будет погребено под пряничными домиками в один момент. Или даже круче: все это есть, перед тобой, но оно лишено энергии, бодрости, чувств, витальности, все скручено винтом куда-то в глубину, перевязано трижды, корсет зашнурован так, что девушка задыхается - а наблюдателю кажется, над всей Испанией безоблачное небо. Слишком безоблачное потому, анемичное, астеническое. Ангедония в декорациях американской мечты. Социальная агнозия.
Вселенная спрессована, уложена, и сшита в пуговицу, разлита в шарик ртути, ужата в бисеринку на кончике волос - в "алеф" американской мечты, в одну только буковку "а" пресловутого Алефа - за минуту до Большого Взрыва. Взрыва, который, однако, так и не наступил. Но тогда казалось ведь, рванет, и обязательно, вот-вот, к такой-то матери - достаточно искры. От такого внутреннего напряжения у людей должны случаться неврозы, а дома умалишенных быть переполненными. Если только не сделать сам невроз элементом игры, больше того - игры для самых счастливых: ведь только у очень успешных людей хватит денег на хорошего личного психоаналитика, не правда ли? Хотя казалось бы, атлант вот только что расправил плечи, все замечательно, живи себе, живи, дом твой стоит, и свет горит, так откуда взялась в глазах того же Дона Дрейпера, героя «Безумцев» печаль? Делай что должно, и пусть будет, что будет, найди, что ты делаешь лучше всего (и всех), и скользи по жизни немного отстранено, небрежно. Фланируй, так сказать. Придумай себе смысл жизни, или прочитай о нем в умных книжках. Непросто, впрочем, вычитать этот смысл у самых известных тогдашних литераторов-американцев: редкий из них не имел проблем с алкоголем, а кое-кто и вовсе пускал себе под занавес пулю в лобешник.
Но вернемся к Сирку. Говорить, что Сирк снимал красиво, или что он в принципе талантливый режиссер (как минимум, как по мне: он - обыкновенный гений) - все равно как говорить, что у человека две руки и две ноги. Тем не менее, The Tarnished Angels - пример невероятно красивого черно-белого синемаскопа, как почти всегда у Сирка - «слишком красивого». Однако с учетом фолкнеровской истории (для кино изрядно тоже, как блондинка, покоцанной) и мятых лиц всех поголовно персонажей, включая красавчика Рока Хадсона - фильм скорее похож не на стандартного Сирка, а на каких-нибудь «Неприкаянных» - если на минутку представить героиню Мэрилин Монро из фильма Хьюстона в этом фильме Дуглса Сирка, и сблюрить картинку, покажется, что фильмы вообще перетекают один-в-другой-и-обратно (вот только что глянул, ну, понятно - у Хьюстона же тоже сценарист не абы кто, а Артур Миллер). У Сирка с Фолкнером акцент на мечте. В которую в детстве поверили все герои (лобовая метафора проговаривается героиней: в детстве у нее в сарае, кажется, висел плакат с сияющим от счастья летчиком, да-да, с тем самым летчиком, за которого она потом вышла замуж), а выросли, и получилось как у всех и как всегда. Странно признавать такое, однако американцы в 1950-х жили прямо по Черномырдину (если проводить параллели дальше, получится, что наши с вами карамельно-горькие и открыточно-неприглядные «пятидесятые» пришлись ведь на «нулевые», правда? ой, страшно проводить параллели, давайте не будем). Одинокие, отчаявшиеся, неприкаянные - с одной стороны. И сексуальные, красавчики, не бездарные - с другой. С семьей швах, но оно и у Дрейпера, например, тоже швах - у Дрейпера, которого сложно назвать неудачником (если он лузер, то кто тогда не?)!
Рассказывать сюжет не буду, но заранее проспойлерю, что никакого даже близко сахарного хэппи-энда здесь нет. Зато с вами останется на всю жизнь фраза, которую один неудачник говорит другой: «Тебе не удастся похоронить себя и свое прошлое на дне залива. Тебе каждый день придется вставать по утру и думать, какая мечта у тебя сегодня? Какая мечта у тебя сегодня?» Проговаривается дважды, и в такой момент, когда главные герои подавляющего большинства пьяно-американских реалистов бросали бы стаканы с вискарем. Правду сказать, такой момент здесь тоже есть, и эта самая охренительная сцена фильма: такие сцены тоже ведь незабываемы, но не потому, что они «чудесны и прекрасны», скорее они потрясают душу, и уже не герою, а тебе хочется захерачить кому-нибудь в лицо, и хорошенько выматериться. «Какая же ты сука»… цедишь сквозь зубы, хотя задним умом понимаешь, что ей, суке, сейчас еще хуже, чем тебе, и она не то, что бы имеет право говорить гадости, или не заслужила эпитета «сука» (а кто его, положа руку на сердце, из нас не заслужил вообще?), но… Но вот ее фраза «хватит с меня всех этих сладеньких речей, тошно!» За точность не поручусь, поручусь только за то, что в этот момент кажется - сам Сирк кричит с экрана продюсерам и домохозяйкам: «Меня, блядь, тошнит от ваших розовых сопливых мечтаний и счастливых финалов». Это в такие вот минуты просмотра редких фильмов хочется взять и уебать.
И что-то мне подсказывает, это, как не странно, зачастую лучшие сцены в лучших фильмах на свете. Когда у тебя унутре все переворачивается, во. «Какая мечта у тебя на сегодня?» - должен еще заметить напоследок - звучит одновременно как глас пророка, и в эту секунду Дуглас Сирк неподражаем в своем искреннем пафосе чуть ли не главного киноэкзистенциалиста Америки тех времен. Но в следующую же секунду тебе не по себе, потому что у фразы почти сразу же появляется отчетливый сладкий привкус: то ли Сирк тебя только что отравил цианистым калием черной иронии, то ли он в отчаянии от невозможности хоть как-то перевести поезд истории на другие рельсы, со счастливым финалом (достаточно будет антиспойлера, если скажу, что у Фолкнера герой-журналист уходит в финале в запой?) переборщил с сахарком? Мечта? Идите к черту со своей мечтой.
2.
Вторая лента - Magnificent Obsession (1954) - это не просто чистый Дуглас Сирк, Сирк высшей пробы, Сирк, выдержанный в дубовых бочках мудрости и невозмутимости. Это Сирк-кэмп. И это Сирк, решающий вопросы экзистенциального характера положительно. Скажем так: этот вот Сирк посоветовал бы Дону Дрейперу «делать добро и бросать его в воду». И, самое потрясающее - Дрейпер бы его послушался наверняка, и у него появился бы какой-никакой, а смысл жизни. От винта-фильм, вот какой это фильм. Еще добавлю: он в списке любимых фильмов Квентина Тарантино, что поначалу меня изрядно расстроило и напугало: я, было, решил, это какой-то концентрированный клюквенный сироп. Однако, вы не поверите, после часа просмотра мне хотелось кричать на весь белый свет, что я смотрю «лучшую мелодраму на свете» и «главную мелодраму всех голливудских мелодрам» - однако, перевалив свой пик, фильм неудержимо устремился именно в те степи, в которых пасутся кэмпованные и прикэмпованные ленты старого Голливуда, и выбор Тарантино стал примерно понятен. Но надо было дождаться финала. Потому что после финала вам, возможно, как и мне, опять покажется, что вы посмотрели лучшую мелодраму на свете, и вы где-то в самом сердце, где-то в глубине его согласитесь с выбором Квентина именно этого Сирка. Подсказка: Квентин выбирал эту ленту не умом кинорежиссера, не как совершенного Сирка, он выбирал эту ленту сердцем. Он выбрал ее как человек выбирает доброту. И вот это в Magnificent Obsession самое удивительное, чарующее даже. Это самый добрый Сирк! Это, возможно, самое доброе кино голливудских пятидесятых. Кино, как выразилась бы Цветаева, про «круговую поруку добра». И да, делать добро и бросать его в воду - было бы лучшим теглайном этой ленты.
При этом сразу надо заметить, что это далеко не сахарный фильм Сирка. В нем больше горечи, чем обычно (меньше, впрочем, чем в «Ангелах»). И из-за одного из самых невероятных счастливых финалов в истории кино - абсурдном, нелепом, «так-не-бывает» финале - он становится еще горше, потому что моментально считываешь ядовитый сарказм Сирка: ведь он тоже цедит сквозь зубы «так не бывает, не правда ли?» Странно при этом говорить, что это один из самых добрых фильмов, не правда ли? Ничуть не странно, вспомните, что я писал выше. Сирк совершенно искренен в сценах страсти, любви, катарсиса, то есть, там, где в сценариях должно быть прямо написано: «В этой сцене зрители должны заплакать. И плакать, плакать, плакать! Еще пять минут плакать, как минимум». О, Сирк здесь ни капельки не циничен, он даже близко не по ту сторону добра и зла, а вы думаете, почему его так любили тогдашние американские домохозяйки? Домохозяйки любили его в том числе за его человечность! Сирк, который нам, таким всем из себя эстетам и умникам-постмодернистам, кажется пижоном и полномочным представителем дендизма и «искусства для искусства» в средней полосе XX киновека - этот самый Сирк дарил добро. Но совсем не в финалах, которые он исподтишка топил в сладком растворе с хорошей дозой саркастично-цианистого калия. В финалах мы справедливо можем открывать свои рты, хвататься руками за голову и кричать «Да он издевается?!»
Потому не путайте. В самой ленте Magnificent Obsession, которая на первый взгляд кажется просто-таки умопомрачительным палпом, Сирк очень серьезен. Серьезен, наивен, строг. Как Лев Толстой, не меньше. А когда тебе прописные истины высокоморального характера говорят с лицом наивным, строгим, серьезным (как у Льва Толстого), ты как-то сразу теряешься, весь напускной цинизм с тебя спадает (как с Тарантино, уверен), и тебя бросает «то в жар, то в холод», и слезы тут же на глазах. Хочется смеяться и плакать как ребенок от счастья, ум умный Сирк выключил у тебя незадолго до этого: не героиню, тебя оперируют в самом конце, ты прозреваешь и только разве чуть-чуть удивляешься такой из себя весь радостный («я узрел истину!» - кричать отдельные товарищи под ЛСД) - «какая это правда! как верно и как просто!» Уверен, Тарантино плакал и смеялся от умиления как ребенок. А потом, как и я, немножко негодовал на Сирка за его исключительно-наглые методы наведения сентиментально-глянцевого душеспасительного лоска на, в принципе, обычный палповый душещипательный анекдот. Ведь что потрясает больше всего, так это банальность, пошлость истории с включенным в нее романом очень разных персонажей, банальность, за которую Сирку вроде бы должно быть стыдно, а тебе неприятно, что тебя принимают за «какую-то оклахомскую дуру». Но потом все это проходит. Потому что такого счастья быть «какой-то оклахомской дурой» я, если честно, давно не испытывал. Да и что плохого в том, чтобы быть оклахомской дурой? Я вообще не знаю, какие на самом деле эти оклахомские дуры. Может, они добрые очень. Может они - как Сирк и Тарантино «на словах ужасные - добрые внутри» - «на лицо ужасные, добрые внутри»? Потому что Magnificent Obsession - он об этом, ага, о том, что надо делать добро и бросать его в воду, а не ждать, когда тебя наградят: поцелуем любимая женщина, или Господь по ту сторону Стикса. Отличие только в том, что у Сирка героя ждет награда. Прелесть фильма же в том, как он построен, а так - что вы вместе с Сирком понимаете, как это все условно. Карамельно-условно. «Так-не-бывает»-условно. Специально для «оклахомских дур». И, вы знаете, лучше быть оклахомской дурой и верить в чудеса, чем быть циничным аморалистом. И фильм в том числе об этом.
Magnificent Obsession - это еще и самый совершенный фильм Сирка. Наверное, самый красивый его цветной фильм. Все бежевое, тонко-выверенное, холодно-искусное, матово-изысканное, с шопеновским ноктюрном на бэк-вокале, изящные, дико-красивые по формальной выверенности мизансцены, с чуть ли не по метроному выстуканным ритмом. Картина вообще кажется, ну, не знаю, лилией из слоновой кости, чашей роз, но искусственных. Слишком совершенной, чтобы быть живой. Парадокс в том, каким Сирк оказывается в таких удушающе-артистических декорациях человечным и трогающим мастером. Парадокс в том, что наряду с этой классической строгостью, античной прелестью форм - палп вопиет о себе, дамское чтиво, самое «мыльное» на свете, концентрат чудовищной пошлости - все это дает о себе знать как в каком-нибудь прикэмпованном фильме: мол, смотри и радуйся, им плакать, а тебе-то смешно. Но еще один парадокс в том, что кэмп нечаянно преодолевается - не то, что бы все нелепое перестает вдруг быть (куда деть, скажем, ангельский хор в самые катарсичные мгновения? а похожего на Бога старенького художника? а роман богатого красавца со слепой небогатой немолодой женщиной ) - просто когда история оказывается притчей, на нее распространяются уже совсем другие законы, в том числе и законы искусства.
Богатенький красавчик Рок Хадсон (первая его звездная роль) пьянствует и ведет богемный образ жизни: первая же сцена фильма - великолепно снятая «гонка для одного» на моторной лодке, которую герой Хадсона довел до 180-200 миль в час, прежде чем к чертовой матери разбиться (к слову, о скоростях - Сирк к ним неравнодушен, и гонки на самолетах в «Ангелах», и набирающая 180 миль в час лодка здесь - сняты восхитительно-волнующе). Аппарат для реанимации, существующей в этой местности в единственном экземпляре - в результате отправлен реанимировать этого никчемного буржуя, тогда как доктор, который то ли изобрел, то ли купил этот аппарат, в тот же самый момент - без аппарата - отдает Богу душу. Герой, узнав об этом, в больнице, испытывает страшные моральные страдания и угрызения совести, и пытается откупиться от нее, от совести своей, то есть, чеком в 25 тысяч долларов - но совесть в лице бывшей жены доктора разве что не бросает эти деньги ему в лицо. Общий их знакомый подсказывает незадачливому буржую, как задобрить совесть: мол, надо совершать добрые дела, и никому не говорить о них, и не ждать, что добро к тебе вернется. Буржуй совершает одно доброе дело, полу-признается в нем бывшей жене доктора, та еще больше презирает его, в довершение всего в этот момент женщину сбивает машина (Господь Бог или Фортуна или Фемида бдит!). Женщина не умирает, но слепнет, и теперь, казалось бы, дорога к очистке совести навсегда потеряна (и это в тот момент, когда буржуй в нашу героиню еще и влюбляется!)? Но не у Сирка. Герой, не открывая своего имени, следует за ней по пятам, решив посвятить ей всю свою жизнь, тайно помогая (в силу Фемиды или Фортуны или Господа, карающих «озвученное добро», он теперь по-настоящему верит).
На этом «самом интересном месте» я остановлюсь, пожалуй, хотя это всего лишь завязка, но гениальная да, где-то три-четыре твиста следует с начала фильма друг за другом. Смотришь на все это совершенно спокойно, как-то сразу принимая правила игры: тебя не смущает ни слепая героиня, ни вдруг-откуда-не-возьмись любовь красавчика к слепой даме, не знающей, кто он, ни даже чисто фрэнко-капровское «улучшение» героя: он на глазах превращается из неприятного хлыща в доброго человека. Отчасти это объясняется «обсессией», на которую намекает и один из персонажей - обсессией делающего добро человека. Обсессией-любовью к «жалкому человеку». Обсессией-любовью - к человеку, которому ты помогаешь. Но Сирк не останавливается на этой обсессии, ему не важно, что это и откуда взялось. Для него, как и для нас, это моральное перерождение сродни чуду. Добро меняет людей. Не так? По Сирку - так. По Сирку обстоятельства, необходимости, вот эта стенка построенной на математических уравнениях Вселенной - они пасуют - перед добром и верой. Именно поэтому, когда вам кажется, что «так-не-бывает» - имейте в виду: бывает, и именно так и бывает. Удивительно, но Сирк по сути снял религиозное кино, такое кино, за которое дают разные там призы экуменического жюри.
О кэмпе. В тех сценах, когда нам кажется, что сдержанный и строгий Сирк сейчас вляпается в самую что ни на есть пошлость: Сирк просто перепрыгивает ее как на крыльях. Ангельских крыльях. Он порхает, как и его Рок Хадсон «на крыльях любви» (ага, и фоном шопеновские ноктюрны и ангельский хор!). Но порхая - он ни разу не сфальшивил. В это сложно поверить, учитывая палповый сценарий, но это так. Он обошел самые опасные рифы. Вы думаете, женщина прозреет, и узнает, кто ее «ангел-хранитель» - так бывает в мелодрамах - не-а, Сирк перепрыгивает это общее место очень простым и элегантным способом. Вот мы видим сцену, в которой отчаявшаяся слепая наощупь продвигается к балкону, падает цветочный горшок, мы понимаем, что она сейчас покончит с собой, «но тут в комнату входит Он, спасает ее, и она плачет от счастья» - не-а, Сирк перепрыгивает эту зияющую бездну пошлости, но да, «она плачет от счастья». Вообще, поразительно, как Сирк перепрыгнул все ловушки на пути к финалу, угодив в самую нелепую - но именно ту, которая моментально и сделала из лажовой романтичной палповой истории - притчу о том, что такое доброта к людям, и на что способна вера. «Слепота», «прозрение», добро, вера, любовь - полный джентльменский набор сентиментально-религиозного чтива для «оклахомских дур», который, как по волшебству, превращается в удивительную сказку (очень поздно, но все же понимаешь, что перед тобой именно сказка), которая ложь, разумеется, но в ней намек. Финал ее нелепо-сладостен, но сладостен как финал хорошей святочной истории, в которую ведь необязательно верить, но после которой тебя накрывает волной счастья, и, может быть, на короткое мгновение кажется, что «делать добро и бросать его в воду» - это пусть и самый тяжелый, но не только самый прямой, а вообще единственный путь к нему, к этому ускользающему чувству - к счастью.
1.
Первый фильм известен противоречивыми отзывами Уильяма Фолкнера, «не лучший» роман которого экранизирован был Сирком в годы его горько-карамельных мелодрам и увлечений Голливуда техниколором и синемаскопом. Вроде бы Фолкнер считал эту ленту лучшей экранизацией какого-либо его произведения в принципе. Вроде бы Фолкнер не нашел в ленте ничего из того, что он вложил в свою книгу. Так или иначе, фильм обыгрывает в какой-то мере стандарт тогдашней американской «пьяно-мужской» литературы (не знаю, как лучше назвать всю эту фолкнеровщину, тенессиульямовщину, с их ночами игуаны, трамваями Казана и смертями коммивояжеров). Итак, герои. Журналист-неудачник- алкоголик - одна штука, Рок Хадсон. Живет и работает в городе (локация - Новый Орлеан в дни Марди Гра), в котором устраиваются самолетные гонки - самолетики летают по кругу, образуемому тремя пилонами над побережьем, катастрофы, понятное дело, неизбежны. На гонки слетаются пилоты. Среди них герой Первой мировой - пилот-герой, потускневший от времени герой, на земле рядовой «как все» подонок, в небе - ангел. Его друг-механик. И, наконец, их (именно так) женщина, покоцанная годами блондинка. Кажется, все они тоже алкоголики. Любовный то ли треугольник, то ли четырехугольник. Чей-то еще мальчик путается у всех под ногами. Развороченная, раскуроченная, освежеванная «американская мечта», над которой сегодня уже как-то нелепо и невесело издеваться (когда все смеются, стоит отойти в сторонку - в конце концов лежачих не бьют). А тогда, в середине пятидесятых?
Тогда, в середине пятидесятых Сирк снимает свои сладкие фильмы, которые потом ревизионистски станут считать «горькими», спустя еще полвека решат, что нет, Сирк все-таки чересчур карамелен, чтобы быть критиком и пересмешником «американской мечты», он, мол, не более, чем глянцевый фотограф фасада одноэтажной Америки. Результат налицо: в сердцах одних он певец американского гламура, в умах других - циник, якобы саркастично высмеивавший свою вторую родину, намеренно снимая фильмы сладостно-приторными до неприличия. Думаю, правы все. Сирк удивительно честен всегда, когда говорит о боли - он не притворяется, когда хочет вызвать у зрителя слезы, ярость, презрение - даже если швы его намерений слишком заметны. Это в нем самое поразительное. Он одновременно наивен и серьезен, нагл и самоуверен, тонок и циничен - всегда вроде бы трезв и сдержан как какой-нибудь Бунин-аристократ, но через пару секунд заходится чуть ли не в истерике, когда, кажется, даже руки у него дрожат от волнения. Или скорее пальцы белеют как у слишком сдержанного человека в ту самую минуту, когда хочется вхерачить
какой-нибудь сволочи с ноги, ан нет, надо сохранять спокойствие. Видимо отсюда это ощущение «комфортабельной катастрофы», «комфортабельного оцепенения»: все так уютно, сладко, воздушно, и декоративно-бежево, тона ласкают глаз, но у тебя то ли голова кружится, то ли в горле пересыхает, и звон в ушах - еще секунда, и землю тряхнет, и все это смоет волной и будет погребено под пряничными домиками в один момент. Или даже круче: все это есть, перед тобой, но оно лишено энергии, бодрости, чувств, витальности, все скручено винтом куда-то в глубину, перевязано трижды, корсет зашнурован так, что девушка задыхается - а наблюдателю кажется, над всей Испанией безоблачное небо. Слишком безоблачное потому, анемичное, астеническое. Ангедония в декорациях американской мечты. Социальная агнозия.
Вселенная спрессована, уложена, и сшита в пуговицу, разлита в шарик ртути, ужата в бисеринку на кончике волос - в "алеф" американской мечты, в одну только буковку "а" пресловутого Алефа - за минуту до Большого Взрыва. Взрыва, который, однако, так и не наступил. Но тогда казалось ведь, рванет, и обязательно, вот-вот, к такой-то матери - достаточно искры. От такого внутреннего напряжения у людей должны случаться неврозы, а дома умалишенных быть переполненными. Если только не сделать сам невроз элементом игры, больше того - игры для самых счастливых: ведь только у очень успешных людей хватит денег на хорошего личного психоаналитика, не правда ли? Хотя казалось бы, атлант вот только что расправил плечи, все замечательно, живи себе, живи, дом твой стоит, и свет горит, так откуда взялась в глазах того же Дона Дрейпера, героя «Безумцев» печаль? Делай что должно, и пусть будет, что будет, найди, что ты делаешь лучше всего (и всех), и скользи по жизни немного отстранено, небрежно. Фланируй, так сказать. Придумай себе смысл жизни, или прочитай о нем в умных книжках. Непросто, впрочем, вычитать этот смысл у самых известных тогдашних литераторов-американцев: редкий из них не имел проблем с алкоголем, а кое-кто и вовсе пускал себе под занавес пулю в лобешник.
Но вернемся к Сирку. Говорить, что Сирк снимал красиво, или что он в принципе талантливый режиссер (как минимум, как по мне: он - обыкновенный гений) - все равно как говорить, что у человека две руки и две ноги. Тем не менее, The Tarnished Angels - пример невероятно красивого черно-белого синемаскопа, как почти всегда у Сирка - «слишком красивого». Однако с учетом фолкнеровской истории (для кино изрядно тоже, как блондинка, покоцанной) и мятых лиц всех поголовно персонажей, включая красавчика Рока Хадсона - фильм скорее похож не на стандартного Сирка, а на каких-нибудь «Неприкаянных» - если на минутку представить героиню Мэрилин Монро из фильма Хьюстона в этом фильме Дуглса Сирка, и сблюрить картинку, покажется, что фильмы вообще перетекают один-в-другой-и-обратно (вот только что глянул, ну, понятно - у Хьюстона же тоже сценарист не абы кто, а Артур Миллер). У Сирка с Фолкнером акцент на мечте. В которую в детстве поверили все герои (лобовая метафора проговаривается героиней: в детстве у нее в сарае, кажется, висел плакат с сияющим от счастья летчиком, да-да, с тем самым летчиком, за которого она потом вышла замуж), а выросли, и получилось как у всех и как всегда. Странно признавать такое, однако американцы в 1950-х жили прямо по Черномырдину (если проводить параллели дальше, получится, что наши с вами карамельно-горькие и открыточно-неприглядные «пятидесятые» пришлись ведь на «нулевые», правда? ой, страшно проводить параллели, давайте не будем). Одинокие, отчаявшиеся, неприкаянные - с одной стороны. И сексуальные, красавчики, не бездарные - с другой. С семьей швах, но оно и у Дрейпера, например, тоже швах - у Дрейпера, которого сложно назвать неудачником (если он лузер, то кто тогда не?)!
Рассказывать сюжет не буду, но заранее проспойлерю, что никакого даже близко сахарного хэппи-энда здесь нет. Зато с вами останется на всю жизнь фраза, которую один неудачник говорит другой: «Тебе не удастся похоронить себя и свое прошлое на дне залива. Тебе каждый день придется вставать по утру и думать, какая мечта у тебя сегодня? Какая мечта у тебя сегодня?» Проговаривается дважды, и в такой момент, когда главные герои подавляющего большинства пьяно-американских реалистов бросали бы стаканы с вискарем. Правду сказать, такой момент здесь тоже есть, и эта самая охренительная сцена фильма: такие сцены тоже ведь незабываемы, но не потому, что они «чудесны и прекрасны», скорее они потрясают душу, и уже не герою, а тебе хочется захерачить кому-нибудь в лицо, и хорошенько выматериться. «Какая же ты сука»… цедишь сквозь зубы, хотя задним умом понимаешь, что ей, суке, сейчас еще хуже, чем тебе, и она не то, что бы имеет право говорить гадости, или не заслужила эпитета «сука» (а кто его, положа руку на сердце, из нас не заслужил вообще?), но… Но вот ее фраза «хватит с меня всех этих сладеньких речей, тошно!» За точность не поручусь, поручусь только за то, что в этот момент кажется - сам Сирк кричит с экрана продюсерам и домохозяйкам: «Меня, блядь, тошнит от ваших розовых сопливых мечтаний и счастливых финалов». Это в такие вот минуты просмотра редких фильмов хочется взять и уебать.
И что-то мне подсказывает, это, как не странно, зачастую лучшие сцены в лучших фильмах на свете. Когда у тебя унутре все переворачивается, во. «Какая мечта у тебя на сегодня?» - должен еще заметить напоследок - звучит одновременно как глас пророка, и в эту секунду Дуглас Сирк неподражаем в своем искреннем пафосе чуть ли не главного киноэкзистенциалиста Америки тех времен. Но в следующую же секунду тебе не по себе, потому что у фразы почти сразу же появляется отчетливый сладкий привкус: то ли Сирк тебя только что отравил цианистым калием черной иронии, то ли он в отчаянии от невозможности хоть как-то перевести поезд истории на другие рельсы, со счастливым финалом (достаточно будет антиспойлера, если скажу, что у Фолкнера герой-журналист уходит в финале в запой?) переборщил с сахарком? Мечта? Идите к черту со своей мечтой.
2.
Вторая лента - Magnificent Obsession (1954) - это не просто чистый Дуглас Сирк, Сирк высшей пробы, Сирк, выдержанный в дубовых бочках мудрости и невозмутимости. Это Сирк-кэмп. И это Сирк, решающий вопросы экзистенциального характера положительно. Скажем так: этот вот Сирк посоветовал бы Дону Дрейперу «делать добро и бросать его в воду». И, самое потрясающее - Дрейпер бы его послушался наверняка, и у него появился бы какой-никакой, а смысл жизни. От винта-фильм, вот какой это фильм. Еще добавлю: он в списке любимых фильмов Квентина Тарантино, что поначалу меня изрядно расстроило и напугало: я, было, решил, это какой-то концентрированный клюквенный сироп. Однако, вы не поверите, после часа просмотра мне хотелось кричать на весь белый свет, что я смотрю «лучшую мелодраму на свете» и «главную мелодраму всех голливудских мелодрам» - однако, перевалив свой пик, фильм неудержимо устремился именно в те степи, в которых пасутся кэмпованные и прикэмпованные ленты старого Голливуда, и выбор Тарантино стал примерно понятен. Но надо было дождаться финала. Потому что после финала вам, возможно, как и мне, опять покажется, что вы посмотрели лучшую мелодраму на свете, и вы где-то в самом сердце, где-то в глубине его согласитесь с выбором Квентина именно этого Сирка. Подсказка: Квентин выбирал эту ленту не умом кинорежиссера, не как совершенного Сирка, он выбирал эту ленту сердцем. Он выбрал ее как человек выбирает доброту. И вот это в Magnificent Obsession самое удивительное, чарующее даже. Это самый добрый Сирк! Это, возможно, самое доброе кино голливудских пятидесятых. Кино, как выразилась бы Цветаева, про «круговую поруку добра». И да, делать добро и бросать его в воду - было бы лучшим теглайном этой ленты.
При этом сразу надо заметить, что это далеко не сахарный фильм Сирка. В нем больше горечи, чем обычно (меньше, впрочем, чем в «Ангелах»). И из-за одного из самых невероятных счастливых финалов в истории кино - абсурдном, нелепом, «так-не-бывает» финале - он становится еще горше, потому что моментально считываешь ядовитый сарказм Сирка: ведь он тоже цедит сквозь зубы «так не бывает, не правда ли?» Странно при этом говорить, что это один из самых добрых фильмов, не правда ли? Ничуть не странно, вспомните, что я писал выше. Сирк совершенно искренен в сценах страсти, любви, катарсиса, то есть, там, где в сценариях должно быть прямо написано: «В этой сцене зрители должны заплакать. И плакать, плакать, плакать! Еще пять минут плакать, как минимум». О, Сирк здесь ни капельки не циничен, он даже близко не по ту сторону добра и зла, а вы думаете, почему его так любили тогдашние американские домохозяйки? Домохозяйки любили его в том числе за его человечность! Сирк, который нам, таким всем из себя эстетам и умникам-постмодернистам, кажется пижоном и полномочным представителем дендизма и «искусства для искусства» в средней полосе XX киновека - этот самый Сирк дарил добро. Но совсем не в финалах, которые он исподтишка топил в сладком растворе с хорошей дозой саркастично-цианистого калия. В финалах мы справедливо можем открывать свои рты, хвататься руками за голову и кричать «Да он издевается?!»
Потому не путайте. В самой ленте Magnificent Obsession, которая на первый взгляд кажется просто-таки умопомрачительным палпом, Сирк очень серьезен. Серьезен, наивен, строг. Как Лев Толстой, не меньше. А когда тебе прописные истины высокоморального характера говорят с лицом наивным, строгим, серьезным (как у Льва Толстого), ты как-то сразу теряешься, весь напускной цинизм с тебя спадает (как с Тарантино, уверен), и тебя бросает «то в жар, то в холод», и слезы тут же на глазах. Хочется смеяться и плакать как ребенок от счастья, ум умный Сирк выключил у тебя незадолго до этого: не героиню, тебя оперируют в самом конце, ты прозреваешь и только разве чуть-чуть удивляешься такой из себя весь радостный («я узрел истину!» - кричать отдельные товарищи под ЛСД) - «какая это правда! как верно и как просто!» Уверен, Тарантино плакал и смеялся от умиления как ребенок. А потом, как и я, немножко негодовал на Сирка за его исключительно-наглые методы наведения сентиментально-глянцевого душеспасительного лоска на, в принципе, обычный палповый душещипательный анекдот. Ведь что потрясает больше всего, так это банальность, пошлость истории с включенным в нее романом очень разных персонажей, банальность, за которую Сирку вроде бы должно быть стыдно, а тебе неприятно, что тебя принимают за «какую-то оклахомскую дуру». Но потом все это проходит. Потому что такого счастья быть «какой-то оклахомской дурой» я, если честно, давно не испытывал. Да и что плохого в том, чтобы быть оклахомской дурой? Я вообще не знаю, какие на самом деле эти оклахомские дуры. Может, они добрые очень. Может они - как Сирк и Тарантино «на словах ужасные - добрые внутри» - «на лицо ужасные, добрые внутри»? Потому что Magnificent Obsession - он об этом, ага, о том, что надо делать добро и бросать его в воду, а не ждать, когда тебя наградят: поцелуем любимая женщина, или Господь по ту сторону Стикса. Отличие только в том, что у Сирка героя ждет награда. Прелесть фильма же в том, как он построен, а так - что вы вместе с Сирком понимаете, как это все условно. Карамельно-условно. «Так-не-бывает»-условно. Специально для «оклахомских дур». И, вы знаете, лучше быть оклахомской дурой и верить в чудеса, чем быть циничным аморалистом. И фильм в том числе об этом.
Magnificent Obsession - это еще и самый совершенный фильм Сирка. Наверное, самый красивый его цветной фильм. Все бежевое, тонко-выверенное, холодно-искусное, матово-изысканное, с шопеновским ноктюрном на бэк-вокале, изящные, дико-красивые по формальной выверенности мизансцены, с чуть ли не по метроному выстуканным ритмом. Картина вообще кажется, ну, не знаю, лилией из слоновой кости, чашей роз, но искусственных. Слишком совершенной, чтобы быть живой. Парадокс в том, каким Сирк оказывается в таких удушающе-артистических декорациях человечным и трогающим мастером. Парадокс в том, что наряду с этой классической строгостью, античной прелестью форм - палп вопиет о себе, дамское чтиво, самое «мыльное» на свете, концентрат чудовищной пошлости - все это дает о себе знать как в каком-нибудь прикэмпованном фильме: мол, смотри и радуйся, им плакать, а тебе-то смешно. Но еще один парадокс в том, что кэмп нечаянно преодолевается - не то, что бы все нелепое перестает вдруг быть (куда деть, скажем, ангельский хор в самые катарсичные мгновения? а похожего на Бога старенького художника? а роман богатого красавца со слепой небогатой немолодой женщиной ) - просто когда история оказывается притчей, на нее распространяются уже совсем другие законы, в том числе и законы искусства.
Богатенький красавчик Рок Хадсон (первая его звездная роль) пьянствует и ведет богемный образ жизни: первая же сцена фильма - великолепно снятая «гонка для одного» на моторной лодке, которую герой Хадсона довел до 180-200 миль в час, прежде чем к чертовой матери разбиться (к слову, о скоростях - Сирк к ним неравнодушен, и гонки на самолетах в «Ангелах», и набирающая 180 миль в час лодка здесь - сняты восхитительно-волнующе). Аппарат для реанимации, существующей в этой местности в единственном экземпляре - в результате отправлен реанимировать этого никчемного буржуя, тогда как доктор, который то ли изобрел, то ли купил этот аппарат, в тот же самый момент - без аппарата - отдает Богу душу. Герой, узнав об этом, в больнице, испытывает страшные моральные страдания и угрызения совести, и пытается откупиться от нее, от совести своей, то есть, чеком в 25 тысяч долларов - но совесть в лице бывшей жены доктора разве что не бросает эти деньги ему в лицо. Общий их знакомый подсказывает незадачливому буржую, как задобрить совесть: мол, надо совершать добрые дела, и никому не говорить о них, и не ждать, что добро к тебе вернется. Буржуй совершает одно доброе дело, полу-признается в нем бывшей жене доктора, та еще больше презирает его, в довершение всего в этот момент женщину сбивает машина (Господь Бог или Фортуна или Фемида бдит!). Женщина не умирает, но слепнет, и теперь, казалось бы, дорога к очистке совести навсегда потеряна (и это в тот момент, когда буржуй в нашу героиню еще и влюбляется!)? Но не у Сирка. Герой, не открывая своего имени, следует за ней по пятам, решив посвятить ей всю свою жизнь, тайно помогая (в силу Фемиды или Фортуны или Господа, карающих «озвученное добро», он теперь по-настоящему верит).
На этом «самом интересном месте» я остановлюсь, пожалуй, хотя это всего лишь завязка, но гениальная да, где-то три-четыре твиста следует с начала фильма друг за другом. Смотришь на все это совершенно спокойно, как-то сразу принимая правила игры: тебя не смущает ни слепая героиня, ни вдруг-откуда-не-возьмись любовь красавчика к слепой даме, не знающей, кто он, ни даже чисто фрэнко-капровское «улучшение» героя: он на глазах превращается из неприятного хлыща в доброго человека. Отчасти это объясняется «обсессией», на которую намекает и один из персонажей - обсессией делающего добро человека. Обсессией-любовью к «жалкому человеку». Обсессией-любовью - к человеку, которому ты помогаешь. Но Сирк не останавливается на этой обсессии, ему не важно, что это и откуда взялось. Для него, как и для нас, это моральное перерождение сродни чуду. Добро меняет людей. Не так? По Сирку - так. По Сирку обстоятельства, необходимости, вот эта стенка построенной на математических уравнениях Вселенной - они пасуют - перед добром и верой. Именно поэтому, когда вам кажется, что «так-не-бывает» - имейте в виду: бывает, и именно так и бывает. Удивительно, но Сирк по сути снял религиозное кино, такое кино, за которое дают разные там призы экуменического жюри.
О кэмпе. В тех сценах, когда нам кажется, что сдержанный и строгий Сирк сейчас вляпается в самую что ни на есть пошлость: Сирк просто перепрыгивает ее как на крыльях. Ангельских крыльях. Он порхает, как и его Рок Хадсон «на крыльях любви» (ага, и фоном шопеновские ноктюрны и ангельский хор!). Но порхая - он ни разу не сфальшивил. В это сложно поверить, учитывая палповый сценарий, но это так. Он обошел самые опасные рифы. Вы думаете, женщина прозреет, и узнает, кто ее «ангел-хранитель» - так бывает в мелодрамах - не-а, Сирк перепрыгивает это общее место очень простым и элегантным способом. Вот мы видим сцену, в которой отчаявшаяся слепая наощупь продвигается к балкону, падает цветочный горшок, мы понимаем, что она сейчас покончит с собой, «но тут в комнату входит Он, спасает ее, и она плачет от счастья» - не-а, Сирк перепрыгивает эту зияющую бездну пошлости, но да, «она плачет от счастья». Вообще, поразительно, как Сирк перепрыгнул все ловушки на пути к финалу, угодив в самую нелепую - но именно ту, которая моментально и сделала из лажовой романтичной палповой истории - притчу о том, что такое доброта к людям, и на что способна вера. «Слепота», «прозрение», добро, вера, любовь - полный джентльменский набор сентиментально-религиозного чтива для «оклахомских дур», который, как по волшебству, превращается в удивительную сказку (очень поздно, но все же понимаешь, что перед тобой именно сказка), которая ложь, разумеется, но в ней намек. Финал ее нелепо-сладостен, но сладостен как финал хорошей святочной истории, в которую ведь необязательно верить, но после которой тебя накрывает волной счастья, и, может быть, на короткое мгновение кажется, что «делать добро и бросать его в воду» - это пусть и самый тяжелый, но не только самый прямой, а вообще единственный путь к нему, к этому ускользающему чувству - к счастью.