черно-белая месса по камере обскуре. II [арабески. печаль, одна на всех печаль]
Всё повторяется, рисуется узор, вплетая в текст знакомых и любимых, иллюзии искусств, любовь и горе. И я среди людей, умноженных фигур и повторенных, я продолжаюсь в сочетании мотивов, и сочетаюсь браком с каждым человеком невидимой арабской вязью. Я тоже только птица-сфинкс в ряду других в причудливом орнаменте. Ненастоящий среди ненастоящих. Я как и ты, как он или она, мужчина, женщина, сестра, любовь моя, подруги, недруги. Лишенные свободы призраки живых и настоящих, портреты, тени, фото. Я как другие: всюду - в кафе и ресторанах, на улицах, в домах - искусно «стилизованные люди». Персоны-арабески, включенные в орнамент бытия. Всё текст, всё только текст, лишённый смысла текст. Изысканная графика шрифта. Узор в узоре - люди - слова к словам, покрывшие (из страха пустоты) - поверхность бездны. Восточные красавицы застыли - оборотившись в зеркале-картине в фигурах танца, под ними мудрецы, сто тысяч мудрецов воздели руки к небу, под ними улыбаясь с гуслями идут певцы гуськом, любовники под ними возлежат… И Сфинкс тому виной, или, напротив, коснувшись лба он ангелом небесным - открыл тебе незримое - но из всего уходит жизнь, становится всё серым и беззвучным. Не хочется не думать, не мечтать. Безвольного тебя и подхватило, и понесло к другим, волной, тебя - течёт всё, повторяясь, в том же ритме. Куда, зачем - не важно никому совсем: куда, зачем. Пустое. Друг от друга не отличимы люди. Привычный фон. Рутиной дней украденная красота картины. Привычный фон.
***
Скорбь человеческая. Что делает из «человека» - человека? Ни радости, ни счастье. Только горе. Чеканит золото из прошлого скорбь человеческая, и опыляет тусклый серый свет текущих дней - печалью. Всё было бы прозрачно, пошло, скучно - кабы не зеркала минувших дней, кабы не амальгама грусти. Прозрение равнялось слепоте бы - прозреть и видеть истину за пылью суеты - там та же пыль, и та же суета. У зрения бы не было предела, как не было б границ у пустоты. Там, в пустоте, в невзрачном стекловидном теле бессмысленного текста дней, там вязли бы попытки зацепиться за что-нибудь. Нет ничего. Есть только «ничего». И видеть значило бы «ничего не видеть». Но зеркала! Но амальгама скорби! Но бьется легкий звон печали из глубины сердец - и плёнкой скорби, слоем серебра творит из стёкол, стекающих из бездну в бездну, дней - дворцы истории, зеркальные её дворцы, хранящие безмолвно наше время, и бремя человеческих страстей в лучах печали - окукливается в какой-то смысл. Он проступает на зеркальной глади минувших дней, означивая даже суету «здесь и сейчас».
Я думаю, что наше настоящее, и прошлое - когда-то бывшее «сегодня, здесь, сейчас» для мертвецов, великих, невеликих (там все - равны) - утратив запахи, цвета, стекает по-началу бессмысленным потоком в омут Сфинкса, и только там, тогда, под сенью гробовой, под сенью тёмных лип - аллеями изваянных скульптур встают невнятные при жизни чьи-то судьбы; протравленная скорбями гравюра - глубокая печать тоски - жизнь человеческая. Как оживляют скорби! Из месива прозрачных тел, из груды веселящегося мяса бросается в глаза стальной офорт: «Се - человек». Суровая печаль порой так сладостна. И горе окрыляет.
Мой дед рассказывал отцу, как его папа сто лет назад во время Первой мировой бежал с товарищем из плена. От немцев он бежал зимой, шёл долго по замёрзшему заливу. Шёл месяцы домой. Уставший и больной, дошёл-таки до дома, добрел, но только для того, чтоб там, в родной деревне, угаснуть на руках жены, оставив ей воспитывать детей одной, не жить, но выживать во время Смуты. И на вопросы про войну, про плен и про побег - молчал. Как Сфинкс молчал. Недавно прочитал про некое «чистилище святого Патрика» в Ирландии, в пещере, «где можно видеть мучения грешников». Туда отправился немецкий граф в четырнадцатом веке, кажется: «Вернувшись оттуда, он всю жизнь был тихим и печальным, он мало говорил и вскоре после умер». Истории, персоны, времена - как зеркала - различны. Но отражения чужих воспоминаний похожи, суть одна. Удерживаешь их всей силой памяти, удерживаешь сердцем. Царапает по сердцу боль обоих, о чём-то говоря. Ты в сумраке истории осмеливаешься прозреть рисунок: воления судьбы, надмирные черты бунтующего против Сфинкса смысла. Наложенные друг на друга судьбы - сливаются в одну. Ты тоже после медленно и тихо, идя против течения зеркал, вернёшься к жизни. Она, пока ты выпадал из настоящего - отплыла по течению чуть дальше от тебя. Ты нагоняешь суету, приветствуя абсурд её и слепоту - ты был бы рад забыться. И безоглядно жить. Но раз за разом смотришь, обернувшись, на тонущую в зеркалах истории и памяти тяжелую гравюру. Как будто тебя мучит что-то? Свет скорби человеческой доносится с глубин, и для него - нет времени, и нет чужих людей, и смысл един: Печаль, одна на всех печаль.
***
В иные дни как будто ты и сам в чужом воспоминании. Ты вял и беспредметен. Скопление туманных облаков. Ты серое на сером. В углу среди мышей. Невзрачная деталь орнамента «былое», который вспоминая - всегда кропят святой водой любви. Вот ты - та «некрещеная деталь», та тлеющая серым арабеска - ты бесом вымороченным стоишь перед глазами: ты здесь чужой, тебя не должно знать, тебя не можно помнить! Ведь это в нас, родные нам воспоминания - цветные и лиричные, живительная влага ностальгии - смиренно принимаемая дань средь суеты. А для других твои - они как черно-белое кино, без звуков и без титров. Немые сны. Вот точно в черно-белом и немом, чужом воспоминании, ты раскрываешь рот, и говоришь без умолку, смеёшься, тебя как будто слышат, отвечают - но вспоминающий старик забыл давно, чем кончилось его кино, кем была леди в белом, а, главное, зачем, о чем оно? Но старику преклонных лет - давно уж всё равно. Он весь в воспоминаниях, не связанных никак между собою. А ты - чужой в них, «сам не свой». И давится тобой чудной старик. Ты непричастен миру его грез. Тебя лишь кротко терпят.
***
Два зеркала друг против друга, и ряд свечей: и там, в глубинах галереи мерцающих огней - играют рябью лики. Лик суженого - смысл - или иллюзия? Сгорает от стыда молоденькая девушка, любуясь мечтой своей: красавцем-арабеской. Но в пламени зари сгорает он, всего лишь только морок ворожеи. Что есть мечта, которая нас греет? «Откуда есть пошла земля мечты»? Текст только отражает сам себя. И из зеркал искусства, части текста, и из зеркал мечты - заглядывают в нас, похожие на нас, как будто вымыслы, фантазии, кадавры. Им тоже кажется, что они видят сны. Возможно, мы кошмары друг для друга? Завороженные волшебным блеском текста, единого для всех и для всего - взаимные иллюзии, мечты? Герои вымыслов и персонажи сказок - в которых вы не верите - как отражения далёких наших предков, а мы для них - всего лишь миражи. Как, верно, восхищается Каренина, в девичестве Облонская, читая собрание рассказов про тебя - и ты любимый персонаж-«подлец» её любимой с детства книги. И в тот момент, когда тебе покажется, что слишком счастлив ты, когда сорвётся с уст твоих признание в любви - и мир покажется невыносимо-призрачно-прекрасным, и ты не будешь знать, кого благодарить за счастье жить - то знай, что этой эйфорией, возможно, ты обязан Облонской Анечке, четырнадцати лет. Очаровательная барышня, спасаясь от жары, сидит в саду, в беседке. Уткнулась в книгу про тебя, и, наслаждаясь текстом, прямо сейчас карандашом проводит линию за линией под чувствами и мыслями твоими, подчёркивая лучшие места. Ее глаза горят, читая в твоём сердце, как ты счастлив, и счастлива поэтому она. «Как много солнца для одного меня! так много солнечного света вылизывает крохотную душу, что ничего не вижу я и никого не слушаю, я весь одно движение навстречу, одно дыхание, один лишь только вдох и ни секунды выдоха, я задыхаюсь от любовной, направленной ко мне, вселенной Речи», - ты думаешь так про себя. И от восторга за тебя - она расправит плечи.