anno Domini [смех Бога - слёзы человека]
VI.
Вначале было слово? Вначале были слёзы! Anno Domini. В лето Господа, лето Господне. В самое начало зимы две тысяча тринадцатой от Рождества Христова. Ты спишь с открытыми глазами. Ты видишь дальше, слышишь больше. И хладнокровно рассекаешь волны волшебного июня декабря. Тот миг, когда ты переваливаешь жизни рубежи, от дорождественской эпохи (когда смеялся Бог - и плакал человек) плывя через опасные пороги, и падает твоя душа в рождественское время водопадом. Все Рубиконы в мире впадают в Океан. От ускользающих невинных лет ещё слышны мелодии дыхания твоей весны, и нота юности, безвременно покинувшей тебя, ещё доносится, теряясь эхом под куполами брошенного храма.
Ты кажешься себе хорошей книгой, подсвеченной другими. Как бывает, когда читаешь разом по три-четыре книги, отрывками, кусками. И том стихов Цветаевой подсвечивается сиянием философических исканий - «Слишком человеческое», Ницше. И смыслы играют радугой после дождя: всплывающий из памяти текст одного на текст другого накладывается исподтишка. Как проза Ивана Алексеевича светится под мощными софитами Вольфганга Гёте, ирония иррационалиста Льва Шестова закручивается в чарующие виражи двусмысленности - когда одновременно читаешь метафизические строфы о любви поэта Джона Донна. На свод артуровых легенд Томаса Мэлори, на лабиринты сказочных сюжетов, петляющих между собою беспорядочно - ложатся светом витражей готических соборов, веером академических, почти математических, геометрически-изысканных узоров - лучи светила Данте. Они как братья-близнецы, как сёстры-близнецы. Двойняшки, понарошку поругавшиеся.
***
Вот так подсвечивается твоя, сворачивающаяся в папирусные свитки история, и проживаемое время, унося в аидовы пещеры холодным Стиксом, водами бесслёзного Плутона - он не умеет, не способен плакать - твои же Тёмные века. И уже смотришь: кануло - безбольной скорбью в Лету. Как лунная заря свет тусклый пробивается коронами из детства, отрочества и юности. Местами едва брезжит. Местами нечаянно луч не пролитого ни капли за эти годы воспоминания роняет образы перед тобой на два-четыре шага, на ход вперёд. И будущее расцветает на глазах, мерцает таинственным цветком в глубинах сумрачного леса Алигьери, и всё зовёт, зовёт куда-то…
И ты, услышав зов, идёшь по водной глади жизни, паришь над собственной судьбой на высоте луча из прошлого. Шагаешь по лучу. Спускаешься или взбираешься по склону. Под звон серебряной печали: печаль в груди монеткой крутится на месте, на ребре. Тебя охватывает радостная дрожь, приподнимающая дух твой на лезвие, на острие ножа - в бездонную пустыню неба над смертной бездной. То чувство, забытое тобою с детских лет - весёлой грусти. И как по мановению руки стихает Бога смех - и высыхают тот час слёзы человека. Весёлая печаль! - ты восклицаешь, - я так давно не слышал, как бьётся весело в моей крови твоя живительная влага, смывая грех и скверну. Как долго я изнемогал от жажды под солнцем Сатаны, и, наконец - нашёл-нашёл! - и жадно пью тебя, из твоей чаши, отважно, захлёбываясь пью, животными глотками.
илл. Россетти («Dante's Dream at the Time of the Death of Beatrice», «Dante's Vision of Rachel and Leah»), Бёрн-Джонс («Flamma Vestalis»), Милле («Meditation»)
Вначале было слово? Вначале были слёзы! Anno Domini. В лето Господа, лето Господне. В самое начало зимы две тысяча тринадцатой от Рождества Христова. Ты спишь с открытыми глазами. Ты видишь дальше, слышишь больше. И хладнокровно рассекаешь волны волшебного июня декабря. Тот миг, когда ты переваливаешь жизни рубежи, от дорождественской эпохи (когда смеялся Бог - и плакал человек) плывя через опасные пороги, и падает твоя душа в рождественское время водопадом. Все Рубиконы в мире впадают в Океан. От ускользающих невинных лет ещё слышны мелодии дыхания твоей весны, и нота юности, безвременно покинувшей тебя, ещё доносится, теряясь эхом под куполами брошенного храма.
Ты кажешься себе хорошей книгой, подсвеченной другими. Как бывает, когда читаешь разом по три-четыре книги, отрывками, кусками. И том стихов Цветаевой подсвечивается сиянием философических исканий - «Слишком человеческое», Ницше. И смыслы играют радугой после дождя: всплывающий из памяти текст одного на текст другого накладывается исподтишка. Как проза Ивана Алексеевича светится под мощными софитами Вольфганга Гёте, ирония иррационалиста Льва Шестова закручивается в чарующие виражи двусмысленности - когда одновременно читаешь метафизические строфы о любви поэта Джона Донна. На свод артуровых легенд Томаса Мэлори, на лабиринты сказочных сюжетов, петляющих между собою беспорядочно - ложатся светом витражей готических соборов, веером академических, почти математических, геометрически-изысканных узоров - лучи светила Данте. Они как братья-близнецы, как сёстры-близнецы. Двойняшки, понарошку поругавшиеся.
***
Вот так подсвечивается твоя, сворачивающаяся в папирусные свитки история, и проживаемое время, унося в аидовы пещеры холодным Стиксом, водами бесслёзного Плутона - он не умеет, не способен плакать - твои же Тёмные века. И уже смотришь: кануло - безбольной скорбью в Лету. Как лунная заря свет тусклый пробивается коронами из детства, отрочества и юности. Местами едва брезжит. Местами нечаянно луч не пролитого ни капли за эти годы воспоминания роняет образы перед тобой на два-четыре шага, на ход вперёд. И будущее расцветает на глазах, мерцает таинственным цветком в глубинах сумрачного леса Алигьери, и всё зовёт, зовёт куда-то…
И ты, услышав зов, идёшь по водной глади жизни, паришь над собственной судьбой на высоте луча из прошлого. Шагаешь по лучу. Спускаешься или взбираешься по склону. Под звон серебряной печали: печаль в груди монеткой крутится на месте, на ребре. Тебя охватывает радостная дрожь, приподнимающая дух твой на лезвие, на острие ножа - в бездонную пустыню неба над смертной бездной. То чувство, забытое тобою с детских лет - весёлой грусти. И как по мановению руки стихает Бога смех - и высыхают тот час слёзы человека. Весёлая печаль! - ты восклицаешь, - я так давно не слышал, как бьётся весело в моей крови твоя живительная влага, смывая грех и скверну. Как долго я изнемогал от жажды под солнцем Сатаны, и, наконец - нашёл-нашёл! - и жадно пью тебя, из твоей чаши, отважно, захлёбываясь пью, животными глотками.
илл. Россетти («Dante's Dream at the Time of the Death of Beatrice», «Dante's Vision of Rachel and Leah»), Бёрн-Джонс («Flamma Vestalis»), Милле («Meditation»)