рождественская элегия синего бархата [колыбельная для незабвенной]
«A Christmas gift to a Dear Child in a Memory of a Summer Day»
Ядовито-синий вечер в городе, весь в фиолетовых подтёках, с сиреневыми отмелями. И мысленно предчувствуются, подразумеваются испепеляющие-ослепляющие, нещадно одуряющие, невыносимо белые озёра - залитые огнём рождественских свечей квадратно-полукруглые дворцы и коридоры, запущенные в потолки сверкающие змейки серпантина, гирляндами задушенные залы, надушенные мамы и дочки их, застенчивые крохотные копии - любимые тогда, тобой, в двенадцать лет. И город весь исполосован оранжевыми лентами внахлёст, и вдоль, и поперёк - фонарными ударами по снежным улочкам. Окно, и ночь, и небо тлеют грязно-жёлтым светом. Как будто догорают - проваливаясь влажной темнотой куда-то в бесконечность, в бесчеловечную юдоль, под лёд подзвёздных вод.
***
И если б город встал вдруг на дыбы, и на центральной площади послышался бы хруст, такой, когда ломают хворост (или хребет ломает зарвавшийся гимнаст), и город надломился бы - никто б не удивился. Тебе иной раз кажется, хрустят и город, и окружившие его леса, и улицы, и фонари, и провода, и бешено спешащие по магазинам случайные прохожие. Весь мир скрипит, хрустит, и ёжится от холода, и потирает руки, и громко дышит. Всё снежное, предновогоднее - и если попытаться перевести на человеческий язык - то лучше прочего расскажет об этом чувстве детский лепет, а если попытаться нарисовать как видишь этот город, нет, лучше - как город хочет ви-деть-ся тебе - то лучше нарисуют дошколята, фломастерами и карандашами в альбоме в «подарок папе с мамой». Как передать тот звук, с каким надламывается, пьянея от толп блаженно радующихся всему на свете детей, та улица и площадь с извечной елью - как наст под осторожными шагами охотника? как корка ванильного мороженого, вынутого из холодильника? как шоколадная глазурь оставленного на морозе торта? или печенье, наполовину разделённое? Ломаются, трещат трамвайные пути как вафли? как соломка? как пальцы, когда ты их по одному сгибаешь, скучая за столом? - или как мачты корабельные скрипят на старом паруснике в забытом фильме?
***
Когда уже не дни, часы соскальзывают по заледеневшей горке времени к рождественской неделе. Причем, в два-три каких-то дня, и с двух сторон: из прошлого, из будущего как на ледянках ухают по скату в два-три числа, в тридцатое и тридцать первое, и первое, второе, седьмое января - и эти дни вбирают в себя по половине декабря и января, съедают пол-календаря! - всё происходит в каком-то чудном сказочном тумане. Как полоснули по сердцу тебе, дохнуло в лёгкие, в живот - волшебным, сладким холодом предчувствия той встречи, с той незабвенной, в те дни, когда от Рождества Христова в тот незабвенный год как будто перекинули верёвочную лестницу, не каменный - хрустящий мост из новогоднего печенья - и холод этот ты запоминаешь навсегда. И также навсегда запоминаешь, что холод всё же может быть и «сладким», «сладостным», что холод в сердце можно предвкушать! И ждать той встречи незабвенной с незабвенной, хотя и зная заранее, что как увидишь её, так задрожат колени, и в горле пересохнет, и всё равно не будешь знать, как ей сказать, и что сказать - да что «сказать»! - ты не посмеешь и взглянуть на незабвенную, но почему же «предвкушаешь»? и почему же «холод сладостный»? и, как в романах, «задыхаешься»? Кровь приливает к голове, ты рад быть просто рядом, быть в одной комнате, стоять в углу, смотреть на её пальчики, которые ломают бисквитное пирожное, на эти её нервные поглаживания и так уже до кукольного совершенства доведенного наряда - о, как она одёргивает юбку и поправляет бант! Её б ещё припудрить пудрой сахарной, и точно будет кукла! Надменней у монархов нет инфант. Она из хрупких сказок Андерсена: капризнее, наивнее, нежнее всех на горошине принцесс и всех дюймовочек на белом свете. Она сбежала с тонко прорисованных, полупрозрачных, не-ве-со-мых картинок-иллюстраций на рисовой бумаге к детским сказкам. И я, боящийся нарушить то хладнокровное спокойствие её портрета любым своим движением (не говоря уж словом!), жестом - я много неуклюжей толстяка, и деревяннее Щелкунчика, я в первый раз влюбленный-и-мысленно-и-не-дыша-сдувающий-снежинки-с-шарфа-Ея-Высочества, я - точно оловянней оловянного солдатика.
***
Хлопушка чья-то разбивает стандартную неловкость при знакомстве «мальчик-девочка»: не успевая нахмуриться, с распахнутыми во всю маленькую жизнь пяти- ли, семиклассницы глаза, она, всё также ломанно, и словно превозмогая гордость красавицы, стараясь быть незамеченной, сдвигается к тебе… Постреливает глазками, высокомерно, «поджимая губы», окидывает зал обледеняющим жар праздничных столов надменным взором, но два-три раза её глаза касаются тебя, и (или показалось?) как будто чуть подпрыгивают над тобою, сейчас она открыла рот и что-то скажет. Что именно - не важно, такое и не слышишь толком и не помнишь, да и она сама не знает, что надо говорить, и тоже, конечно, не запомнит, что говорила. Ты видишь, как вспорхнули перед «прыжком навстречу» её ресницы, и сразу после на секунду-две она зажмурилась, и задыхаясь путанной скороговоркой сказала что-то, стараясь перекричать шум музыки и звон бокалов - кидается ко мне, такому же отчаянному и одинокому ребенку в ночь перед Рождеством, в гостях у сказки, но только сказки в скучном мире «взрослых». О-чер-тя голову кидается, сама в кромешном ужасе от собственной решимости и прямоты, от скорострельной трескотни своей, писклявой и кажущейся ей самой такой чужой сейчас. И вроде бы ты был готов к ответу, и думал, как «завязать знакомство, как у взрослых», но рыбой открываешь и закрываешь рот - и заикаешься! - слова столпились где-то в животе народною гурьбой и скопищем высокопарных колесниц, и ящеркой холодной взлетает по хребту, из ямы сердца, стыдливое смущение. Оставив все попытки объясниться встречаемся глазами, наконец, и - оба в голос, громко, нервно - смеёмся с наслаждением.
***
Вот наступают сумерки морозные, иссиня-чёрные - когда прозрачно-голубые небеса часами застывают в какую-то качающуюся над нами темноту и стужу. И, наконец, застыли. Праздник. Зала. Звёзды за окном, и звёзды из бумаги на окне, и всюду над залой звёздные снежинки. Свет гаснет, музыка и танцы, игристое вино. Блеск золотых шаров, играют свечи. Шум делается сказочней, шум собирается над ёлкой в центре залы, шум кажется сверкающим и сумеречным облаком над книжными шкафами, уже и «взрослые» таинственно мелькают силуэтами, красиво вырезанными картонными фигурками, которых двигают туда-сюда, покадрово, невидимые мне мультипликаторы. На расстоянии руки ОНА сидит. Теперь привстала. Такое маленькое чудо! За ней окно и ночь, и ночь теперь не ночь, а занавес театральный, синий бархат, с пришпиленными к бархату звездами. Мне тоже хочется привстать, но - на колени, перед ней, таким «из-книжки-принцем». Нет, больше - взять на руки её, взять эту незабвенную, такую невесомую, невероятную, волшебную, и призрачную, и живую! - взять в руки эту крошечную красоту и ос-то-рож-но, «не сломав», на цы-поч-ках, не вы-ды-ха-я, из этой толкотни, из этой ставшей слишком душной комнаты куда-то унести. Куда? Конечно, туда, за синий бархат! Я помню, как весь вечер остановился для меня, и шестерёнки ночи, медленно проскрежетав, вдруг скрипнув - замерли. Я говорил себе, что это всё «любовь игрушечная» и влюблённость-понарошку, что дремлю, грежу наяву. Она - и на моих руках? И нас обоих на своих руках качает в свою очередь зима - качают волны снежные, и мы вдвоём качаемся на пятистопных строфах элегии волшебной ночи, рождественской волшебной ночи первой любви.
Склонились звёзды к западу, легли далёко за полночь уставшими детьми. И, кажется, нас с ней в подзвёздной колыбели баюкает лукаво улыбающийся Бог. Нет, кажется, что мы на корабле, на утлом судёнышке, которое раскачивается на снежных волнах, опасно кренится на бок, и кренимся в каюте корабельной с ним вместе мы с ней: и снасти, мачты, палуба, обшивка корабля скрипят, и страшно воет Штормовая Фея. И задувает в снежные гроба нас ото всех отдельно фрейлина Ея Величества, статс-дама Beate Vergine - Метель, покорна нам двоим.
***
И снова всё стихает, мы падаем обратно, из жути сказочной в рождественскую залу. Мы снова в комнате, и, кажется - одни? Мы - взрослые? мы - маленькие дети? Не знаю и никто - наверное - уже сказать не сможет. Все спят, и видят сны - и эти сны, послушай, все как один про нас с тобою сны - и также все, проснувшись по утру, про нас с тобой забудут. Про то, как были мы с тобою - (как в сказке детской - и - так не по-детски сказочно) - как были мы с тобою влюблены.
картинки: Хьюз, Моро, Милле