ногти Мефистофеля, зарницы памяти
IV.
Черный обсидиан иронии. Стеклянный блеск её. Ирония - как вулканическое стекло, разящее вампиров, оно наносит незаживающие раны чужакам. И в то же время зеркало твоё, опасное, из полированного камня. Ногти Мефистофеля. И чёрный обелиск. Кааба для пытливого ума. Ты можешь долго, вечно нарезать круги вокруг него, он тянет к себе какой-то неразумной силищей, могучем ангелоподобным духом, волей бесстрашного шахида. За ним ты прячешься, и можешь, спровоцировав, вести войну хоть с Богом. И летними ночами, перед рассветами, под Марсом, багровой утренней звездой, атаковать и память, и с бело-алым светом откровений веры воевать, и наносить прицельные удары по собственной, идущей на смерть, душе.
***
Нежность дорогих тебе воспоминаний совсем другой природы. В ней нет ни выпуклой, ни ощутимой образности. Она не чувственна, она - «зарница» памяти. Её как будто и не существует, и далеко не всякий раз ты можешь вернуться к ней, вернуть её. Природа нежности воспоминания: не то мерцающая, не то пастельно-кремовая пудра над образами. Она похожа на млеющую, меркнущую в застенках сердца светопанораму. На бреющий полёт души над прошлым - точнее: над картой прошлого, где так тебе знакомы и этот вот изгиб реки, и расстановка домиков в твоей родной деревне, и пруд, и лебеди в пруду - на карте птицы, обозначенные мелом, в два-три штриха, всегда летят куда-то, на карте птицы - вечные изгнанники. Планируешь над сценами почти забытой любви: скамейка (штрих), дожди-и-осень (робкое прикосновение кисти), и с высоты полёта оба персонажа - фигурки из дерева (глаза и губы ваши едва намечены), и поцелуй (не помнишь, потекла ли тушь её от легкого дождя - но так и быть, мы обозначим его скупо, схематично). Перед тобою акварелька, края её чуть смазаны за давностию лет, видны подтёки, и основное действие уже не разобрать.
Пейзаж подёрнут дымкой, и память начинает опускать в небытие ещё недавно отчётливые контуры строений: пройдёт немало лет, и краски побледнеют, и всё смешается - и как не морщи лоб, не вспоминай, и не прищуривайся, и не отходи от полотна на три шага назад - картина станет просто буйством красок, игрой теней и света, игрой ради самой игры. Ни фотографий событий, ни карты фотографий. А галерея заключенных в рамки акварелек, похожих друг на друга как две капли воды: ряд уходящей в бесконечность светотени.
***
Действие, оказываемое подобной нежностью, сродни более грубому воспоминанию, головокружительному чувству навязчивого дежа вю, догадке, что ты уже смотрел это кино, когда-то давным-давно: такие вспышки облаков из органзы, поднимающиеся из недр памяти на самый-самый верх, и приникающие к тыльной стороне зрачков, в ту же секунду соприкасающиеся с картинкой на экране. Ты содрогаешься от наслаждения их похожести - такое длинное, буквально тянущееся, и сладострастное воспоминание.
илл. Эткинсон Гримшоу ("В золотое старое время" и "Ноябрьская ночь")
Черный обсидиан иронии. Стеклянный блеск её. Ирония - как вулканическое стекло, разящее вампиров, оно наносит незаживающие раны чужакам. И в то же время зеркало твоё, опасное, из полированного камня. Ногти Мефистофеля. И чёрный обелиск. Кааба для пытливого ума. Ты можешь долго, вечно нарезать круги вокруг него, он тянет к себе какой-то неразумной силищей, могучем ангелоподобным духом, волей бесстрашного шахида. За ним ты прячешься, и можешь, спровоцировав, вести войну хоть с Богом. И летними ночами, перед рассветами, под Марсом, багровой утренней звездой, атаковать и память, и с бело-алым светом откровений веры воевать, и наносить прицельные удары по собственной, идущей на смерть, душе.
***
Нежность дорогих тебе воспоминаний совсем другой природы. В ней нет ни выпуклой, ни ощутимой образности. Она не чувственна, она - «зарница» памяти. Её как будто и не существует, и далеко не всякий раз ты можешь вернуться к ней, вернуть её. Природа нежности воспоминания: не то мерцающая, не то пастельно-кремовая пудра над образами. Она похожа на млеющую, меркнущую в застенках сердца светопанораму. На бреющий полёт души над прошлым - точнее: над картой прошлого, где так тебе знакомы и этот вот изгиб реки, и расстановка домиков в твоей родной деревне, и пруд, и лебеди в пруду - на карте птицы, обозначенные мелом, в два-три штриха, всегда летят куда-то, на карте птицы - вечные изгнанники. Планируешь над сценами почти забытой любви: скамейка (штрих), дожди-и-осень (робкое прикосновение кисти), и с высоты полёта оба персонажа - фигурки из дерева (глаза и губы ваши едва намечены), и поцелуй (не помнишь, потекла ли тушь её от легкого дождя - но так и быть, мы обозначим его скупо, схематично). Перед тобою акварелька, края её чуть смазаны за давностию лет, видны подтёки, и основное действие уже не разобрать.
Пейзаж подёрнут дымкой, и память начинает опускать в небытие ещё недавно отчётливые контуры строений: пройдёт немало лет, и краски побледнеют, и всё смешается - и как не морщи лоб, не вспоминай, и не прищуривайся, и не отходи от полотна на три шага назад - картина станет просто буйством красок, игрой теней и света, игрой ради самой игры. Ни фотографий событий, ни карты фотографий. А галерея заключенных в рамки акварелек, похожих друг на друга как две капли воды: ряд уходящей в бесконечность светотени.
***
Действие, оказываемое подобной нежностью, сродни более грубому воспоминанию, головокружительному чувству навязчивого дежа вю, догадке, что ты уже смотрел это кино, когда-то давным-давно: такие вспышки облаков из органзы, поднимающиеся из недр памяти на самый-самый верх, и приникающие к тыльной стороне зрачков, в ту же секунду соприкасающиеся с картинкой на экране. Ты содрогаешься от наслаждения их похожести - такое длинное, буквально тянущееся, и сладострастное воспоминание.
илл. Эткинсон Гримшоу ("В золотое старое время" и "Ноябрьская ночь")