вместо послесловия к 13-му году [I. шёпот Илиона, и вычитание себя]
прелюдия
Забавы беспокойного ума. Подруги дней моих суровых, ночей бессонных размышления, плоды угаснувших страстей, обид, гордыни и прощений. Неряшливые письмена. Их пишет сердце, мне повелевая, их память властно говорит. Так слышит одинокий странник, испуганно, в глухом лесу невразумительные голоса героев позабытого предания, давно уставших и упавших в объятья старого Морфея. И мир теней и мир стенаний на мир живой наводит смуту.
Так сонных царств встают громады великой Трои и покоя напрасно ждет твоя душа. И, растревожены тобою, послушны музы, как послушны лесные божества игре Орфея. Пленительная грёза, сомнамбула, дочь Немезиды, нечаянно переступает пороги яви. В тенетах комнаты полночных я вижу пленницу богов: прозрачных образов Елены полна морская глубина зеркальной глади. Там она, коленопреклонённая, потупив взор и засветив свечу, роняет в слёзах фразы: «За всё прошу прощения, но более всего - за красоту мою!» В ответ немолчный шёпот Илиона: «Ты прощена». И ни следа к утру от сокровенных таинств античного прощения.
Но в недрах дедовского шкафа и на рассвете ещё звенит сервиз, растроганный стихающими отзвуками древних песнопений. И с первыми лучами солнца мечтательных видений рой еще висит под потолком, танцуя бликами в оконных стёклах. И, отражённые, теснятся в покрытых пылью зеркалах все те же заблуждения. Переведённые из музыки и сновидений в холщовые слова, они по-прежнему волнуют ярмарочной пестротой и говором: отравленные чувствами, и молью седого бытия побитые, картины стоят всего мгновение перед глазами. И ровными солдатскими рядами ты, обряжая буквами, их погребаешь на бумаге торжественно и тихо.
Разбросанные по полям заметки. Ни для кого, ни для чего. Забыты, ненужны и брошены. Как будто недоношены и незаконнорождены. Короткие, как эпитафии, и в три страницы. Разграбленные мной гробницы. Но, драгоценные внизу, в темнице духа - на свежем воздухе и в пене ясных дней все образы и образа, всё смутное очарование пригрезившегося и бывшего когда-то - пересыпается песком и черепками. Переплывающие небо облака съедают без остатка туман и пламя воображения, воспоминаний. Ты тоже растворяешься во времени, в его сухих тисках. Плывёшь свободно над зыбучими песками желанного беспамятства. Порхая над руинами. И оставляет боль в висках. И сам ты оставляешь себя на милость божью. На сердце, как на клетку с птицей, накинут бархатный платок. Ты засыпаешь.
I
Когда вдруг начинаешь жить в рифму. Не ищешь лучших рифм, а верен поискам классических поэтов: пусть будет так, как есть. Второе начало жизни как легкая небрежность в рифме. Ясность ума, и тремор мысли. Внимаешь лучшему, и понимаешь лучше. Как мудрое приятие искусства: холодный блеск парадоксов - северное солнце; и чуткий слух к красотам стиля; и лаконичность слога; едва заметное гудение сердца в ответ той ноте автора, которой он подушечкой мизинца коснулся. И точно так же в жизни. Спокойное дрожание пылинки в солнечном луче в зашторенном окне. Когда луч падает на крышку инструмента. Когда садится за фортепиано, без струн и молоточков, и пальцы, невесомые, над клавишами: и музыкант играет для себя, для солнца декабря, для нежно-фиолетовых цветов на подоконнике. Он исполняет сначала гаммы, потом прелюдии, сонаты. Ни он, ни кто другой не слышит музыки. Ты в сонной теплой зале, где пианист без тапочек, в одном халате, жмурясь от удовольствия, качает в такт мелодии вихрастой головой. И пахнет апельсинами, и воздух мягкий, шёлковый, ты заворачиваешься в него так сладко, как в одеяло вечером, когда на улице мороз собачий. Ты словно вычитаешь себя из этой комнаты. Ты занят вычитанием себя! - из мира, из людей, из женщины любимой, из музыки торжественных симфоний и грациозных сонатин, из жара собственного сердца. Ты вычитаешь всё и вся, и прыгаешь из рамы картины куда-то глубоко, за два деления еще назад до абсолютного нуля.
***
И для того только, чтобы наполнить образами, мыслями и чувствами, чужими и своими, полупустой кувшин души. Пока не начинаешь проливаться. И лучше прочего - та крохотная капля, что обнаруживает первой себя на этот раз уже вне полного тебя, в каком-то тексте, музыке, в любви к младенцу, к первой сигарете по утру, последнему глотку из чашки кофе - когда ты опрокидываешь всю, и пьешь его до капли: а на часах еще всего лишь полвосьмого. И понимаешь, сколько надо жить и пережить и передумать и перечувствовать - чтобы собрать пыльцу всего лишь с поникшего цветка. Проплыть ревущие широты - ради того, чтобы во время штиля вдохнуть в себя вот эти первые солёные лучи бесстрастного светила. Нагреться, и, накопив тепло, - отдать его петляющей в твоём существовании мелодии - ты не всегда её услышишь - и в двух часах пути она уже за горизонтом не видна - а в прошлом твоя остывшая соната лежит барханами, развалинами храмов позади, вплоть до святого дня твоего рождения.
Архитектура не совершенства, но совершения.
илл. Бёрн-Джонс и Милле
Забавы беспокойного ума. Подруги дней моих суровых, ночей бессонных размышления, плоды угаснувших страстей, обид, гордыни и прощений. Неряшливые письмена. Их пишет сердце, мне повелевая, их память властно говорит. Так слышит одинокий странник, испуганно, в глухом лесу невразумительные голоса героев позабытого предания, давно уставших и упавших в объятья старого Морфея. И мир теней и мир стенаний на мир живой наводит смуту.
Так сонных царств встают громады великой Трои и покоя напрасно ждет твоя душа. И, растревожены тобою, послушны музы, как послушны лесные божества игре Орфея. Пленительная грёза, сомнамбула, дочь Немезиды, нечаянно переступает пороги яви. В тенетах комнаты полночных я вижу пленницу богов: прозрачных образов Елены полна морская глубина зеркальной глади. Там она, коленопреклонённая, потупив взор и засветив свечу, роняет в слёзах фразы: «За всё прошу прощения, но более всего - за красоту мою!» В ответ немолчный шёпот Илиона: «Ты прощена». И ни следа к утру от сокровенных таинств античного прощения.
Но в недрах дедовского шкафа и на рассвете ещё звенит сервиз, растроганный стихающими отзвуками древних песнопений. И с первыми лучами солнца мечтательных видений рой еще висит под потолком, танцуя бликами в оконных стёклах. И, отражённые, теснятся в покрытых пылью зеркалах все те же заблуждения. Переведённые из музыки и сновидений в холщовые слова, они по-прежнему волнуют ярмарочной пестротой и говором: отравленные чувствами, и молью седого бытия побитые, картины стоят всего мгновение перед глазами. И ровными солдатскими рядами ты, обряжая буквами, их погребаешь на бумаге торжественно и тихо.
Разбросанные по полям заметки. Ни для кого, ни для чего. Забыты, ненужны и брошены. Как будто недоношены и незаконнорождены. Короткие, как эпитафии, и в три страницы. Разграбленные мной гробницы. Но, драгоценные внизу, в темнице духа - на свежем воздухе и в пене ясных дней все образы и образа, всё смутное очарование пригрезившегося и бывшего когда-то - пересыпается песком и черепками. Переплывающие небо облака съедают без остатка туман и пламя воображения, воспоминаний. Ты тоже растворяешься во времени, в его сухих тисках. Плывёшь свободно над зыбучими песками желанного беспамятства. Порхая над руинами. И оставляет боль в висках. И сам ты оставляешь себя на милость божью. На сердце, как на клетку с птицей, накинут бархатный платок. Ты засыпаешь.
I
Когда вдруг начинаешь жить в рифму. Не ищешь лучших рифм, а верен поискам классических поэтов: пусть будет так, как есть. Второе начало жизни как легкая небрежность в рифме. Ясность ума, и тремор мысли. Внимаешь лучшему, и понимаешь лучше. Как мудрое приятие искусства: холодный блеск парадоксов - северное солнце; и чуткий слух к красотам стиля; и лаконичность слога; едва заметное гудение сердца в ответ той ноте автора, которой он подушечкой мизинца коснулся. И точно так же в жизни. Спокойное дрожание пылинки в солнечном луче в зашторенном окне. Когда луч падает на крышку инструмента. Когда садится за фортепиано, без струн и молоточков, и пальцы, невесомые, над клавишами: и музыкант играет для себя, для солнца декабря, для нежно-фиолетовых цветов на подоконнике. Он исполняет сначала гаммы, потом прелюдии, сонаты. Ни он, ни кто другой не слышит музыки. Ты в сонной теплой зале, где пианист без тапочек, в одном халате, жмурясь от удовольствия, качает в такт мелодии вихрастой головой. И пахнет апельсинами, и воздух мягкий, шёлковый, ты заворачиваешься в него так сладко, как в одеяло вечером, когда на улице мороз собачий. Ты словно вычитаешь себя из этой комнаты. Ты занят вычитанием себя! - из мира, из людей, из женщины любимой, из музыки торжественных симфоний и грациозных сонатин, из жара собственного сердца. Ты вычитаешь всё и вся, и прыгаешь из рамы картины куда-то глубоко, за два деления еще назад до абсолютного нуля.
***
И для того только, чтобы наполнить образами, мыслями и чувствами, чужими и своими, полупустой кувшин души. Пока не начинаешь проливаться. И лучше прочего - та крохотная капля, что обнаруживает первой себя на этот раз уже вне полного тебя, в каком-то тексте, музыке, в любви к младенцу, к первой сигарете по утру, последнему глотку из чашки кофе - когда ты опрокидываешь всю, и пьешь его до капли: а на часах еще всего лишь полвосьмого. И понимаешь, сколько надо жить и пережить и передумать и перечувствовать - чтобы собрать пыльцу всего лишь с поникшего цветка. Проплыть ревущие широты - ради того, чтобы во время штиля вдохнуть в себя вот эти первые солёные лучи бесстрастного светила. Нагреться, и, накопив тепло, - отдать его петляющей в твоём существовании мелодии - ты не всегда её услышишь - и в двух часах пути она уже за горизонтом не видна - а в прошлом твоя остывшая соната лежит барханами, развалинами храмов позади, вплоть до святого дня твоего рождения.
Архитектура не совершенства, но совершения.
илл. Бёрн-Джонс и Милле