7 октября. Лидия Чуковская
из дневника и записок
1943-ий год, Ташкент, Лидии Корнеевне 36 лет (Н.Я. - Надежда Мандельштам):
7 октября.
Н. Я. вызвала меня, чтобы поговорить о сборнике творчества детей, который был ей поручен давным-давно - с моей помощью. Я кое-что отобрала, она ничего. Разговаривала она очень дружески, я сдержанно. Гляжу на нее и вспоминаю все гадости, какие она произносит за моей спиной. Но она как ни в чем ни бывало «выйдем вместе. Нам по дороге. Идемте вместе». Терпеть этого не могу: хочешь восстановить отношения - скажи об этом, выясни, извинись. А то нагадит и хочет все замазать. Но пошли. Все разговоры Н. Я. сводились только к самохвальству. «Средне одаренные дети меня не принимают. Меня принимают только очень одаренные. Я могу работать только вглубь. В результате они заболевают мною и литературой. Ходят за мной хвостом». Прочла мне письмо, сочиненное ею с мальчиками. Сплошное кокетство.
- Это очень Вы, - сказала я.
«Они надышались мною».
От того, что она ни на что не способна и знает это, она все время занята сплошным самоутверждением. Требует, чтобы Донская назначила ее зав. ИЗО.
«Я ведь специалист по орнаменту».
Т. к. она все время лжет про свою работу, я уже вообще не верю ни одному ее слову. «Теплота» же ее со мной мне вообще непонятна после всех сплетен и низостей.
Год 1962-ой, Москва, описывается встреча с Анной Андреевной Ахматовой:
7 октября.
Я пришла к ней днем. Она сидит в том же глубоком кресле, перед тем же низеньким, удобным столиком.
Когда я сказала, что жалею о Стокгольме, она проговорила самым жалобным из своих голосов:
- Ну, Лидия Корнеевна, ну, как вам не стыдно, и вы тоже... Ну, разве я могу пережить Стокгольм? Доехал бы труп. Те, кто знает, как тяжело даются мне поездки из Ленинграда в Москву или наоборот, должны понять. Да еще интервью,.. Ну, посмотрите на меня, ну разве я могу это перенести?
В самом деле, выглядит она дурно: и ведь перед поездом и вообще любым перемещением у нее какой-то особенный страх. На вокзале каждый раз лицо «трагической маски». Автомобиль, впрочем, переносит хорошо. Но и тут на днях ее постигла неудача. Заехала за нею Белла Ахмадулина с благим намерением увезти ее из города куда-нибудь подышать. Ахмадулина села за руль, Анна Андреевна рядом, но через полкилометра машина намертво застряла. Белла под руку отвела Анну Андреевну домой.
- Бедняжка, она была в отчаяньи, - говорит Анна Андреевна. - Пока вела меня домой, всю дорогу твердила: «Вы больше со мной никогда не поедете, никогда не поедете». И правда, пожалуй, не поеду.
Да, пожалуй, пусть лучше не едет. Оказывается, после этого неудачного путешествия Анна Андреевна не спала ночь, стараясь вообразить, как было бы ужасно, если бы машина испортилась не в Москве, не в десяти минутах от дома, а на шоссе, за городом.
- Ну, если бы, - сказала я. - Стоит ли и думать об этом.
Анна Андреевна взглянула на меня с негодованием. Я сразу поняла свое бессердечие. Она и вправду, без всяких преувеличений и кокетства, непоправимо и страшно больна. Слишком больна, чтобы подвергаться случайностям: сначала испугаться толчка, потом сидеть на каком-нибудь пне в лесу, ожидая попутной машины.
Сегодня она раздраженная, сердитая - тоже не от большого здоровья. Главный предмет разговора - и гнева - биография Гумилева, написанная Струве.
- Я получила предложение умереть, да, да! Не смейтесь. - И показала в книге строку: «Анна Андреевна Ахматова еще жива». - Очень вежливо, не правда ли? А главная задача биографа: вычеркнуть меня из Колиной жизни. Меня, видите ли, никогда не было. Его единственная любовь - Машенька Кузьмина-Караваева... На самом же деле он был так влюблен, что брал деньги у ростовщика под большие проценты и приезжал в Севастополь, чтобы 10 минут видеть мой надменный профиль... Этого Струве не знает, этого никогда не было... Зато, чуть запахло разводом, они тут как тут. (Она громко втянула в себя воздух ноздрями, будто к чему-то принюхиваясь.) - Поглядите, - она указала мне на странице строки из «Пятистопных ямбов» Гумилева: «И ты ушла в простом и черном платье»... Биограф использует два непререкаемых источника: невестку Гумилева, крупнейшую дуру, и Одоевцеву. - Анна Андреевна указала мне абзац, где Одоевцева рисует Гумилева весьма некрасивым. - По-видимому, Ирина Владимировна одного только Жоржика Иванова считала красавцем.
Затем Анна Андреевна сказала, что все соображения биографа о поэзии Гумилева тоже неверны.
- А сами вы как полагаете: Николай Степанович легкий для понимания поэт или трудный? - спросила я.
- Во всяком случае, его еще никто не прочел. Помешались на детских «Капитанах» и дальше ни шагу. А он был провидец.
Анна Андреевна процитировала:
Горе, горе! Страх, петля и яма
Для того, кто на земле родился,
Потому что столькими очами
На него взирает с неба черный
И его высматривает тайны!
Горе, горе! Страх, петля и яма... *
- Все это сбывается на наших глазах. А вот «Клоп» Маяковского не сбывается! нынче у нас 1962? и до сих пор не сбылось (Пьеса Маяковского «Клоп», в которой поэт весьма оптимистически изображает наше светлое будущее, была поставлена в театре Мейерхольда в 1929 г., за год до самоубийства автора).
Я спросила, как она думает, будет ли прок от той статьи, которую пишет сейчас о ее стихах Лев Озеров? (Он, я знаю, держит ее в курсе своей работы.)
- Прок будет. Только слишком много Пушкина. Так нельзя. И незачем сопоставлять меня и Марину. Это неплодотворно.
- Сегодня у меня торжественный день, - сказала, помолчав, Анна Андреевна. - Я кончила «Поэму». Взгляните - сделала строфу, не успев проснуться.
И она показала мне поправки в строфе: «Этот Фаустом, тот Дон Жуаном». Появилась новая строка: «Дапертутто, Иоканааном» и «Светланы» заменены «Дианами». (Чему я от души обрадовалась: как звучало это имя в десятые годы, я не знаю, быть может, тогда еще и по-жукóвски, а в наше ассоциируется оно не с Жуковским и Пушкиным, а со Сталиным и Молотовым - у того и у другого дочки именуются Светланами. С их легкой (тяжелой!) руки Светлан нынче развелось превеликое множество; что ни девочка - то Светлана (в просторечии Светка). Только в строках Пастернака: «Две женщины, как отблеск ламп “Светлана”, / Горят и светят средь его тягот» это прелестное имя вновь оживает и светит, сочетая старину с современностью (Строки из стихотворения Пастернака «Когда я устаю от пустозвонства» - см. Борис Пастернак. Собрание сочинений в 5 томах / Составление, подготовка текста и комментарии В. М. Борисова, Е. Б. Пастернака, Е. В. Пастернак и др. М.: Худож. лит. Т. 1-5, 1989-1992, т. 1, с. 413).
У Анны Андреевны в ходу сейчас новый термин - «партии Лапы» - которым она пользуется очень смешно. Нина Антоновна и старший Ардов решили было расстаться с Лапой; молодежь взбунтовалась; Анна Андреевна примкнула к мальчикам, заявив: «Я - партии Лапы». Теперь она называет Лапой себя, а о своих поклонниках и недругах говорит: «она - партии Лапы», или «он - не партии Лапы». Герцен некогда писал: «мои партизаны» в смысле: «мои сторонники». Но в начале XIX века подобное словоупотребление было общепринятым, а сейчас слово «партия» звучит высокоторжественно, официально (как и «партизаны»), и когда Анна Андреевна, подразумевая Озерова, говорит: «Он - партии Лапы», выходит очень смешно. И еще смешнее и величественнее о ком-то: «он - не партии Лапы».
Я ушла, пообещав завтра позвонить, как только ворочусь из Барвихи.
* Авторское примечание Л.К.:
«Капитаны» Н. Гумилева впервые опубликованы в № 1 журнала «Аполлон» за 1909 год; строки «Горе, горе! Страх, петля и яма / Для того, кто на земле родился» - это отрывок из поэмы «Звездный ужас» - см. «Цех поэтов», альманах второй, 1921. На своей мысли о «непрочитанности», «неразгаданности» поэзии Гумилева, о том, что пути его творчества подверглись ложному истолкованию, Ахматова очень настаивала. Смотри, например, записи Ахматовой о Гумилеве, опубликованные К. Н. Суворовой, которые так и озаглавлены: «Самый непрочитанный поэт» (Новый Мир, 1990, № 5). Привожу выдержки:
«Разумеется: из этих… страниц, которые я написала сегодня, можно сделать не очень тонкую книжку, но это я предоставляю другим, напр[имер], авторам диссертаций о Гумилеве, кот[орые] до сих пор пробавляются разговорами об ученичестве у Брюсова и подражании Леконт де Лилю и Эредиа. И где это они видели, чтобы поэт с таким плачевным прошлым стал автором «Памяти», «Шестого чувства» и «Заблудившегося трамвая», тончайшим ценителем стихов («Письма о русской поэзии») и неизменным best-seller'oм. По моему глубокому убеждению, Г[умилев] поэт еще не прочитанный и по какому-то странному недоразумению оставшийся автором «Капитанов " (1909 г.), которых он сам, к слову сказать, - ненавидел». И еще: «Невнимание критиков (и читателей) безгранично. Что они вычитывают из молодого Гумилева, кроме озера Чад, жирафа, капитанов и прочей маскарадной рухляди? Ни одна его тема не прослежена, не угадана, не названа. Чем он жил, к чему шел? Как случилось, что из всего вышеназванного образовался большой замечательный поэт, творец «Памяти», «Шестого чувства», «Трамвая» ит[ому] п[одобных] стихотворений».
1943-ий год, Ташкент, Лидии Корнеевне 36 лет (Н.Я. - Надежда Мандельштам):
7 октября.
Н. Я. вызвала меня, чтобы поговорить о сборнике творчества детей, который был ей поручен давным-давно - с моей помощью. Я кое-что отобрала, она ничего. Разговаривала она очень дружески, я сдержанно. Гляжу на нее и вспоминаю все гадости, какие она произносит за моей спиной. Но она как ни в чем ни бывало «выйдем вместе. Нам по дороге. Идемте вместе». Терпеть этого не могу: хочешь восстановить отношения - скажи об этом, выясни, извинись. А то нагадит и хочет все замазать. Но пошли. Все разговоры Н. Я. сводились только к самохвальству. «Средне одаренные дети меня не принимают. Меня принимают только очень одаренные. Я могу работать только вглубь. В результате они заболевают мною и литературой. Ходят за мной хвостом». Прочла мне письмо, сочиненное ею с мальчиками. Сплошное кокетство.
- Это очень Вы, - сказала я.
«Они надышались мною».
От того, что она ни на что не способна и знает это, она все время занята сплошным самоутверждением. Требует, чтобы Донская назначила ее зав. ИЗО.
«Я ведь специалист по орнаменту».
Т. к. она все время лжет про свою работу, я уже вообще не верю ни одному ее слову. «Теплота» же ее со мной мне вообще непонятна после всех сплетен и низостей.
Год 1962-ой, Москва, описывается встреча с Анной Андреевной Ахматовой:
7 октября.
Я пришла к ней днем. Она сидит в том же глубоком кресле, перед тем же низеньким, удобным столиком.
Когда я сказала, что жалею о Стокгольме, она проговорила самым жалобным из своих голосов:
- Ну, Лидия Корнеевна, ну, как вам не стыдно, и вы тоже... Ну, разве я могу пережить Стокгольм? Доехал бы труп. Те, кто знает, как тяжело даются мне поездки из Ленинграда в Москву или наоборот, должны понять. Да еще интервью,.. Ну, посмотрите на меня, ну разве я могу это перенести?
В самом деле, выглядит она дурно: и ведь перед поездом и вообще любым перемещением у нее какой-то особенный страх. На вокзале каждый раз лицо «трагической маски». Автомобиль, впрочем, переносит хорошо. Но и тут на днях ее постигла неудача. Заехала за нею Белла Ахмадулина с благим намерением увезти ее из города куда-нибудь подышать. Ахмадулина села за руль, Анна Андреевна рядом, но через полкилометра машина намертво застряла. Белла под руку отвела Анну Андреевну домой.
- Бедняжка, она была в отчаяньи, - говорит Анна Андреевна. - Пока вела меня домой, всю дорогу твердила: «Вы больше со мной никогда не поедете, никогда не поедете». И правда, пожалуй, не поеду.
Да, пожалуй, пусть лучше не едет. Оказывается, после этого неудачного путешествия Анна Андреевна не спала ночь, стараясь вообразить, как было бы ужасно, если бы машина испортилась не в Москве, не в десяти минутах от дома, а на шоссе, за городом.
- Ну, если бы, - сказала я. - Стоит ли и думать об этом.
Анна Андреевна взглянула на меня с негодованием. Я сразу поняла свое бессердечие. Она и вправду, без всяких преувеличений и кокетства, непоправимо и страшно больна. Слишком больна, чтобы подвергаться случайностям: сначала испугаться толчка, потом сидеть на каком-нибудь пне в лесу, ожидая попутной машины.
Сегодня она раздраженная, сердитая - тоже не от большого здоровья. Главный предмет разговора - и гнева - биография Гумилева, написанная Струве.
- Я получила предложение умереть, да, да! Не смейтесь. - И показала в книге строку: «Анна Андреевна Ахматова еще жива». - Очень вежливо, не правда ли? А главная задача биографа: вычеркнуть меня из Колиной жизни. Меня, видите ли, никогда не было. Его единственная любовь - Машенька Кузьмина-Караваева... На самом же деле он был так влюблен, что брал деньги у ростовщика под большие проценты и приезжал в Севастополь, чтобы 10 минут видеть мой надменный профиль... Этого Струве не знает, этого никогда не было... Зато, чуть запахло разводом, они тут как тут. (Она громко втянула в себя воздух ноздрями, будто к чему-то принюхиваясь.) - Поглядите, - она указала мне на странице строки из «Пятистопных ямбов» Гумилева: «И ты ушла в простом и черном платье»... Биограф использует два непререкаемых источника: невестку Гумилева, крупнейшую дуру, и Одоевцеву. - Анна Андреевна указала мне абзац, где Одоевцева рисует Гумилева весьма некрасивым. - По-видимому, Ирина Владимировна одного только Жоржика Иванова считала красавцем.
Затем Анна Андреевна сказала, что все соображения биографа о поэзии Гумилева тоже неверны.
- А сами вы как полагаете: Николай Степанович легкий для понимания поэт или трудный? - спросила я.
- Во всяком случае, его еще никто не прочел. Помешались на детских «Капитанах» и дальше ни шагу. А он был провидец.
Анна Андреевна процитировала:
Горе, горе! Страх, петля и яма
Для того, кто на земле родился,
Потому что столькими очами
На него взирает с неба черный
И его высматривает тайны!
Горе, горе! Страх, петля и яма... *
- Все это сбывается на наших глазах. А вот «Клоп» Маяковского не сбывается! нынче у нас 1962? и до сих пор не сбылось (Пьеса Маяковского «Клоп», в которой поэт весьма оптимистически изображает наше светлое будущее, была поставлена в театре Мейерхольда в 1929 г., за год до самоубийства автора).
Я спросила, как она думает, будет ли прок от той статьи, которую пишет сейчас о ее стихах Лев Озеров? (Он, я знаю, держит ее в курсе своей работы.)
- Прок будет. Только слишком много Пушкина. Так нельзя. И незачем сопоставлять меня и Марину. Это неплодотворно.
- Сегодня у меня торжественный день, - сказала, помолчав, Анна Андреевна. - Я кончила «Поэму». Взгляните - сделала строфу, не успев проснуться.
И она показала мне поправки в строфе: «Этот Фаустом, тот Дон Жуаном». Появилась новая строка: «Дапертутто, Иоканааном» и «Светланы» заменены «Дианами». (Чему я от души обрадовалась: как звучало это имя в десятые годы, я не знаю, быть может, тогда еще и по-жукóвски, а в наше ассоциируется оно не с Жуковским и Пушкиным, а со Сталиным и Молотовым - у того и у другого дочки именуются Светланами. С их легкой (тяжелой!) руки Светлан нынче развелось превеликое множество; что ни девочка - то Светлана (в просторечии Светка). Только в строках Пастернака: «Две женщины, как отблеск ламп “Светлана”, / Горят и светят средь его тягот» это прелестное имя вновь оживает и светит, сочетая старину с современностью (Строки из стихотворения Пастернака «Когда я устаю от пустозвонства» - см. Борис Пастернак. Собрание сочинений в 5 томах / Составление, подготовка текста и комментарии В. М. Борисова, Е. Б. Пастернака, Е. В. Пастернак и др. М.: Худож. лит. Т. 1-5, 1989-1992, т. 1, с. 413).
У Анны Андреевны в ходу сейчас новый термин - «партии Лапы» - которым она пользуется очень смешно. Нина Антоновна и старший Ардов решили было расстаться с Лапой; молодежь взбунтовалась; Анна Андреевна примкнула к мальчикам, заявив: «Я - партии Лапы». Теперь она называет Лапой себя, а о своих поклонниках и недругах говорит: «она - партии Лапы», или «он - не партии Лапы». Герцен некогда писал: «мои партизаны» в смысле: «мои сторонники». Но в начале XIX века подобное словоупотребление было общепринятым, а сейчас слово «партия» звучит высокоторжественно, официально (как и «партизаны»), и когда Анна Андреевна, подразумевая Озерова, говорит: «Он - партии Лапы», выходит очень смешно. И еще смешнее и величественнее о ком-то: «он - не партии Лапы».
Я ушла, пообещав завтра позвонить, как только ворочусь из Барвихи.
* Авторское примечание Л.К.:
«Капитаны» Н. Гумилева впервые опубликованы в № 1 журнала «Аполлон» за 1909 год; строки «Горе, горе! Страх, петля и яма / Для того, кто на земле родился» - это отрывок из поэмы «Звездный ужас» - см. «Цех поэтов», альманах второй, 1921. На своей мысли о «непрочитанности», «неразгаданности» поэзии Гумилева, о том, что пути его творчества подверглись ложному истолкованию, Ахматова очень настаивала. Смотри, например, записи Ахматовой о Гумилеве, опубликованные К. Н. Суворовой, которые так и озаглавлены: «Самый непрочитанный поэт» (Новый Мир, 1990, № 5). Привожу выдержки:
«Разумеется: из этих… страниц, которые я написала сегодня, можно сделать не очень тонкую книжку, но это я предоставляю другим, напр[имер], авторам диссертаций о Гумилеве, кот[орые] до сих пор пробавляются разговорами об ученичестве у Брюсова и подражании Леконт де Лилю и Эредиа. И где это они видели, чтобы поэт с таким плачевным прошлым стал автором «Памяти», «Шестого чувства» и «Заблудившегося трамвая», тончайшим ценителем стихов («Письма о русской поэзии») и неизменным best-seller'oм. По моему глубокому убеждению, Г[умилев] поэт еще не прочитанный и по какому-то странному недоразумению оставшийся автором «Капитанов " (1909 г.), которых он сам, к слову сказать, - ненавидел». И еще: «Невнимание критиков (и читателей) безгранично. Что они вычитывают из молодого Гумилева, кроме озера Чад, жирафа, капитанов и прочей маскарадной рухляди? Ни одна его тема не прослежена, не угадана, не названа. Чем он жил, к чему шел? Как случилось, что из всего вышеназванного образовался большой замечательный поэт, творец «Памяти», «Шестого чувства», «Трамвая» ит[ому] п[одобных] стихотворений».