7 октября. Сергей Петров
три стихотворения разных лет
АЗ ВОЛЬНЫЙ РАБ БОЖИИ, СЕРГИИ
Аз ныне стал игумена старей,
и мне душа явилась, полузрима,
и ныне я бегу монастырей,
устав от вас, канон, устав и схима!
Блуд Вавилона и гордыня Рима,
разврат Содома и Гоморры смрад,
Москва и Новгород - продажный град,
- на вас взираю скорбныма очима
аз, грешный, - речке и болотцу рад.
Нет, я не настоятель и блюсти
ни чина не смогу, ни вас, монаси!
Авось же доберусь я во свояси,
чтоб лапотки по-божески плести,
и лягу наземь в некий день ничком,
склонясь над булькающим родничком, -
о, темечко младенческой землицы!
Звенит, упавши в травы, чистый ключик,
и листики - как ангельские лицы...
Нет, не по нраву мне влачиться в лучших,
пусть почестей мне и по гроб не счесть -
я добродетелей не чту за честь.
Налево смертный бор стоит, а справа
шумит моя последняя дубрава,
и быть хочу я перед Богом чист,
как вылупившийся из почки лист.
Мне имя - как душа, как тихий свист
малиновки иль пеночки весной,
как рокот кроткий горлицы лесной.
И в неуемной тишине ночной
еще звенит в костях Господень зной.
Но я над воссиявшею казной
не трепещу, как некогда Кащей,
и не ищу покорствия вещей.
И звезды, богородицыны серьги,
запутались у леса в волосах,
звучит душа в дремучих чудесах,
как песенка... Писах еже писах,
во имя Божье. Беглый инок Сергий.
7 и 8 октября 1958
* * *
Я стал обочь себя, как вол и стол рабочий,
на четырех ногах посередине ночи.
Бумага, как лицо, белеется на нём,
Лицо, которое не изменилось днём.
Мне стало тяжело на жизни быть женатым
и жертвы приносить прожорливым пенатам.
И я в разводе с ней, с соломенной вдовой,
Хозайкой доброю и бабой ходовой.
Ночь с 7 на 8 октября 1968
ПОКРОВ
фуга
Вокруг себя хожу я всесторонне
и радуюсь: ей-право, я хорош.
Господь послал мне сыру, как вороне,
а сыру-то цена под старость - грош.
Я был одним из думающих тел
и стал собою, как того хотел.
Но кажется теперь: я на бумаге жил
и в департаменте поэзии служил.
И вижу, что в седеющие годы
полушку стоят ордена и оды.
Провижу я в своем же доме даль
и выговариваю Богу с легкой грустью:
на что же вечному жиду медаль,
когда причастен он к великопустью?
Ну а оно - как тот Великий пост,
когда пустеют чин, и сан, и пост.
Три века был себе я сторож ражий,
который не прельщался самокражей,
с кого за горести и неполадки
бывали взятки, словно кожа, гладки.
И я бывал тогда как сам себе прохожий,
как трехрублевками, расплачиваясь кожей.
А Бог меня, больного дурачину,
зачем-то жаловал, пожалуй, не по чину.
Стоял как Лютер я, в себя забитый кол,
стоял столбом и жил себе упрямо,
и вел легко стихами протокол,
и не боялся я ни рва, ни ямы.
Но вот я вижу нынче: ближе ров.
Куда бы мне от бездны схорониться?
И как от пасти мне оборониться?
Тихонечко посторониться?
Залезть под Богородицын покров?
Иль матерно начать браниться?
Но видит Бог, что после Покрова
желтеют озими и всякая трава.
Да велика ли им бывает нега
от белизны архангельского снега?
Но и под ним незримо сохранится
меж нами та треклятая граница,
которая, закон не отменя,
по-прежнему, как на смех, отделяет
меня чиновного от ветхого меня,
кто черноту свою маленько обеляет.
На государственной границе я останусь
стоять, как бог-самохранитель Янус,
и, кутаясь в покров двойной,
сам гряну на себя торжественной войной.
Но Божью или идольскую долю
залить слезами людям не позволю.
1-7 октября 1978
АЗ ВОЛЬНЫЙ РАБ БОЖИИ, СЕРГИИ
Аз ныне стал игумена старей,
и мне душа явилась, полузрима,
и ныне я бегу монастырей,
устав от вас, канон, устав и схима!
Блуд Вавилона и гордыня Рима,
разврат Содома и Гоморры смрад,
Москва и Новгород - продажный град,
- на вас взираю скорбныма очима
аз, грешный, - речке и болотцу рад.
Нет, я не настоятель и блюсти
ни чина не смогу, ни вас, монаси!
Авось же доберусь я во свояси,
чтоб лапотки по-божески плести,
и лягу наземь в некий день ничком,
склонясь над булькающим родничком, -
о, темечко младенческой землицы!
Звенит, упавши в травы, чистый ключик,
и листики - как ангельские лицы...
Нет, не по нраву мне влачиться в лучших,
пусть почестей мне и по гроб не счесть -
я добродетелей не чту за честь.
Налево смертный бор стоит, а справа
шумит моя последняя дубрава,
и быть хочу я перед Богом чист,
как вылупившийся из почки лист.
Мне имя - как душа, как тихий свист
малиновки иль пеночки весной,
как рокот кроткий горлицы лесной.
И в неуемной тишине ночной
еще звенит в костях Господень зной.
Но я над воссиявшею казной
не трепещу, как некогда Кащей,
и не ищу покорствия вещей.
И звезды, богородицыны серьги,
запутались у леса в волосах,
звучит душа в дремучих чудесах,
как песенка... Писах еже писах,
во имя Божье. Беглый инок Сергий.
7 и 8 октября 1958
* * *
Я стал обочь себя, как вол и стол рабочий,
на четырех ногах посередине ночи.
Бумага, как лицо, белеется на нём,
Лицо, которое не изменилось днём.
Мне стало тяжело на жизни быть женатым
и жертвы приносить прожорливым пенатам.
И я в разводе с ней, с соломенной вдовой,
Хозайкой доброю и бабой ходовой.
Ночь с 7 на 8 октября 1968
ПОКРОВ
фуга
Вокруг себя хожу я всесторонне
и радуюсь: ей-право, я хорош.
Господь послал мне сыру, как вороне,
а сыру-то цена под старость - грош.
Я был одним из думающих тел
и стал собою, как того хотел.
Но кажется теперь: я на бумаге жил
и в департаменте поэзии служил.
И вижу, что в седеющие годы
полушку стоят ордена и оды.
Провижу я в своем же доме даль
и выговариваю Богу с легкой грустью:
на что же вечному жиду медаль,
когда причастен он к великопустью?
Ну а оно - как тот Великий пост,
когда пустеют чин, и сан, и пост.
Три века был себе я сторож ражий,
который не прельщался самокражей,
с кого за горести и неполадки
бывали взятки, словно кожа, гладки.
И я бывал тогда как сам себе прохожий,
как трехрублевками, расплачиваясь кожей.
А Бог меня, больного дурачину,
зачем-то жаловал, пожалуй, не по чину.
Стоял как Лютер я, в себя забитый кол,
стоял столбом и жил себе упрямо,
и вел легко стихами протокол,
и не боялся я ни рва, ни ямы.
Но вот я вижу нынче: ближе ров.
Куда бы мне от бездны схорониться?
И как от пасти мне оборониться?
Тихонечко посторониться?
Залезть под Богородицын покров?
Иль матерно начать браниться?
Но видит Бог, что после Покрова
желтеют озими и всякая трава.
Да велика ли им бывает нега
от белизны архангельского снега?
Но и под ним незримо сохранится
меж нами та треклятая граница,
которая, закон не отменя,
по-прежнему, как на смех, отделяет
меня чиновного от ветхого меня,
кто черноту свою маленько обеляет.
На государственной границе я останусь
стоять, как бог-самохранитель Янус,
и, кутаясь в покров двойной,
сам гряну на себя торжественной войной.
Но Божью или идольскую долю
залить слезами людям не позволю.
1-7 октября 1978