22 мая. Лидия Чуковская
из воспоминаний об Анне Ахматовой в 1960 и 1962 годах
22 мая 60. Утром вчера я позвонила узнать: можно ли придти к Анне Андреевне вечером? Сама она трубки не взяла - лежит, ей нездоровится - но Виктор Ефимович передал: вечером просит придти непременно.
Вечером я и отправилась на Ордынку, ничего не ожидая худого, с нарядной книгой сказок Чуковского под мышкой: по просьбе Анны Андреевны Корней Иванович послал книгу в подарок Нининой внучке.
Дверь открыл Ардов.
- Анна Андреевна в больнице. Скорая помощь. Боткинская. Днем были сильные боли - по-видимому, инфаркт.
Я и книгу отдать позабыла.
В воскресенье поехала в Боткинскую. Корпус 1, палата 7. Человек шесть кроме нее в палате. Она лежит на спине. Возле: Нина Антоновна и Мария Сергеевна. Болей уже нет, но глаза блестят - жар.
Когда ее привезли на скорой, она часа два пролежала в коридоре, пока освободилось место в палате.
Лежит, молчит, старается не шевелиться.
Ниночка и Маруся ушли, я пересела поближе и передала Анне Андреевне добрую весть о книге - о своем разговоре с Оксманом. Я Юлиану Григорьевичу в телефонном разговоре плакалась в жилетку, жалуясь на историю с книгой. Через три часа Юлиан Григорьевич позвонил мне: у него по какому-то делу был редактор Гослита, Мстислав Борисович Козьмин, сын его друга, историка Козьмина; Юлиан Григорьевич просил разузнать о книге изнутри - но оказалось, что разузнавать ничего не надо: слушайте! слушайте! рукопись находится у этого самого молодого Козьмина! мы попали в самую точку! а он клянется, что тревога ложная, что книга - выйдет, что весь сыр-бор загорелся из-за двух стихотворений, вставленных Орловым, как раз тех, о которых упоминал в своем докладе Жданов; что он, Козьмин, снимет эти два стихотворения и все будет в порядке.
- Итак, доклад Жданова в силе, - сказала Анна Андреевна. - Вот вам и новая эпоха
(Жданов издевался над всеми стихами Ахматовой, но делал попытки пересказать и процитировать три: «А, ты думал - я тоже такая», «Все расхищено, предано, продано», «Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни». Какие именно два из этих трех неосторожно вставил Орлов, мне неизвестно)
Да, я тоже все время думаю: ждановщина в литературе - это то же, что ежовщина и бериевщина в правосудии: почему бы не отказаться и от этого позора? От сталинщины во всех видах?
Мы заговорили о наших больных. Я ей передала привет Корнея Ивановича (ему-то я о ее болезни и о больнице не сказала: его сейчас тревожить нельзя); передала привет от Самуила Яковлевича, которого на днях навещала. (Диагноза еще нет; сам он пока молодцом: не говорит жалких слов и работает.)
Подняв брови, она ждала. Ждала вестей о Борисе Леонидовиче. А я все тянула, тянула, потому что вести нехороши. Я сказала: ничего нового. Организм борется. А что инфарктные изъязвления желудка, инфарктная пневмония - про это я умолчала.
(Я заметила: пока чему-нибудь нет названия, - легче. А дадут боли имя - страшней. Асмус, произнося эти имена болей, плакал.)
22 мая 62. Вчера Анне Андреевне позвонили из редакции «Нового мира» с просьбой ответить «Октябрю». Ура, ура, ура! Конечно, ей теперь будет уже гораздо легче писать это письмо, раз за спиной у нее - редакция журнала. Сразу после звонка из «Нового мира» Анна Андреевна позвонила мне, и вечером я к ней отправилась. (Хотя от меня в этом случае, кроме сочувствия, толку никакого.) Когда я пришла, у нее Ника. Ответ уже готов и даже перепечатан на машинке. Я посмотрела: написано слабовато, нет ахматовской силы. Я начала предлагать некоторые поправки, но Анна Андреевна не стала меня слушать, потому что вообще раздумала писать от своего имени. Почему? Виктор Ефимович и Ника опасаются, что сочетание имен: Анна Ахматова - императрица Александра Федоровна даст шавкам новый повод лаять: ведь в представлении склочников из коммунальной квартиры (они же - читатели журнала «Октябрь») имя Ахматовой как-то связано с царским режимом (см. тов. Жданов и мн. др.). Необходимо, чтобы письмо в возражение «Октябрю» было написано и подписано не только Ахматовой и не только пушкинистами, но и «влиятельными лицами». Быть может - и даже наверное! - советчики правы, но в этом случае я как-то ждала от Анны Андреевны большей безоглядности.
Письмо, конечно, слабоватое, но можно ведь его и посильнее написать.
Я сказала, что, по моему мнению, и одной ахматовской подписи было бы достаточно. «Время сейчас уже другое», - сказала я.
- Не такое уж другое, - ворчливо ответила Анна Андреевна. - Не воображайте, пожалуйста. Ника Николаевна и Виктор Ефимович совершенно правы. В сознании Назаренко я тоже произрастаю в покоях императрицы. Самарин заявлял уже, что я жила с Николаем II. Да, да, правда. И даже, что он располагает документальными доказательствами! Хотела бы я взглянуть на эти доказательства. Впрочем, я их знаю: «А теперь бы домой скорее / Камероновой галереей»…
Потом Анна Андреевна рассказала, что проделала над «Поэмой» очередной эксперимент, окончившийся очередной неудачей. Давно уже она намеревалась показать «Поэму» кому-нибудь, кто ее не читал никогда. Ей приискали астрофизика: «все говорят - образованный, литературный, умный, и так оно и есть».
Дала ему экземпляр.
- Пришел, принес. Понравилось. Читал четыре раза. Я задала два простые вопроса - не ответил. А я-то надеялась, что сюжетная конструкция у этой вещи стальная.
Да, я тоже не могу догадаться, чего именно в фабуле «Поэмы» не понимает читатель. Только фабульно она в сущности и проста. Сложно в ней остальное: то, что кроме фабулы.
Анна Андреевна отослала меня в пустую столовую, вручив мне статью Мочульского: сравнительный анализ поэзии Ахматовой и Цветаевой. (А какая, в сущности, между ними связь? Какие основания у критика для сравнивания? Что обе они - женщины? Маловато. Сходства ведь никакого.)
- Да, нехорошо, - сказала Анна Андреевна. - Такие сравнения ни у кого не выходят, даже у Марины не вышло: Пастернак и Маяковский. Один в таких случаях получается обычно настоящий, а другой - набивная кукла. (У Цветаевой кукла - Маяковский…) Сам же Константин Васильевич был человек умный и светлый. Он часто бывал у нас в доме - учил Колю латыни (А Осипу Мандельштаму Мочульский помогал изучать греческий - см. журнал «Даугава», 1988, № 2, с. 112 - 113.)
Еще сказала о Марине Ивановне:
- Марина родилась негативисткой, ей было плохо там и было бы плохо здесь. Плохо там, где она.
Вернувшись домой, я перечитала Цветаеву о Маяковском и Пастернаке (Фридочка для меня переписала и мне подарила эту статью года три назад). Я тогда потряслась - именно изображением Пастернака, не Маяковского - но как-то быстро забыла. А вот сейчас перечла и потряслась наново. Да, права Анна Андреевна: Маяковский не удался, зато Пастернак! Лучше еще никто не написал о нем, разве что та же Марина Ивановна в «Световом ливне». Маяковский не удался, так, но вот что хотелось бы мне сказать Анне Андреевне: она, наверное, и сама не заметила, какие у нее в стихах совпадения с цветаевскими мыслями из этой статьи! Цветаева говорит о поэзии, о поэте, как о реке, и у Ахматовой то же и почти теми же словами сказано в одной из «Элегий»:
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
И еще - сущая мелочь, конечно. Цветаева, говоря о Маяковском, употребляет выражение «тычет верстовым столбом перста в вещь». Не отсюда ли в «Поэме»:
Полосатой наряжен верстой?
Цветаева говорит о поэте, как о реке: «У поэта - свои события, свое самособытие поэта. Оно в Пастернаке если не нарушено, то отклонено, заслонено, отведено. Тот же отвод рек. Видоизменение русл»; «…нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц - проходящая через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами…» (Марина Цветаева. «Эпос и лирика современной России»).
Ахматова часто берет у других, что́ хочет, иногда сознательно, иногда позабыв, откуда. Так и Пушкин, и Блок, и все поэты впрочем.
При следующей встрече спрошу у нее непременно.
22 мая 60. Утром вчера я позвонила узнать: можно ли придти к Анне Андреевне вечером? Сама она трубки не взяла - лежит, ей нездоровится - но Виктор Ефимович передал: вечером просит придти непременно.
Вечером я и отправилась на Ордынку, ничего не ожидая худого, с нарядной книгой сказок Чуковского под мышкой: по просьбе Анны Андреевны Корней Иванович послал книгу в подарок Нининой внучке.
Дверь открыл Ардов.
- Анна Андреевна в больнице. Скорая помощь. Боткинская. Днем были сильные боли - по-видимому, инфаркт.
Я и книгу отдать позабыла.
В воскресенье поехала в Боткинскую. Корпус 1, палата 7. Человек шесть кроме нее в палате. Она лежит на спине. Возле: Нина Антоновна и Мария Сергеевна. Болей уже нет, но глаза блестят - жар.
Когда ее привезли на скорой, она часа два пролежала в коридоре, пока освободилось место в палате.
Лежит, молчит, старается не шевелиться.
Ниночка и Маруся ушли, я пересела поближе и передала Анне Андреевне добрую весть о книге - о своем разговоре с Оксманом. Я Юлиану Григорьевичу в телефонном разговоре плакалась в жилетку, жалуясь на историю с книгой. Через три часа Юлиан Григорьевич позвонил мне: у него по какому-то делу был редактор Гослита, Мстислав Борисович Козьмин, сын его друга, историка Козьмина; Юлиан Григорьевич просил разузнать о книге изнутри - но оказалось, что разузнавать ничего не надо: слушайте! слушайте! рукопись находится у этого самого молодого Козьмина! мы попали в самую точку! а он клянется, что тревога ложная, что книга - выйдет, что весь сыр-бор загорелся из-за двух стихотворений, вставленных Орловым, как раз тех, о которых упоминал в своем докладе Жданов; что он, Козьмин, снимет эти два стихотворения и все будет в порядке.
- Итак, доклад Жданова в силе, - сказала Анна Андреевна. - Вот вам и новая эпоха
(Жданов издевался над всеми стихами Ахматовой, но делал попытки пересказать и процитировать три: «А, ты думал - я тоже такая», «Все расхищено, предано, продано», «Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни». Какие именно два из этих трех неосторожно вставил Орлов, мне неизвестно)
Да, я тоже все время думаю: ждановщина в литературе - это то же, что ежовщина и бериевщина в правосудии: почему бы не отказаться и от этого позора? От сталинщины во всех видах?
Мы заговорили о наших больных. Я ей передала привет Корнея Ивановича (ему-то я о ее болезни и о больнице не сказала: его сейчас тревожить нельзя); передала привет от Самуила Яковлевича, которого на днях навещала. (Диагноза еще нет; сам он пока молодцом: не говорит жалких слов и работает.)
Подняв брови, она ждала. Ждала вестей о Борисе Леонидовиче. А я все тянула, тянула, потому что вести нехороши. Я сказала: ничего нового. Организм борется. А что инфарктные изъязвления желудка, инфарктная пневмония - про это я умолчала.
(Я заметила: пока чему-нибудь нет названия, - легче. А дадут боли имя - страшней. Асмус, произнося эти имена болей, плакал.)
22 мая 62. Вчера Анне Андреевне позвонили из редакции «Нового мира» с просьбой ответить «Октябрю». Ура, ура, ура! Конечно, ей теперь будет уже гораздо легче писать это письмо, раз за спиной у нее - редакция журнала. Сразу после звонка из «Нового мира» Анна Андреевна позвонила мне, и вечером я к ней отправилась. (Хотя от меня в этом случае, кроме сочувствия, толку никакого.) Когда я пришла, у нее Ника. Ответ уже готов и даже перепечатан на машинке. Я посмотрела: написано слабовато, нет ахматовской силы. Я начала предлагать некоторые поправки, но Анна Андреевна не стала меня слушать, потому что вообще раздумала писать от своего имени. Почему? Виктор Ефимович и Ника опасаются, что сочетание имен: Анна Ахматова - императрица Александра Федоровна даст шавкам новый повод лаять: ведь в представлении склочников из коммунальной квартиры (они же - читатели журнала «Октябрь») имя Ахматовой как-то связано с царским режимом (см. тов. Жданов и мн. др.). Необходимо, чтобы письмо в возражение «Октябрю» было написано и подписано не только Ахматовой и не только пушкинистами, но и «влиятельными лицами». Быть может - и даже наверное! - советчики правы, но в этом случае я как-то ждала от Анны Андреевны большей безоглядности.
Письмо, конечно, слабоватое, но можно ведь его и посильнее написать.
Я сказала, что, по моему мнению, и одной ахматовской подписи было бы достаточно. «Время сейчас уже другое», - сказала я.
- Не такое уж другое, - ворчливо ответила Анна Андреевна. - Не воображайте, пожалуйста. Ника Николаевна и Виктор Ефимович совершенно правы. В сознании Назаренко я тоже произрастаю в покоях императрицы. Самарин заявлял уже, что я жила с Николаем II. Да, да, правда. И даже, что он располагает документальными доказательствами! Хотела бы я взглянуть на эти доказательства. Впрочем, я их знаю: «А теперь бы домой скорее / Камероновой галереей»…
Потом Анна Андреевна рассказала, что проделала над «Поэмой» очередной эксперимент, окончившийся очередной неудачей. Давно уже она намеревалась показать «Поэму» кому-нибудь, кто ее не читал никогда. Ей приискали астрофизика: «все говорят - образованный, литературный, умный, и так оно и есть».
Дала ему экземпляр.
- Пришел, принес. Понравилось. Читал четыре раза. Я задала два простые вопроса - не ответил. А я-то надеялась, что сюжетная конструкция у этой вещи стальная.
Да, я тоже не могу догадаться, чего именно в фабуле «Поэмы» не понимает читатель. Только фабульно она в сущности и проста. Сложно в ней остальное: то, что кроме фабулы.
Анна Андреевна отослала меня в пустую столовую, вручив мне статью Мочульского: сравнительный анализ поэзии Ахматовой и Цветаевой. (А какая, в сущности, между ними связь? Какие основания у критика для сравнивания? Что обе они - женщины? Маловато. Сходства ведь никакого.)
- Да, нехорошо, - сказала Анна Андреевна. - Такие сравнения ни у кого не выходят, даже у Марины не вышло: Пастернак и Маяковский. Один в таких случаях получается обычно настоящий, а другой - набивная кукла. (У Цветаевой кукла - Маяковский…) Сам же Константин Васильевич был человек умный и светлый. Он часто бывал у нас в доме - учил Колю латыни (А Осипу Мандельштаму Мочульский помогал изучать греческий - см. журнал «Даугава», 1988, № 2, с. 112 - 113.)
Еще сказала о Марине Ивановне:
- Марина родилась негативисткой, ей было плохо там и было бы плохо здесь. Плохо там, где она.
Вернувшись домой, я перечитала Цветаеву о Маяковском и Пастернаке (Фридочка для меня переписала и мне подарила эту статью года три назад). Я тогда потряслась - именно изображением Пастернака, не Маяковского - но как-то быстро забыла. А вот сейчас перечла и потряслась наново. Да, права Анна Андреевна: Маяковский не удался, зато Пастернак! Лучше еще никто не написал о нем, разве что та же Марина Ивановна в «Световом ливне». Маяковский не удался, так, но вот что хотелось бы мне сказать Анне Андреевне: она, наверное, и сама не заметила, какие у нее в стихах совпадения с цветаевскими мыслями из этой статьи! Цветаева говорит о поэзии, о поэте, как о реке, и у Ахматовой то же и почти теми же словами сказано в одной из «Элегий»:
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
И еще - сущая мелочь, конечно. Цветаева, говоря о Маяковском, употребляет выражение «тычет верстовым столбом перста в вещь». Не отсюда ли в «Поэме»:
Полосатой наряжен верстой?
Цветаева говорит о поэте, как о реке: «У поэта - свои события, свое самособытие поэта. Оно в Пастернаке если не нарушено, то отклонено, заслонено, отведено. Тот же отвод рек. Видоизменение русл»; «…нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц - проходящая через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами…» (Марина Цветаева. «Эпос и лирика современной России»).
Ахматова часто берет у других, что́ хочет, иногда сознательно, иногда позабыв, откуда. Так и Пушкин, и Блок, и все поэты впрочем.
При следующей встрече спрошу у нее непременно.