22 мая 1943-го года
в стихах и из дневников
ИЗ ОГНЯ В ВОДУ
Фрица юг бросает в жар -
Только оглянись он:
Немец солнечный удар
Получил в Тунисе.
Что теперь, - он думал хмур, -
Хуже может статься?..
Но залить водою Рур
Вздумали британцы.
Что ж арийца ждет еще?
Вылинял задира:
Под Бизертой - горячо,
В Руре - слишком сыро.
Наводненья грозный вал
Хлещет по заводам...
Называется - попал
Из огня да в воду!
22 мая 1943, Дмитрий Кедрин.
Николай Каманин, лётчик, 34 года, генерал-майор, командир штурмового авиакорпуса, Воронежская область:
22 мая.
Получил приказ маршала Новикова о перебазировании корпуса в район Лиски, Бутурлиновка, Таловая с оперативным подчинением 5-й воздушной армии. Сегодня с группой офицеров управления корпуса летал в Воронеж, а затем на У-2 слетал в штаб 5 В А. Командующий армией генерал-майор авиации С.К. Горюнов был удивлён моим появлением, оказывается, он ещё не получил приказа Новикова. На всех аэродромах, кроме Бутурлиновки, предназначенных для базирования корпуса, ещё нет батальонов аэродромного обслуживания. С Горюновым я уже раньше встречался. В 1940 году он был начальником Управления кадров ВВС и оформлял мой перевод из Харькова в Ташкент на должность командующего ВВС САВО. Командующий познакомил меня с начальником штаба армии генерал-майором авиации
С.П. Синяковым. Генерал Синяков произвёл на меня впечатление очень культурного, высокообразованного штабиста.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
22 мая.
(Двадцать три месяца войны.)
Хочу сегодня, а может быть, завтра рывком закончить пьесу. Но столько отвлекающих тем, дел, встреч...
Работал с огромным напором, пьесу закончил. На душе тихо...
Еще нужны мазки, штрихи. Выверка... Ночью - обдумать последний аккорд.
С Ладоги приехал В. Пронин. Там тихо... Вдоль берега Ладожского озера тянут двойные железнодорожные пути к Кобоне. Это поможет Ленинграду. Построен новый мост - у Орешка.
Упорные налеты немцев на город Волхов, но без успеха, - мы отбиваем, бережем электростанцию.
Радиосообщение о роспуске Коминтерна. Слушали, затаив дыхание...
Этот акт выбивает из рук Гитлера и К0 оружие агитации и пропаганды против угрозы Коминтерна... Важнее всего выиграть войну. Дальнейшее определит жизнь. Рабочий класс будет искать нов[ых] организационных] форм в новых условиях...
Комментариев будет много. Это крупнейшая сенсация дня, а может быть, и года (для Запада). Этот акт подействует на всю европейскую политическую обстановку. Внезапно из-под «оси», из-под антикоминтерновского блока выдернуто все основание.
Ночью - мысли о пьесе. Воздушная тревога, зенитный огонь, бомбы...
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
22 мая.
Сейчас за мной должны приехать с Кировского завода. Давно уже они просили меня выступить у них, но я то хворала, то была занята… Слышу гудок под окном. Это за мной.
Вечер. Только что вернулась с Кировского. Народу было много, слушали отлично, хотя я и хуже стала читать после болезни: все задыхаюсь.
Заводской клуб помещается в бомбоубежище. Ведь немцы тут совсем рядом.
Нельзя спокойно смотреть на территорию завода. Это уже почти Сталинград в очерке Василия Гроссмана «Направление главного удара».
Здесь тоже: «темные громады цехов, поблескивающие влагой рельсы, уже кое-где тронутые следами окиси, нагромождение разбитых товарных вагонов, уголь, могучие заводские трубы, во многих местах пробитые немецкими снарядами».
Но, в отличие от Сталинграда, «главный удар» немцев по Кировскому заводу расщеплен на множество непрекращающихся ударов.
Когда мы поднялись из подвала на свежий майский воздух, нас встретили звуки вальса. Патефон стоял под открытым небом на обломке кирпича, а две пары девушек-дружинниц, з штанах и брезентовых сапогах, медленно кружились по двору на фоне сгоревшего цеха. Над ними, как бы охраняя это краткое веселье, барражировал «ястребок».
Мне припомнился завод «Севкабель» на Васильевском острове, где я была прошлым летом. Немцы бьют по «Севкабелю» с противоположной стороны залива из Лигова. Там тоже все цехи изранены и пробиты. В зияющую пробоину одного здания дерзко заглядывал со двора какой-то цветущий куст.
Это все - «сторожевые» заводы Ленинграда, как были некогда «сторожевые» монастыри.
Ирина Эренбург, дочь от первого брака писателя Ильи Эренбурга, 32 года, корреспондент газаеты 5-ой Армии Западного фронта (с авторскими примечаниями):
22 мая.
Речь Черчилля (Черчилль тогда выступил на заседании Конгресса США, «под громкие аплодисменты» он заявил: «Война в Африке закончена»). Сегодня речь Бенеша против Польши (Бенеш говорил преимущественно о проблемах послевоенной Европы. Судя по моей записи, он предлагал обкорнать Польшу). За это время кончилась Африка. К нам приехал Девис. Говорят, что он хочет устроить встречу Рузвельта и Сталина.
Все помешались на огородах. У меня напечатан очерк «Посторонние» на основе того письма, которое прислал фронтовик.
Купила четыре куска сахара по 10 р. Пишу - рожаю статью «Семья».
Софья Аверичева, актриса, 28 лет, фронтовая разведчица, Смоленская область:
22 мая.
Сегодня, после долгого перерыва, взяла я в руки карандаш, но с чего начать свои записи - не знаю. Столько событий произошло за этот период, а у меня в блокноте всего три фразы:
1 мая 1943 года в 3 часа утра ранена.
4 мая - медсанбат. Нивки.
6 мая - госпиталь. Подвязье.
А было это так. В ночь на 1-е мая мы - восемнадцать человек под командой Анистратова - вышли к немецкому боевому охранению, чтобы блокировать дзот. К предстоящей операции все было заранее изучено, оговорено. Каждый знал свое место в бою.
Для лучшей координации действий, ведения боя, оказания помощи в случае ранения или гибели товарищей нас разбили, как всегда, на тройки. В нашей тройке: сержант Плошкин, боец Макурин и я. Вышли на передний край нашей обороны. Пока Печенежский и Анистратов уславливались с артиллеристами и командиром стрелковой роты о деталях боя, мы сидели в окопах, разговаривали с ребятами из штрафного батальона, в обязанность которых вменяется: при нашем отходе стрелять в воздух трассирующими пулями - указывать нам обратный путь.
Дана команда. Мы выбрались из траншей один за другим и гуськом двинулись оврагом вдоль кустарника, не обращая внимания на тарахтение фрицевских пулеметов и взлетающие ракеты.
Два часа ночи. Гитлеровцы утихомирились. Молчит и наша оборона. Полная тишина. И темно. Мягко ступая по свежевспаханному полю, открыто, в рост подошли мы к левому крайнему дзоту и залегли перед ним метрах в пятидесяти, чтобы перевести дух и осмотреться.
Земля сырая, свежая, пахучая. Родная наша земля! Со мной рядом лежали Ложко, Анистратов, Макурин, Плошкин, парторг Хакимов. Других мне не видно. Из-за тучи выплывает луна, освещая амбразуру, линию траншей. А мы лежим на открытом поле, как на ладошке, предательски заблестели диски автоматов и каски.
- Приготовиться! Гранаты - к бою! Вперед! - прозвучала команда Анистратова.
Мы поднялись и пошли со всех сторон прямо на дзот. И вдруг резанули гитлеровские пулеметы, ударили автоматы. Взвились десятки ракет, стало светло, как днем, ослепило нас.
Рывком мы бросились вперед, ворвались в немецкие траншеи. Начался гранатный и рукопашный бой. Наши выходили из строя один за другим, фашистам тоже доставалось. То слышалось немецкое проклятье, то наша русская крепкая «мать», то настойчивое: «Я ранен! Я ранен!» Это автоматчики предупреждали своих товарищей по группе, но из боя не выходили. Раненые продолжали сражаться.
Первым бросился к дзоту Бугаев, но, сраженный пулеметной очередью, упал. Затем Анистратов и Ложко. Они ворвались в траншею. Я была уже рядом с дзотом. Справа от меня Плошкин, Макурин и Коробков били из автоматов. Хакимов, Курнев, Солдатов, Фомченко, Мурзаев и остальные бились на левом фланге. Оттуда слышались дикие вопли немцев. Бросив гранату в двери дзота, я рванулась туда, но тут меня сильно ударило по голове, сшибло с ног, срезало с головы каску. В правой одеревеневшей руке повис автомат с расщепленным ложем приклада.
- Раненые, немедленно выходи! - заорал Анистратов, а сам ворвался в дзот.
- Аверичева, я ранен, Аверичева!.. - позвал на помощь Макурин. Отчаяние, что ли, придало мне силы, я вытащила его из траншеи и поволокла по полю. Взрыв гранаты накрыл нас обоих. Чем-то острым резануло, ударило меня по ногам. Макурин лежал без движения. Не ощущая никакой боли, я, задыхаясь, поползла с ним дальше, подтягивая его левой рукой. Так я ползла и тащила Макурина, ничего не соображая.
Бой стих. Очень кружилась голова, замирало сердце, но я чувствовала, что Макурин еще жив. Мы уже среди кустов. Начинало светать. Вдруг рядом послышались быстрые, тяжелые шаги, прерывистое дыхание, лающая немецкая речь. Гитлеровцы прочесывали лес, страшно ругаясь между собой. Мы замерли. Они пробежали мимо, чуть не наступив на нас.
Не обращая внимания на боль, я ползла вдоль линии фронта и наконец увидала вдали трассирующие многоцветные огоньки. Зеленые, красные!.. Это ребята с капитаном Печенежским обозначали наш путь на отход.
Макурин приходил в себя, тихо стонал, а потом снова терял сознание. Он был весь в крови. А я тащила тащила, тащила. Потом у меня стало темнеть в глазах...
Очнулась я на телеге. Ухабистые весенние дороги. Нас бросает из стороны в сторону. Правду говорят, что для раненого самое трудное - наши дороги. На передних телегах слышатся стоны, я потихонечку, про себя, пою, чтобы преодолеть боль. Я лежу в телогрейке, насквозь мокрой от крови, трясусь, как в жуткий мороз. Держась за телегу, тяжело хромая, идет Ложко. Рядом Анистратов, с забинтованной рукой, в накинутой на плечи телогрейке. Он хмурый, недовольный: ведь «языка» не взяли. Они с Ложко вытащили пулеметчика из дзота, но гитлеровец преждевременно скончался. Из восемнадцати человек у нас тринадцать раненых. Убит Бугаев. Его первого скосила пулеметная очередь.
Убит коммунист Бугаев. Он оказался прав: он больше не побачит свой боевой орден Красного Знамени.
В санроте не ожидали сразу столько раненых. В хирургической - большой брезентовой палатке - холодно. Старший врач полка капитан Трофимова ругает санитара за то, что он плохо протопил печурки. Прибежали встревоженные девушки: Тосик, Томка, Нина. Нас приносят на носилках, кладут на хирургический стол одного за другим. Наш врач Фаина Дмитриевна сама вводит мне противостолбнячную сыворотку. Умелыми быстрыми движениями обрабатывает и перевязывает раны. А я совсем заледенела, стучу зубами. Меня быстро переодевают в чистое белье, завертывают в теплый ватный конверт, подают стопку спирта, и сразу становится теплее. Приятно кружится голова.
И снова подвода трясет нас по смоленским дорогам. Нас везут в деревню Криулино, где расположен медсанбат.
В хирургической заняты все операционные столы. Вижу справа Макурина, он весь искалечен. Выживет ли, бедняга? Хоть бы выжил! Больше шестидесяти осколков попало в него. В операционной знакомые хирурги. Тут же девочки - фельдшер Маруся Теплова, медсестры Нина Соколова и Катя Аксенова. У хирурга Карпинского весь халат в крови. Он, как мне кажется, глядит на меня с сомнением. Уж очень, наверное, я худая.
- Не бойтесь, доктор, режьте. Я все вынесу! - улыбаюсь я ему.
- Переливание крови! - отдает он приказ. - Оперируем под местной анестезией.
Уколы, разрез, опять уколы. Что-то металлическое летит в таз. «Режьте, доктор, режьте!» - твержу я одну и ту же фразу, хотя чувствую, что совсем слабею. Доктор от меня удаляется, и я, как сквозь сон, слышу: «Камфору скорее, камфору...»
Очнулась в палате. Около меня Карпинский и Анюта Тюканова в белом халате. В дверях капитан Печенежский с автоматчиками.
- Никифорыч прислал тебе первомайских пирожков и жареной рыбы! - Ешь и поправляйся!
- А это от полковника Муратовского! - улыбается Анютка, протягивая сверток.
На столике множество кульков и свертков. От волнения горло перехватило.
- Командование полка высоко оценило нашу сегодняшнюю работу. Озерский благодарит и желает скорейшего выздоровления! - говорит Печенежский. - Немцам досталось крепко, взяты документы, пулемет... Хоть гитлеровец представился богу, зато пулемет оказался новейшей системы МГ, скорострельный, недавно взятый на вооружение немецкой армии... В общем, задание выполнено, так что держись, Софья. И скорей возвращайся. Еще тебе привет от девчат из санчасти и особенный от Нины...
- Спасибо, за все спасибо!
Хочется сказать еще что-то, но язык совсем одеревенел, не движется, и страшно хочется спать. Спать!
Больше не надо ничего на свете. Засыпаю молниеносно. Меня зачем-то тормошат, а я снова засыпаю. Опять будят, и я снова проваливаюсь в глубокий сон.
Проснулась. Санитары и медсестры столпились около соседней кровати: принесли еще раненую. «Что это за девушка?» - спрашивает из дальнего угла солдат. «Радистка штаба дивизии Валентина Самаркина, - отвечает Катя Аксенова. - Попала под артиллерийский обстрел во время первомайского митинга». Кто-то досадует: «Не повезло нашим девчатам Первого мая!»
В палате сумрачно. Все спят. Светает или вечереет? Да не все ли равно. Радистка Валя - худенькая девушка. Она высоко поднята на подушках, тяжело дышит. У нее длинная смуглая шейка. Густые черные волосы. У двери стонет раненый. Левая рука у него в шине высоко поднята.
Опять ползет машина, опять ухабы и рытвины. Стоны раненых разрывают душу. Мне и самой хочется вот так же застонать, завыть. Нет, надо думать о чем угодно, только не о боли...
Деревня Нивки. Смоленские хаты переполнены ранеными. Я лежу в офицерской палате на одном топчане с младшим лейтенантом. У него ампутированы ноги. Худое желтое лицо; остановившиеся глаза смотрят в одну точку. Многие раненые еще до сих пор лежат на носилках.
«Пить, пить!» - тихо стонет на полу солдат. Девушка в белом халате, сидящая в углу около раненого офицера, даже не поворачивается. Раненый продолжает стонать. «Шо-о-ня, Шоо-ня!» Мне показалось, что он зовет меня. Да это же Макурин! «Голубчик, Макурин! Вот видишь, мы опять встретились с тобой!» - «Девушка, дайте, пожалуйста, пить раненому! - обращаюсь я к сестре. - И накройте его хоть чем-нибудь. Он же совсем замерз!» - «Я занята. Не умрет ваш приятель!»
С печи из-под занавески выглянула старушка. Охая и кряхтя, бабуся слезла с печи и, приговаривая, причитая: «Здорово же тебя разделали проклятые изверги», - напоила Макурина из чайника. Потом сняла с печи одеяло и накрыла его. Девушка даже не повернулась.
- Уйди! - проговорил офицер. - Иди, устраивай раненых, а то я за себя не ручаюсь!
- Вот еще несчастье на мою голову! - рассердилась девица.
- А ну проваливай отсюда! - истерично закричал офицер. - Проваливай, бессердечная шлюха!
Девица вскочила. Быстро простучала по полу каблучками, с яростью хлопнула дверью.
Макурин согрелся, перестал стонать. Вскоре пришли санитары. Бабушка сообщила всем, что часть раненых устраивают в соседнюю половину дома.
- Прощай, Макурин, прощай! Встретимся ли мы когда-нибудь с тобой!..
Опять и опять дорога. Санитарная машина увозит меня в глубокий тыл, все дальше и дальше от фронта. У меня поднялась температура. Все происходит, как во сне. И вот я в палате эвакогоспиталя. Лежу на краю широких нар. Солома, покрытая плащ-палатками, колет. В палате душно. Медицинский персонал разносит обед, но здесь палата тяжелобольных, никто не ест. И я ничего не могу взять в рот. Только бы пить, во рту все пересохло. Со всех сторон «Пить, сестра! Дайте пить!..»
- Софья Аверичева!..
Рядом солдат с ампутированной ногой. Я с трудом узнаю разведчика Мишу Круглова. Безжизненное, худое, желтое лицо.
- Отвоевался я, Соня. Больше уж не ходить мне в разведку! - нажимает, как всегда, на «о» Михаил. - А Мишу Голубева отправили в школу офицеров. Может, еще повоюет, отомстит за меня.
- Что ты, Миша, да вы с Голубевым давно уже рассчитались с фашистами!
Целую неделю я пребываю в каком-то небытии. Меня переносят из палаты в палату.
Большая чистая хата. Лежу на отдельной кровати. В палате одни женщины. В открытое окно вливается свежий воздух. Около меня врач и медсестра. Я спросила: «Какое сегодня число?» «Двенадцатое мая, среда».
Мне назначают первую перевязку. Главный хирург смотрит на мою руку со скрюченными пальцами и качает головой.
- Нестроевик! - буркнул он сестре. - К эвакуации в тыловой госпиталь!
- Что вы такое говорите, доктор? Вы лучше помогите! Не отсылайте меня в тыл, я отстану от своей дивизии. Обещаю выполнять все ваши предписания, но мне нужно вернуться в свою роту!..
С этого дня хирург Шанин Михаил Григорьевич называет меня «партизанкой». Подойдет ко мне: «Нуте-с, как наши дела, партизанка?»
После перевязки мне стало значительно лучше. Пришла уверенность, что все у меня будет хорошо.
За печкой лежит девушка. Большие темные глаза, нависшие брови. Черные гладкие волосы с прямым пробором. Это разведчица партизанского отряда Лена. Она шла с заданием в деревню к одной женщине, якобы к своей тетке. А в это время немцы окружили партизанский край со всех сторон. Лена пролежала без движения в канаве трое суток, обморозила ноги, а ночью с трудом доползла до крайней хаты к «тете». Ноги посинели, отекли. Началась гангрена. «Тетка» на дверях хаты написала «тиф», и немцы обходили хату. А вскоре пришла наша дивизия. Лену положили в госпиталь, ампутировали ступни обеих ног. Целыми днями Лена лежит на спине без единого звука и смотрит в одну точку.
Остальные девушки в палате из штаба армии и корпуса. Они все знакомы между собой. Одна из них, комсомолка Валя Останина, ранена в руку. Остальные больны. В центре всех разговоров Ирина - актриса армейской бригады. Она окончила школу Малого театра. Высокая, полная, с длинными золотыми волосами. «Медицина» настоятельно требует остричь волосы, а Ирина и слышать не желает об этом.
После обхода врачей, перевязок и всяких процедур появляются гости, главным образом, из соседних палат. Вот входит лихой моряк в накинутом на плечи бушлате, с гитарой в руке. Моряк очаровывает девушек. Он поет новую песню: «Темная ночь, только пули свистят по степи», а потом: «Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика-аа, но и Молдаванка и Пересыпь обожают Костю-моряка». Девушки «умирают» от восторга.
Это повторяется каждый день. Лена тяжело вздыхает, нервничает, но молчит. Я тоже молчу, хотя голова раскалывается на части. Терплю, потому что приходят ребята из боевых подразделений. Вон у моряка вся грудь в орденах. Говорят, он разведчик глубокого тыла.
Однажды Пришел пожилой подполковник, выздоравливающий. Чувствовал он себя неудобно, вошел в двери как-то боком. Извинился перед всеми. В госпитале ужасно скучно. Он пришел послушать пение «очаровательной Ирины Сергеевны», а также песни героя «Авроры». Но подполковнику не повезло. В палату ворвался главный хирург и устроил разнос.
- Вам что здесь, клуб? Ишь женихи какие: на костылях, замотанные бинтами, а туда же - к девочкам поближе. Еще недавно умирали, ахали, охали! Не успели встать с коек!.. Вон отсюда, донжуаны! - кричал доктор, багровея, но в глазах у него прыгали веселые озорные искры. - А ты, черт старый, лысый, а туда же! Постыдился бы! - кричал он на несчастного подполковника.
Перепуганные донжуаны покинули своих дам и в панике бежали из палаты. С этого дня хождений стало гораздо меньше. Очень уважают и боятся в госпитале нашего дорогого доктора Шанина.
Медсестра Сабина рассказывает: главный хирург госпиталя делает такие чудеса в медицине, что о нем нужно писать целые тома. В госпитале есть шоковые палаты. Это - смертники. Михаил Григорьевич вырывает и таких больных из лап смерти. Тяжелораненые с нетерпением ждут его прихода в палату. Я по себе это знаю. Стоит ему появиться на пороге, как на душе становится светлее. Меня он упорно зовет партизанкой.
Михаил Григорьевич назначил упражнение для моей руки. Приносит то узкую палочку, то шарик, вроде яйца. Я целыми днями занимаюсь гимнастикой. Главный хирург доволен: «Живучи вы, женщины, как кошки. Где мужчине нужно три месяца, вашему брату и одного хватает! Мы с тобой еще повоюем, партизанка!»
Уже ночь, но девушкам не спится. Они рассказывают всяческие истории.
Лена-партизанка тяжело дышит. Она пытается повернуться на бок. Закрывает уши. «Девушки, вы бы потише!» - прошу я их. «Хорошо, хорошо», - соглашаются они, но уже через минуту слышится: «Ирина, а что у вас произошло с армейской концертной бригадой?» - «О, это длинная история», - лениво тянет грудным голосом Ирина. «Об этом разное говорят, ужасно интересно послушать вас! - любопытствуют девушки. - Почему вы ушли из бригады?» - «Ха, ушла?! - смеется Ирина. - Я не ушла, меня «ушли». - И она рассказывает с омерзительной циничностью о веселой жизни в концертной бригаде, которую с позором разогнали.
- Ах ты, шлюха! Какая же ты гадкая! - поднимает голову с подушек Лена. - Вот бойцы сегодня утром рассказывали Аверичевой, как они всю ночь ползали в болоте, охотясь за «языком», как наши солдаты стоят в траншеях по грудь в воде, а вы... чем вы в такое время занимаетесь в армии? Ты же ученая! Государство на тебя деньги тратило, в люди вывело. Чем платишь ты стране, своему народу!..
Лена тяжело откинулась на подушки. Прибежали сестры, дежурный врач.
- Уберите меня отсюда куда угодно!-тряслась всем телом Лена. - Чтоб я только не видела и не слышала эту мразь.
Врачи сделали Елене укол. А потом сестры и нянюшки отгородили ее, а заодно и меня шкафами и завесили простыней. Лена постепенно успокоилась. В палате водворилась тишина.
Утром послышался тихий стук о шкаф. Раздвинулись простыни, и в нашем углу появились Сабина и Валя Останина. Валя пришла просить извинения за своих подруг.
- Мы совсем не причастны к похождениям, которые рассказывались ночью... Правда, мы не воюем на передовой с оружием в руках, как вы, но каждая на своем месте трудится, не жалея своих сил. Не думайте, пожалуйста, о нас плохо!
- Что вы, девочки! Мы о вас и не думаем плохо, - отвечаю я. - А вот таких Ирин на фронте не должно быть!
Елена молчит, но она согласна со мной, судя по взгляду, которым она обменивается с Валей.
С этого времени Валя Останина приносит нам каждый день полевые цветы, пишет за нас письма, обменивает у местных жителей табак, который нам положен, на клюкву. Из клюквы девушки делают нам сироп и кисель. У Вали неисчерпаемый запас энергии. Она в регистратуре узнает о прибытии раненых, и к моему окну все чаще подходят раненые - бойцы нашего полка. Они рассказывают о боевых делах. Дивизия ведет бои местного значения. Разведчики каждую ночь ползают за контрольными пленными. Скоро дивизия пойдет вперед.
Валя разузнала, что в одной из палат лежит разведчик Павел Ляльченко, тот самый Ляльченко, судьба которого после ранения оставалась неизвестной. Палатная сестра сказала, что ему придется ампутировать ногу. Ранение у него было очень тяжелое, ногу пытались спасти, но, как видно, безуспешно. С помощью Вали и сестрицы добралась я до палаты, где он лежал, и села на пороге.
- Товарищ Ляльченко, к вам пришли из вашей роты автоматчиков! - наклонилась над ним сестра.
- Вот здорово! - обрадовался Ляльченко, напрасно пытаясь поднять голову. - Братва, кто пришел, подойдите!
Я подошла. Исхудалое, желтое лицо. Заострившийся нос. Глубоко запавшие глаза. Спекшиеся губы. По рассказам ребят, это был удалой парень, храбрый разведчик. Сердце сжалось от боли, слова не могу вымолвить. Видно, нервы мои порасшатались. Взяла себя в руки, улыбнулась. Рассказала о делах роты, о последней операции. Сказала, что его помнят. Бойцы и командиры, рассказывая новичкам о боевых делах роты, не забывают сказать о его смелых действиях. Ляльченко лежал с полными слез глазами и приговаривал:
- Не забыли, помнят, значит. Вот и хорошо, вот и хорошо. А я, знаешь, если жив останусь, всегда буду помнить наших ребят, роту, где я узнал настоящих людей, настоящую боевую дружбу. И могу спокойно и смело смотреть людям в глаза. Ведь я кровью искупил свою вину...
Мы с Леной чувствуем себя получше. Я уже выползаю на крыльцо, греюсь на солнышке. А Лена подолгу сидит в постели и смотрит в окно.
А за окном весна.
Астрид Линдгрен, писательница, 35 лет, Стокгольм:
22 мая.
Тепло и прекрасно! Замечательно и благословенно! Невероятно красиво. Позавчера Карин [Карин Линдгрен - дочь Астрид Линдгрен, - прим. ред.] исполнилось 10 лет. Приходили Эльса-Лена и Матте [подруги Карин - прим. ред.]. Карин получила в подарок часы, школьный портфель, коробку конфет, 1 книгу, 1 пару верхних штанов от нас и несколько книжек от остальных. На обед были креветки, редиска, сардины, ветчина, и яйца и остатки торта...
В понедельник мне снова выходить на работу после полуторанедельного отпуска в связи со страшным насморком. Пока я лежала, я написала несколько безделушек и отправила их. Сначала в (газету) «Стокгольмс-Тиднинген», которая одну купила, а три вернуло; потом в DN («Дагенс Нюхетер»), которая вернула все две отправленные мною истории. На одной из них Стаффан Чернэльд (известный шведский журналист и писатель - прим. ред.) написал: «Девочка умеет писать, в этом нет никаких сомнений», и это было, во всяком случае, слишком ошеломительно и слишком мало привязано к действительности, ха-ха!
Хватит, однако, болтовни. Может быть, нужно упомянуть одну такую маленькую деталь: Сталин распустил Коминтерн... Это должно означать, что коммунизм отказался от мыслей о мировой революции. Скорей всего, это не так, и Коминтерн будет наверняка существовать в другом обличье, и все придумано для того, чтобы задобрить общественное мнение в Англии и Америке.
Я не помню, писала ли я о том, что англичане взорвали в Германии две дамбы, после чего последовали огромные наводнения и разрушения. Утверждают, что идею подбросил англичанам один еврей-беженец, и это послужит толчком к новым преследованиям евреев в Германии.
ИЗ ОГНЯ В ВОДУ
Фрица юг бросает в жар -
Только оглянись он:
Немец солнечный удар
Получил в Тунисе.
Что теперь, - он думал хмур, -
Хуже может статься?..
Но залить водою Рур
Вздумали британцы.
Что ж арийца ждет еще?
Вылинял задира:
Под Бизертой - горячо,
В Руре - слишком сыро.
Наводненья грозный вал
Хлещет по заводам...
Называется - попал
Из огня да в воду!
22 мая 1943, Дмитрий Кедрин.
Николай Каманин, лётчик, 34 года, генерал-майор, командир штурмового авиакорпуса, Воронежская область:
22 мая.
Получил приказ маршала Новикова о перебазировании корпуса в район Лиски, Бутурлиновка, Таловая с оперативным подчинением 5-й воздушной армии. Сегодня с группой офицеров управления корпуса летал в Воронеж, а затем на У-2 слетал в штаб 5 В А. Командующий армией генерал-майор авиации С.К. Горюнов был удивлён моим появлением, оказывается, он ещё не получил приказа Новикова. На всех аэродромах, кроме Бутурлиновки, предназначенных для базирования корпуса, ещё нет батальонов аэродромного обслуживания. С Горюновым я уже раньше встречался. В 1940 году он был начальником Управления кадров ВВС и оформлял мой перевод из Харькова в Ташкент на должность командующего ВВС САВО. Командующий познакомил меня с начальником штаба армии генерал-майором авиации
С.П. Синяковым. Генерал Синяков произвёл на меня впечатление очень культурного, высокообразованного штабиста.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
22 мая.
(Двадцать три месяца войны.)
Хочу сегодня, а может быть, завтра рывком закончить пьесу. Но столько отвлекающих тем, дел, встреч...
Работал с огромным напором, пьесу закончил. На душе тихо...
Еще нужны мазки, штрихи. Выверка... Ночью - обдумать последний аккорд.
С Ладоги приехал В. Пронин. Там тихо... Вдоль берега Ладожского озера тянут двойные железнодорожные пути к Кобоне. Это поможет Ленинграду. Построен новый мост - у Орешка.
Упорные налеты немцев на город Волхов, но без успеха, - мы отбиваем, бережем электростанцию.
Радиосообщение о роспуске Коминтерна. Слушали, затаив дыхание...
Этот акт выбивает из рук Гитлера и К0 оружие агитации и пропаганды против угрозы Коминтерна... Важнее всего выиграть войну. Дальнейшее определит жизнь. Рабочий класс будет искать нов[ых] организационных] форм в новых условиях...
Комментариев будет много. Это крупнейшая сенсация дня, а может быть, и года (для Запада). Этот акт подействует на всю европейскую политическую обстановку. Внезапно из-под «оси», из-под антикоминтерновского блока выдернуто все основание.
Ночью - мысли о пьесе. Воздушная тревога, зенитный огонь, бомбы...
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
22 мая.
Сейчас за мной должны приехать с Кировского завода. Давно уже они просили меня выступить у них, но я то хворала, то была занята… Слышу гудок под окном. Это за мной.
Вечер. Только что вернулась с Кировского. Народу было много, слушали отлично, хотя я и хуже стала читать после болезни: все задыхаюсь.
Заводской клуб помещается в бомбоубежище. Ведь немцы тут совсем рядом.
Нельзя спокойно смотреть на территорию завода. Это уже почти Сталинград в очерке Василия Гроссмана «Направление главного удара».
Здесь тоже: «темные громады цехов, поблескивающие влагой рельсы, уже кое-где тронутые следами окиси, нагромождение разбитых товарных вагонов, уголь, могучие заводские трубы, во многих местах пробитые немецкими снарядами».
Но, в отличие от Сталинграда, «главный удар» немцев по Кировскому заводу расщеплен на множество непрекращающихся ударов.
Когда мы поднялись из подвала на свежий майский воздух, нас встретили звуки вальса. Патефон стоял под открытым небом на обломке кирпича, а две пары девушек-дружинниц, з штанах и брезентовых сапогах, медленно кружились по двору на фоне сгоревшего цеха. Над ними, как бы охраняя это краткое веселье, барражировал «ястребок».
Мне припомнился завод «Севкабель» на Васильевском острове, где я была прошлым летом. Немцы бьют по «Севкабелю» с противоположной стороны залива из Лигова. Там тоже все цехи изранены и пробиты. В зияющую пробоину одного здания дерзко заглядывал со двора какой-то цветущий куст.
Это все - «сторожевые» заводы Ленинграда, как были некогда «сторожевые» монастыри.
Ирина Эренбург, дочь от первого брака писателя Ильи Эренбурга, 32 года, корреспондент газаеты 5-ой Армии Западного фронта (с авторскими примечаниями):
22 мая.
Речь Черчилля (Черчилль тогда выступил на заседании Конгресса США, «под громкие аплодисменты» он заявил: «Война в Африке закончена»). Сегодня речь Бенеша против Польши (Бенеш говорил преимущественно о проблемах послевоенной Европы. Судя по моей записи, он предлагал обкорнать Польшу). За это время кончилась Африка. К нам приехал Девис. Говорят, что он хочет устроить встречу Рузвельта и Сталина.
Все помешались на огородах. У меня напечатан очерк «Посторонние» на основе того письма, которое прислал фронтовик.
Купила четыре куска сахара по 10 р. Пишу - рожаю статью «Семья».
Софья Аверичева, актриса, 28 лет, фронтовая разведчица, Смоленская область:
22 мая.
Сегодня, после долгого перерыва, взяла я в руки карандаш, но с чего начать свои записи - не знаю. Столько событий произошло за этот период, а у меня в блокноте всего три фразы:
1 мая 1943 года в 3 часа утра ранена.
4 мая - медсанбат. Нивки.
6 мая - госпиталь. Подвязье.
А было это так. В ночь на 1-е мая мы - восемнадцать человек под командой Анистратова - вышли к немецкому боевому охранению, чтобы блокировать дзот. К предстоящей операции все было заранее изучено, оговорено. Каждый знал свое место в бою.
Для лучшей координации действий, ведения боя, оказания помощи в случае ранения или гибели товарищей нас разбили, как всегда, на тройки. В нашей тройке: сержант Плошкин, боец Макурин и я. Вышли на передний край нашей обороны. Пока Печенежский и Анистратов уславливались с артиллеристами и командиром стрелковой роты о деталях боя, мы сидели в окопах, разговаривали с ребятами из штрафного батальона, в обязанность которых вменяется: при нашем отходе стрелять в воздух трассирующими пулями - указывать нам обратный путь.
Дана команда. Мы выбрались из траншей один за другим и гуськом двинулись оврагом вдоль кустарника, не обращая внимания на тарахтение фрицевских пулеметов и взлетающие ракеты.
Два часа ночи. Гитлеровцы утихомирились. Молчит и наша оборона. Полная тишина. И темно. Мягко ступая по свежевспаханному полю, открыто, в рост подошли мы к левому крайнему дзоту и залегли перед ним метрах в пятидесяти, чтобы перевести дух и осмотреться.
Земля сырая, свежая, пахучая. Родная наша земля! Со мной рядом лежали Ложко, Анистратов, Макурин, Плошкин, парторг Хакимов. Других мне не видно. Из-за тучи выплывает луна, освещая амбразуру, линию траншей. А мы лежим на открытом поле, как на ладошке, предательски заблестели диски автоматов и каски.
- Приготовиться! Гранаты - к бою! Вперед! - прозвучала команда Анистратова.
Мы поднялись и пошли со всех сторон прямо на дзот. И вдруг резанули гитлеровские пулеметы, ударили автоматы. Взвились десятки ракет, стало светло, как днем, ослепило нас.
Рывком мы бросились вперед, ворвались в немецкие траншеи. Начался гранатный и рукопашный бой. Наши выходили из строя один за другим, фашистам тоже доставалось. То слышалось немецкое проклятье, то наша русская крепкая «мать», то настойчивое: «Я ранен! Я ранен!» Это автоматчики предупреждали своих товарищей по группе, но из боя не выходили. Раненые продолжали сражаться.
Первым бросился к дзоту Бугаев, но, сраженный пулеметной очередью, упал. Затем Анистратов и Ложко. Они ворвались в траншею. Я была уже рядом с дзотом. Справа от меня Плошкин, Макурин и Коробков били из автоматов. Хакимов, Курнев, Солдатов, Фомченко, Мурзаев и остальные бились на левом фланге. Оттуда слышались дикие вопли немцев. Бросив гранату в двери дзота, я рванулась туда, но тут меня сильно ударило по голове, сшибло с ног, срезало с головы каску. В правой одеревеневшей руке повис автомат с расщепленным ложем приклада.
- Раненые, немедленно выходи! - заорал Анистратов, а сам ворвался в дзот.
- Аверичева, я ранен, Аверичева!.. - позвал на помощь Макурин. Отчаяние, что ли, придало мне силы, я вытащила его из траншеи и поволокла по полю. Взрыв гранаты накрыл нас обоих. Чем-то острым резануло, ударило меня по ногам. Макурин лежал без движения. Не ощущая никакой боли, я, задыхаясь, поползла с ним дальше, подтягивая его левой рукой. Так я ползла и тащила Макурина, ничего не соображая.
Бой стих. Очень кружилась голова, замирало сердце, но я чувствовала, что Макурин еще жив. Мы уже среди кустов. Начинало светать. Вдруг рядом послышались быстрые, тяжелые шаги, прерывистое дыхание, лающая немецкая речь. Гитлеровцы прочесывали лес, страшно ругаясь между собой. Мы замерли. Они пробежали мимо, чуть не наступив на нас.
Не обращая внимания на боль, я ползла вдоль линии фронта и наконец увидала вдали трассирующие многоцветные огоньки. Зеленые, красные!.. Это ребята с капитаном Печенежским обозначали наш путь на отход.
Макурин приходил в себя, тихо стонал, а потом снова терял сознание. Он был весь в крови. А я тащила тащила, тащила. Потом у меня стало темнеть в глазах...
Очнулась я на телеге. Ухабистые весенние дороги. Нас бросает из стороны в сторону. Правду говорят, что для раненого самое трудное - наши дороги. На передних телегах слышатся стоны, я потихонечку, про себя, пою, чтобы преодолеть боль. Я лежу в телогрейке, насквозь мокрой от крови, трясусь, как в жуткий мороз. Держась за телегу, тяжело хромая, идет Ложко. Рядом Анистратов, с забинтованной рукой, в накинутой на плечи телогрейке. Он хмурый, недовольный: ведь «языка» не взяли. Они с Ложко вытащили пулеметчика из дзота, но гитлеровец преждевременно скончался. Из восемнадцати человек у нас тринадцать раненых. Убит Бугаев. Его первого скосила пулеметная очередь.
Убит коммунист Бугаев. Он оказался прав: он больше не побачит свой боевой орден Красного Знамени.
В санроте не ожидали сразу столько раненых. В хирургической - большой брезентовой палатке - холодно. Старший врач полка капитан Трофимова ругает санитара за то, что он плохо протопил печурки. Прибежали встревоженные девушки: Тосик, Томка, Нина. Нас приносят на носилках, кладут на хирургический стол одного за другим. Наш врач Фаина Дмитриевна сама вводит мне противостолбнячную сыворотку. Умелыми быстрыми движениями обрабатывает и перевязывает раны. А я совсем заледенела, стучу зубами. Меня быстро переодевают в чистое белье, завертывают в теплый ватный конверт, подают стопку спирта, и сразу становится теплее. Приятно кружится голова.
И снова подвода трясет нас по смоленским дорогам. Нас везут в деревню Криулино, где расположен медсанбат.
В хирургической заняты все операционные столы. Вижу справа Макурина, он весь искалечен. Выживет ли, бедняга? Хоть бы выжил! Больше шестидесяти осколков попало в него. В операционной знакомые хирурги. Тут же девочки - фельдшер Маруся Теплова, медсестры Нина Соколова и Катя Аксенова. У хирурга Карпинского весь халат в крови. Он, как мне кажется, глядит на меня с сомнением. Уж очень, наверное, я худая.
- Не бойтесь, доктор, режьте. Я все вынесу! - улыбаюсь я ему.
- Переливание крови! - отдает он приказ. - Оперируем под местной анестезией.
Уколы, разрез, опять уколы. Что-то металлическое летит в таз. «Режьте, доктор, режьте!» - твержу я одну и ту же фразу, хотя чувствую, что совсем слабею. Доктор от меня удаляется, и я, как сквозь сон, слышу: «Камфору скорее, камфору...»
Очнулась в палате. Около меня Карпинский и Анюта Тюканова в белом халате. В дверях капитан Печенежский с автоматчиками.
- Никифорыч прислал тебе первомайских пирожков и жареной рыбы! - Ешь и поправляйся!
- А это от полковника Муратовского! - улыбается Анютка, протягивая сверток.
На столике множество кульков и свертков. От волнения горло перехватило.
- Командование полка высоко оценило нашу сегодняшнюю работу. Озерский благодарит и желает скорейшего выздоровления! - говорит Печенежский. - Немцам досталось крепко, взяты документы, пулемет... Хоть гитлеровец представился богу, зато пулемет оказался новейшей системы МГ, скорострельный, недавно взятый на вооружение немецкой армии... В общем, задание выполнено, так что держись, Софья. И скорей возвращайся. Еще тебе привет от девчат из санчасти и особенный от Нины...
- Спасибо, за все спасибо!
Хочется сказать еще что-то, но язык совсем одеревенел, не движется, и страшно хочется спать. Спать!
Больше не надо ничего на свете. Засыпаю молниеносно. Меня зачем-то тормошат, а я снова засыпаю. Опять будят, и я снова проваливаюсь в глубокий сон.
Проснулась. Санитары и медсестры столпились около соседней кровати: принесли еще раненую. «Что это за девушка?» - спрашивает из дальнего угла солдат. «Радистка штаба дивизии Валентина Самаркина, - отвечает Катя Аксенова. - Попала под артиллерийский обстрел во время первомайского митинга». Кто-то досадует: «Не повезло нашим девчатам Первого мая!»
В палате сумрачно. Все спят. Светает или вечереет? Да не все ли равно. Радистка Валя - худенькая девушка. Она высоко поднята на подушках, тяжело дышит. У нее длинная смуглая шейка. Густые черные волосы. У двери стонет раненый. Левая рука у него в шине высоко поднята.
Опять ползет машина, опять ухабы и рытвины. Стоны раненых разрывают душу. Мне и самой хочется вот так же застонать, завыть. Нет, надо думать о чем угодно, только не о боли...
Деревня Нивки. Смоленские хаты переполнены ранеными. Я лежу в офицерской палате на одном топчане с младшим лейтенантом. У него ампутированы ноги. Худое желтое лицо; остановившиеся глаза смотрят в одну точку. Многие раненые еще до сих пор лежат на носилках.
«Пить, пить!» - тихо стонет на полу солдат. Девушка в белом халате, сидящая в углу около раненого офицера, даже не поворачивается. Раненый продолжает стонать. «Шо-о-ня, Шоо-ня!» Мне показалось, что он зовет меня. Да это же Макурин! «Голубчик, Макурин! Вот видишь, мы опять встретились с тобой!» - «Девушка, дайте, пожалуйста, пить раненому! - обращаюсь я к сестре. - И накройте его хоть чем-нибудь. Он же совсем замерз!» - «Я занята. Не умрет ваш приятель!»
С печи из-под занавески выглянула старушка. Охая и кряхтя, бабуся слезла с печи и, приговаривая, причитая: «Здорово же тебя разделали проклятые изверги», - напоила Макурина из чайника. Потом сняла с печи одеяло и накрыла его. Девушка даже не повернулась.
- Уйди! - проговорил офицер. - Иди, устраивай раненых, а то я за себя не ручаюсь!
- Вот еще несчастье на мою голову! - рассердилась девица.
- А ну проваливай отсюда! - истерично закричал офицер. - Проваливай, бессердечная шлюха!
Девица вскочила. Быстро простучала по полу каблучками, с яростью хлопнула дверью.
Макурин согрелся, перестал стонать. Вскоре пришли санитары. Бабушка сообщила всем, что часть раненых устраивают в соседнюю половину дома.
- Прощай, Макурин, прощай! Встретимся ли мы когда-нибудь с тобой!..
Опять и опять дорога. Санитарная машина увозит меня в глубокий тыл, все дальше и дальше от фронта. У меня поднялась температура. Все происходит, как во сне. И вот я в палате эвакогоспиталя. Лежу на краю широких нар. Солома, покрытая плащ-палатками, колет. В палате душно. Медицинский персонал разносит обед, но здесь палата тяжелобольных, никто не ест. И я ничего не могу взять в рот. Только бы пить, во рту все пересохло. Со всех сторон «Пить, сестра! Дайте пить!..»
- Софья Аверичева!..
Рядом солдат с ампутированной ногой. Я с трудом узнаю разведчика Мишу Круглова. Безжизненное, худое, желтое лицо.
- Отвоевался я, Соня. Больше уж не ходить мне в разведку! - нажимает, как всегда, на «о» Михаил. - А Мишу Голубева отправили в школу офицеров. Может, еще повоюет, отомстит за меня.
- Что ты, Миша, да вы с Голубевым давно уже рассчитались с фашистами!
Целую неделю я пребываю в каком-то небытии. Меня переносят из палаты в палату.
Большая чистая хата. Лежу на отдельной кровати. В палате одни женщины. В открытое окно вливается свежий воздух. Около меня врач и медсестра. Я спросила: «Какое сегодня число?» «Двенадцатое мая, среда».
Мне назначают первую перевязку. Главный хирург смотрит на мою руку со скрюченными пальцами и качает головой.
- Нестроевик! - буркнул он сестре. - К эвакуации в тыловой госпиталь!
- Что вы такое говорите, доктор? Вы лучше помогите! Не отсылайте меня в тыл, я отстану от своей дивизии. Обещаю выполнять все ваши предписания, но мне нужно вернуться в свою роту!..
С этого дня хирург Шанин Михаил Григорьевич называет меня «партизанкой». Подойдет ко мне: «Нуте-с, как наши дела, партизанка?»
После перевязки мне стало значительно лучше. Пришла уверенность, что все у меня будет хорошо.
За печкой лежит девушка. Большие темные глаза, нависшие брови. Черные гладкие волосы с прямым пробором. Это разведчица партизанского отряда Лена. Она шла с заданием в деревню к одной женщине, якобы к своей тетке. А в это время немцы окружили партизанский край со всех сторон. Лена пролежала без движения в канаве трое суток, обморозила ноги, а ночью с трудом доползла до крайней хаты к «тете». Ноги посинели, отекли. Началась гангрена. «Тетка» на дверях хаты написала «тиф», и немцы обходили хату. А вскоре пришла наша дивизия. Лену положили в госпиталь, ампутировали ступни обеих ног. Целыми днями Лена лежит на спине без единого звука и смотрит в одну точку.
Остальные девушки в палате из штаба армии и корпуса. Они все знакомы между собой. Одна из них, комсомолка Валя Останина, ранена в руку. Остальные больны. В центре всех разговоров Ирина - актриса армейской бригады. Она окончила школу Малого театра. Высокая, полная, с длинными золотыми волосами. «Медицина» настоятельно требует остричь волосы, а Ирина и слышать не желает об этом.
После обхода врачей, перевязок и всяких процедур появляются гости, главным образом, из соседних палат. Вот входит лихой моряк в накинутом на плечи бушлате, с гитарой в руке. Моряк очаровывает девушек. Он поет новую песню: «Темная ночь, только пули свистят по степи», а потом: «Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика-аа, но и Молдаванка и Пересыпь обожают Костю-моряка». Девушки «умирают» от восторга.
Это повторяется каждый день. Лена тяжело вздыхает, нервничает, но молчит. Я тоже молчу, хотя голова раскалывается на части. Терплю, потому что приходят ребята из боевых подразделений. Вон у моряка вся грудь в орденах. Говорят, он разведчик глубокого тыла.
Однажды Пришел пожилой подполковник, выздоравливающий. Чувствовал он себя неудобно, вошел в двери как-то боком. Извинился перед всеми. В госпитале ужасно скучно. Он пришел послушать пение «очаровательной Ирины Сергеевны», а также песни героя «Авроры». Но подполковнику не повезло. В палату ворвался главный хирург и устроил разнос.
- Вам что здесь, клуб? Ишь женихи какие: на костылях, замотанные бинтами, а туда же - к девочкам поближе. Еще недавно умирали, ахали, охали! Не успели встать с коек!.. Вон отсюда, донжуаны! - кричал доктор, багровея, но в глазах у него прыгали веселые озорные искры. - А ты, черт старый, лысый, а туда же! Постыдился бы! - кричал он на несчастного подполковника.
Перепуганные донжуаны покинули своих дам и в панике бежали из палаты. С этого дня хождений стало гораздо меньше. Очень уважают и боятся в госпитале нашего дорогого доктора Шанина.
Медсестра Сабина рассказывает: главный хирург госпиталя делает такие чудеса в медицине, что о нем нужно писать целые тома. В госпитале есть шоковые палаты. Это - смертники. Михаил Григорьевич вырывает и таких больных из лап смерти. Тяжелораненые с нетерпением ждут его прихода в палату. Я по себе это знаю. Стоит ему появиться на пороге, как на душе становится светлее. Меня он упорно зовет партизанкой.
Михаил Григорьевич назначил упражнение для моей руки. Приносит то узкую палочку, то шарик, вроде яйца. Я целыми днями занимаюсь гимнастикой. Главный хирург доволен: «Живучи вы, женщины, как кошки. Где мужчине нужно три месяца, вашему брату и одного хватает! Мы с тобой еще повоюем, партизанка!»
Уже ночь, но девушкам не спится. Они рассказывают всяческие истории.
Лена-партизанка тяжело дышит. Она пытается повернуться на бок. Закрывает уши. «Девушки, вы бы потише!» - прошу я их. «Хорошо, хорошо», - соглашаются они, но уже через минуту слышится: «Ирина, а что у вас произошло с армейской концертной бригадой?» - «О, это длинная история», - лениво тянет грудным голосом Ирина. «Об этом разное говорят, ужасно интересно послушать вас! - любопытствуют девушки. - Почему вы ушли из бригады?» - «Ха, ушла?! - смеется Ирина. - Я не ушла, меня «ушли». - И она рассказывает с омерзительной циничностью о веселой жизни в концертной бригаде, которую с позором разогнали.
- Ах ты, шлюха! Какая же ты гадкая! - поднимает голову с подушек Лена. - Вот бойцы сегодня утром рассказывали Аверичевой, как они всю ночь ползали в болоте, охотясь за «языком», как наши солдаты стоят в траншеях по грудь в воде, а вы... чем вы в такое время занимаетесь в армии? Ты же ученая! Государство на тебя деньги тратило, в люди вывело. Чем платишь ты стране, своему народу!..
Лена тяжело откинулась на подушки. Прибежали сестры, дежурный врач.
- Уберите меня отсюда куда угодно!-тряслась всем телом Лена. - Чтоб я только не видела и не слышала эту мразь.
Врачи сделали Елене укол. А потом сестры и нянюшки отгородили ее, а заодно и меня шкафами и завесили простыней. Лена постепенно успокоилась. В палате водворилась тишина.
Утром послышался тихий стук о шкаф. Раздвинулись простыни, и в нашем углу появились Сабина и Валя Останина. Валя пришла просить извинения за своих подруг.
- Мы совсем не причастны к похождениям, которые рассказывались ночью... Правда, мы не воюем на передовой с оружием в руках, как вы, но каждая на своем месте трудится, не жалея своих сил. Не думайте, пожалуйста, о нас плохо!
- Что вы, девочки! Мы о вас и не думаем плохо, - отвечаю я. - А вот таких Ирин на фронте не должно быть!
Елена молчит, но она согласна со мной, судя по взгляду, которым она обменивается с Валей.
С этого времени Валя Останина приносит нам каждый день полевые цветы, пишет за нас письма, обменивает у местных жителей табак, который нам положен, на клюкву. Из клюквы девушки делают нам сироп и кисель. У Вали неисчерпаемый запас энергии. Она в регистратуре узнает о прибытии раненых, и к моему окну все чаще подходят раненые - бойцы нашего полка. Они рассказывают о боевых делах. Дивизия ведет бои местного значения. Разведчики каждую ночь ползают за контрольными пленными. Скоро дивизия пойдет вперед.
Валя разузнала, что в одной из палат лежит разведчик Павел Ляльченко, тот самый Ляльченко, судьба которого после ранения оставалась неизвестной. Палатная сестра сказала, что ему придется ампутировать ногу. Ранение у него было очень тяжелое, ногу пытались спасти, но, как видно, безуспешно. С помощью Вали и сестрицы добралась я до палаты, где он лежал, и села на пороге.
- Товарищ Ляльченко, к вам пришли из вашей роты автоматчиков! - наклонилась над ним сестра.
- Вот здорово! - обрадовался Ляльченко, напрасно пытаясь поднять голову. - Братва, кто пришел, подойдите!
Я подошла. Исхудалое, желтое лицо. Заострившийся нос. Глубоко запавшие глаза. Спекшиеся губы. По рассказам ребят, это был удалой парень, храбрый разведчик. Сердце сжалось от боли, слова не могу вымолвить. Видно, нервы мои порасшатались. Взяла себя в руки, улыбнулась. Рассказала о делах роты, о последней операции. Сказала, что его помнят. Бойцы и командиры, рассказывая новичкам о боевых делах роты, не забывают сказать о его смелых действиях. Ляльченко лежал с полными слез глазами и приговаривал:
- Не забыли, помнят, значит. Вот и хорошо, вот и хорошо. А я, знаешь, если жив останусь, всегда буду помнить наших ребят, роту, где я узнал настоящих людей, настоящую боевую дружбу. И могу спокойно и смело смотреть людям в глаза. Ведь я кровью искупил свою вину...
Мы с Леной чувствуем себя получше. Я уже выползаю на крыльцо, греюсь на солнышке. А Лена подолгу сидит в постели и смотрит в окно.
А за окном весна.
Астрид Линдгрен, писательница, 35 лет, Стокгольм:
22 мая.
Тепло и прекрасно! Замечательно и благословенно! Невероятно красиво. Позавчера Карин [Карин Линдгрен - дочь Астрид Линдгрен, - прим. ред.] исполнилось 10 лет. Приходили Эльса-Лена и Матте [подруги Карин - прим. ред.]. Карин получила в подарок часы, школьный портфель, коробку конфет, 1 книгу, 1 пару верхних штанов от нас и несколько книжек от остальных. На обед были креветки, редиска, сардины, ветчина, и яйца и остатки торта...
В понедельник мне снова выходить на работу после полуторанедельного отпуска в связи со страшным насморком. Пока я лежала, я написала несколько безделушек и отправила их. Сначала в (газету) «Стокгольмс-Тиднинген», которая одну купила, а три вернуло; потом в DN («Дагенс Нюхетер»), которая вернула все две отправленные мною истории. На одной из них Стаффан Чернэльд (известный шведский журналист и писатель - прим. ред.) написал: «Девочка умеет писать, в этом нет никаких сомнений», и это было, во всяком случае, слишком ошеломительно и слишком мало привязано к действительности, ха-ха!
Хватит, однако, болтовни. Может быть, нужно упомянуть одну такую маленькую деталь: Сталин распустил Коминтерн... Это должно означать, что коммунизм отказался от мыслей о мировой революции. Скорей всего, это не так, и Коминтерн будет наверняка существовать в другом обличье, и все придумано для того, чтобы задобрить общественное мнение в Англии и Америке.
Я не помню, писала ли я о том, что англичане взорвали в Германии две дамбы, после чего последовали огромные наводнения и разрушения. Утверждают, что идею подбросил англичанам один еврей-беженец, и это послужит толчком к новым преследованиям евреев в Германии.