17 марта. Давид Самойлов
из дневника 1963-го года:
17 марта. С Лялей и Сашей ездили в Переделкино к Ивановым.
Старик хорош, мил и, слава Богу, здоров. Впрочем, ему дела ни до чего нет. И он по долгой своей привычке медленно провожает время и нехотя пописывает.
После обеда Копелев приволок целую компанию - Любу Кабо, Сашу Яшина.
Яшин очень мне нравится. И его достойная манера держаться, и лицо, северно-русское без татарщины, и вологодский говорок. Долго читали письма, полученные им от земляков и от разных людей из разных мест по поводу «Вологодской свадьбы». Впечатление огромное. Видно, какую школу воспитания прошел наш народ, как велика его потребность в правде, как он умеет мыслить и выражать мысли, как велико его уважение к праведнику.
Письма эти - бунт. Они - прекрасный комментарий к последним речам.
Мужицкий бунт - начало русской прозы...
Эренбург, говорят, совсем плох, погружен в нервную депрессию. Мне жаль его как старика, но не как писателя. Непривычка к независимости, отсутствие достоинства сказались в нем тогда, когда достоинство могло бы стать гражданским подвигом, пускай последним.
Да и что ему грозит? Даже не гражданская казнь Чернышевского, не ссылка на Кавказ. Подумаешь, хозяева обидели старого слугу! Сюжет печальный, вроде «Муму» Тургенева.
С художником, в котором сильны гражданские начала, воплощенные в личном достоинстве, никто ничего сделать не может. Его можно убить или уморить голодом. И сделать героем для будущих поколений.
17 марта. С Лялей и Сашей ездили в Переделкино к Ивановым.
Старик хорош, мил и, слава Богу, здоров. Впрочем, ему дела ни до чего нет. И он по долгой своей привычке медленно провожает время и нехотя пописывает.
После обеда Копелев приволок целую компанию - Любу Кабо, Сашу Яшина.
Яшин очень мне нравится. И его достойная манера держаться, и лицо, северно-русское без татарщины, и вологодский говорок. Долго читали письма, полученные им от земляков и от разных людей из разных мест по поводу «Вологодской свадьбы». Впечатление огромное. Видно, какую школу воспитания прошел наш народ, как велика его потребность в правде, как он умеет мыслить и выражать мысли, как велико его уважение к праведнику.
Письма эти - бунт. Они - прекрасный комментарий к последним речам.
Мужицкий бунт - начало русской прозы...
Эренбург, говорят, совсем плох, погружен в нервную депрессию. Мне жаль его как старика, но не как писателя. Непривычка к независимости, отсутствие достоинства сказались в нем тогда, когда достоинство могло бы стать гражданским подвигом, пускай последним.
Да и что ему грозит? Даже не гражданская казнь Чернышевского, не ссылка на Кавказ. Подумаешь, хозяева обидели старого слугу! Сюжет печальный, вроде «Муму» Тургенева.
С художником, в котором сильны гражданские начала, воплощенные в личном достоинстве, никто ничего сделать не может. Его можно убить или уморить голодом. И сделать героем для будущих поколений.