Герберт Хан. О гении Европы. Финляндия. Народный эпос создает народ
И Суоми действительно родилась из «Калевалы» в качестве нового цельного образования. Чтобы это понять, надо вспомнить об историческом испытании, перед которым был поставлен финский народ, когда посредством Элиаса Леннрота ему было заново подарено великолепное произведение. Едва прошла первая треть девятнадцатого века. Пребывание в тени вследствие политического владычества мощного восточного соседа готовило много внутренних бед и ставило трудные жизненные проблемы. В сознании лишь немногих людей жило то от финского языка и от древней финской культуры, что могло быть значимым для самой страны и для всего концерта европейских народов. Но если Россия затеняла в политическом смысле, то первые нежные ростки национальной самостоятельности прикрывались и укутывались дружественной шведской культурой. Эта шведская культура неизбежно стала для Финляндии историческим опекуном, она сформировала у опекавшегося ею медленно пробуждавшегося в истории народа органы, появление и тренировка которых должны были иметь решающее значение для будущего. Это были органы, помогавшие полноправному вступлению Финляндии в общество скандинавских народов и подводившие ее близко к культурным кругам западной и средней Европы. Но то, что Финляндия могла совершить сама по себе, в то время еще не было обнаружено. Когда подрастали такие вот леннроты и топелиусы, в школах еще не учили финскому языку, а «литературное» образование на этом языке в широких слоях населения сводилось самое большее к изучению катехизиса.
В рамках культурных взаимоотношений западной Европы вряд ли можно представить себе значимость для Финляндии, ее сынов и дочерей того, что в результате опубликования «Калевалы» получило признание сокровище, вполне соответствовавшее ценности высших культурных достижений человечества, во многих отношениях несравнимое по своей самобытности. Лучшие представители народа чувствовали в этом неслыханную мудрость исторического провидения; вместе с проблемами недремлющие божественные силы ниспослали и великолепный инструмент для того, чтобы с ними справиться.
«Калевала» воспринималась все более широкими слоями народа, и в любом смысле она формировала целостность нации. Творческие личности - поэты, художники, архитекторы - вдохновлялись ее мотивами и ее стилем и получали плодотворные идеи из этого источника. Однако и простые люди, дети в народных школах, парни и девушки в постепенно появлявшихся деревенских школах подхватывались молодым и сильным духовным течением, и все их сознание поднималось на новый уровень. Задача сформирования здорового народного ядра путем возрождения мифического начала, к которой, своими индивидуальными усилиями стремился датский народный учитель Северин Грундтвиг, здесь была решена в едином большом действии, в котором учителем выступил сам народный дух. В самом общем виде появилась память, и она высвободила творческие нравственные силы, как это бывает в случаях с памятью глубокой, касающейся судьбы.
Уже одного этого намека достаточно, чтобы понять, что «Калевала» там, где она воспринималась в своем истинном виде, не могла никоим образом служить подстегиванию дурманящего национализма. Если наряду с серьезным и здоровым самосознанием народа тут или там проступали и слепые фанатические перехлесты, то исходили они от того, что в любом случае не было никак связано с настоящим почитанием «Калевалы». Однако по мере дальнейшего осознания некоторых мотивов великого произведения мы еще вернемся к вопросу, почему воздействие «Калевалы» должно было быть совсем иного рода.
То, что в Финляндии в девятнадцатом веке произошло нечто особенное, мы поясним сравнением с другим примером. Когда в средней Европе, например, романтика пробудила интерес к высшим ценностям прошлого и тем самым существенно подстегнула исторические исследования, стали по-настоящему известными и популярными оба средневековых эпоса - песнь Нибелунгов и Гудрун. Их нельзя было получить из уст «лаулайятов», они были восстановлены на основе заслуживающей восхищения усердной работы филологов над рукописями. Их, разумеется, радостно приветствовали, их обсуждали в высших школах, принимали как ценное дополнение в дело воспитания молодежи, в школу и в дом. Оказали они воздействие и на художественное творчество известных лиц. Но воздействие от них более или менее ограничилось только эстетической сферой. Ни в коем случае не вызвали они ренессанса и не стали фактором, влиявшим на историю. И с «Эддой», у которой еще более глубокие мифологические корни, случилось не более того, что она стала известной как литературное произведение в западной и в средней Европе. На севере, и особенно в Исландии, «Эдда» долго была воспитательным средством, связанным с мистическими истоками. Там, где она распространялась в качестве «интересного литературного произведения» северной старины, она была всего лишь слабым отражением некогда существовавших реальностей. И за этим отражением даже и не искались реалии, ведь существование подобных реалий было в принципе поставлено под вопрос интеллектуальными, агностическими и материалистическими взглядами.
По-серьезному нельзя упрекнуть людей, которые видели в мифах всего лишь сгустки и видения таинственной «народной фантазии». Как могли те самые люди, которые с разгоряченными чувствами устремлялись в век техники, иметь еще и органы чувств для понимания давно отзвучавших реалий мифологического периода!
В Финляндии же произошло что-то такое, что почти что можно назвать историческим чудом: народ, живший среди свежей и нетронутой природы, сам располагавший нетронутыми силами, за одно столетие проделал путь, на который в прежние времена и при других условиях наверняка потребовались бы века. Все это сформировалось и обучилось благодаря мифу, ставшему действенным в народной поэзии.
Разумеется, нельзя считать, что рассыпанные повсюду мистические фрагменты не оказывали никакого действия до того, как была оформлена «Калевала». Напротив, их образы, западавшие в сознание народа все еще мечтательного, и делали возможным полное и широкое восприятие девятнадцатого века. Своеобразие и уникальность этого процесса в поздний период нового времени заключаются, пожалуй, в том, что детский потенциал народа был понят сознанием взрослого и по его сознательной воле преобразован в действия.
Здесь чувствуется напоминание по крайней мере об одном феномене в сегодняшней Норвегии, о котором мы подробно говорили в свое время: осознанное постижение и формирование языка в середине двадцатого века. Оба эти феномена - ренессанс «Калевалы» в Финляндии в девятнадцатом веке и норвежская «языковая война» в веке двадцатом - весьма убедительно указывают на огромную энергию молодости на этом с виду столь древнем скандинавском севере. А значит, как мы уже говорили, и в Европе в целом.
Однако встает большой исторический вопрос, может ли и впрямь в столь грандиозном цивилизаторском двадцатом веке продолжить свою молотьбу Сампо, возобновивший молотьбу в результате ренессанса девятнадцатого века, или же, выражаясь абстрактно, традиция «Калевалы» сама попала в западный фарватер. А это означало бы, что и великолепная «Калевала», пусть и несколько позже, но стала бы делом эстетическим, хотя и благосклонно принимаемым.
В какой степени это произойдет, и произойдет ли вообще, решится, наверно, только в конце двадцатого века. Мы же хотим поставить вопрос, на который можно ответить уже сегодня: имеют ли три судьбоносных образа - Вяйнямейнена, Ильмаринена и Лемминкяйнена - значение только для территории Калевалы-Суоми, или же им есть что сказать и другим странам и народам в настоящий исторический момент.
В рамках культурных взаимоотношений западной Европы вряд ли можно представить себе значимость для Финляндии, ее сынов и дочерей того, что в результате опубликования «Калевалы» получило признание сокровище, вполне соответствовавшее ценности высших культурных достижений человечества, во многих отношениях несравнимое по своей самобытности. Лучшие представители народа чувствовали в этом неслыханную мудрость исторического провидения; вместе с проблемами недремлющие божественные силы ниспослали и великолепный инструмент для того, чтобы с ними справиться.
«Калевала» воспринималась все более широкими слоями народа, и в любом смысле она формировала целостность нации. Творческие личности - поэты, художники, архитекторы - вдохновлялись ее мотивами и ее стилем и получали плодотворные идеи из этого источника. Однако и простые люди, дети в народных школах, парни и девушки в постепенно появлявшихся деревенских школах подхватывались молодым и сильным духовным течением, и все их сознание поднималось на новый уровень. Задача сформирования здорового народного ядра путем возрождения мифического начала, к которой, своими индивидуальными усилиями стремился датский народный учитель Северин Грундтвиг, здесь была решена в едином большом действии, в котором учителем выступил сам народный дух. В самом общем виде появилась память, и она высвободила творческие нравственные силы, как это бывает в случаях с памятью глубокой, касающейся судьбы.
Уже одного этого намека достаточно, чтобы понять, что «Калевала» там, где она воспринималась в своем истинном виде, не могла никоим образом служить подстегиванию дурманящего национализма. Если наряду с серьезным и здоровым самосознанием народа тут или там проступали и слепые фанатические перехлесты, то исходили они от того, что в любом случае не было никак связано с настоящим почитанием «Калевалы». Однако по мере дальнейшего осознания некоторых мотивов великого произведения мы еще вернемся к вопросу, почему воздействие «Калевалы» должно было быть совсем иного рода.
То, что в Финляндии в девятнадцатом веке произошло нечто особенное, мы поясним сравнением с другим примером. Когда в средней Европе, например, романтика пробудила интерес к высшим ценностям прошлого и тем самым существенно подстегнула исторические исследования, стали по-настоящему известными и популярными оба средневековых эпоса - песнь Нибелунгов и Гудрун. Их нельзя было получить из уст «лаулайятов», они были восстановлены на основе заслуживающей восхищения усердной работы филологов над рукописями. Их, разумеется, радостно приветствовали, их обсуждали в высших школах, принимали как ценное дополнение в дело воспитания молодежи, в школу и в дом. Оказали они воздействие и на художественное творчество известных лиц. Но воздействие от них более или менее ограничилось только эстетической сферой. Ни в коем случае не вызвали они ренессанса и не стали фактором, влиявшим на историю. И с «Эддой», у которой еще более глубокие мифологические корни, случилось не более того, что она стала известной как литературное произведение в западной и в средней Европе. На севере, и особенно в Исландии, «Эдда» долго была воспитательным средством, связанным с мистическими истоками. Там, где она распространялась в качестве «интересного литературного произведения» северной старины, она была всего лишь слабым отражением некогда существовавших реальностей. И за этим отражением даже и не искались реалии, ведь существование подобных реалий было в принципе поставлено под вопрос интеллектуальными, агностическими и материалистическими взглядами.
По-серьезному нельзя упрекнуть людей, которые видели в мифах всего лишь сгустки и видения таинственной «народной фантазии». Как могли те самые люди, которые с разгоряченными чувствами устремлялись в век техники, иметь еще и органы чувств для понимания давно отзвучавших реалий мифологического периода!
В Финляндии же произошло что-то такое, что почти что можно назвать историческим чудом: народ, живший среди свежей и нетронутой природы, сам располагавший нетронутыми силами, за одно столетие проделал путь, на который в прежние времена и при других условиях наверняка потребовались бы века. Все это сформировалось и обучилось благодаря мифу, ставшему действенным в народной поэзии.
Разумеется, нельзя считать, что рассыпанные повсюду мистические фрагменты не оказывали никакого действия до того, как была оформлена «Калевала». Напротив, их образы, западавшие в сознание народа все еще мечтательного, и делали возможным полное и широкое восприятие девятнадцатого века. Своеобразие и уникальность этого процесса в поздний период нового времени заключаются, пожалуй, в том, что детский потенциал народа был понят сознанием взрослого и по его сознательной воле преобразован в действия.
Здесь чувствуется напоминание по крайней мере об одном феномене в сегодняшней Норвегии, о котором мы подробно говорили в свое время: осознанное постижение и формирование языка в середине двадцатого века. Оба эти феномена - ренессанс «Калевалы» в Финляндии в девятнадцатом веке и норвежская «языковая война» в веке двадцатом - весьма убедительно указывают на огромную энергию молодости на этом с виду столь древнем скандинавском севере. А значит, как мы уже говорили, и в Европе в целом.
Однако встает большой исторический вопрос, может ли и впрямь в столь грандиозном цивилизаторском двадцатом веке продолжить свою молотьбу Сампо, возобновивший молотьбу в результате ренессанса девятнадцатого века, или же, выражаясь абстрактно, традиция «Калевалы» сама попала в западный фарватер. А это означало бы, что и великолепная «Калевала», пусть и несколько позже, но стала бы делом эстетическим, хотя и благосклонно принимаемым.
В какой степени это произойдет, и произойдет ли вообще, решится, наверно, только в конце двадцатого века. Мы же хотим поставить вопрос, на который можно ответить уже сегодня: имеют ли три судьбоносных образа - Вяйнямейнена, Ильмаринена и Лемминкяйнена - значение только для территории Калевалы-Суоми, или же им есть что сказать и другим странам и народам в настоящий исторический момент.