Герберт Хан. О гении Европы. Финляндия. «Калевала». В начале нового времени... (окончание)
Герберт Хан. О гении Европы. Финляндия. «Калевала». В начале нового времени открыли миф (окончание)
Но что вообще пробуждает этот изливающийся поток воспоминаний, несущий в себе образ за образом, историю за историей? Разве «лаулайят» были всего лишь своего рода медиумами-передатчиками, попугайски повторявшими то, что часть за частью исходило от какого-то заведенного механизма?
Для ответа на первый из двух вопросов довольно поучительно то, что говорит поэтическое изречение родственного эстонского народа о происхождении «лауля», как там называют финского «лаулу». Слово “laul” и встречающееся в обоих языках “laulaja” родственно эстонскому слову “luuleja” = создатель. И в финском языке «созидать» называется “luoda”, а создатель - “luoja”. И потому мы не отважимся перевести “laul” или “lautu” просто словом «песня», ведь сюда нужно добавить еще и творческие силы, и потому, пусть это и не будет совершенным переводом, произнесем слово «первопесня». При этом условии старинное эстонское изречение звучит так:
Не с земли ты, первопесня,
Не с земли и не из древа.
Твоя родина на небе
Там, за скошеной луною,
И пониже круга солнца.
Более значимо и выразительно невозможно сказать о происхождении “laul”. Но, чтобы такие слова не принимать за последовательность фраз, хотя и приятных с эстетической стороны, но все же довольно бессодержательных, нам следует погрузиться в конкретный смысл одной древней символики. Человек в древние времена воспринимался целиком как микрокосмос, как маленькое отражение вселенной. Это отношение принималось весьма буквально и распространялось на отдельные органы. Так, голова человека как вместилище мозга и физическая основа образного мышления рассматривалась во взаимосвязи с луной и со всей лунной сферой. Сердце как физический носитель чувственной жизни человека соотносилось с солнцем и с солнечной сферой. Короче говоря, как голове в макрокосмосе соответствовала луна, так солнцу в макрокосмосе соответствовало микрокосмическое сердце.
Если старинное эстонское изречение помещает источник “laul” или “laulu” между луной и солнцем в макрокосмосе, то в микрокосмосе это означает место между головой и сердцем. Но что же изречение этим хочет сказать на самом деле? Мы должны будем теперь перенестись от физиологии, касающейся только человеческой оболочки, к психологии. В таком случае изречение указывает на то, что творческий источник происхождения первопесни нельзя найти ни в образном мышлении, ни в колебаниях человеческих чувств, а только в сфере между ними. Но какое же из свойств человека здесь действительно заключено? Быстро подбирая слова, мы можем сказать: фантазия. Однако при том, чем стала фантазия сегодня, мы бы попали не более чем в дырявую паутину. Не напрасно она во многих западных языках стала равнозначна фантастике. Такой фантазии можно было бы без содрогания приписать происхождение от земли или даже от древа, по крайней мере от скошеной луны, но никак не от сферы за луной. Во всяком случае от такой фантазии могла бы родиться песня, но не “laul”, не первопесня. Если мы хотим как-то соответствовать указанным здесь реалиям, то должны уже сделать шаг к фантазии творческой, которую Гете назвал точной фантазией. Тем самым он имел в виду фантазию, которая, раскрываясь в субъективном порыве, в действительности улавливает своими образами объективное, подлинно существующее в мире. Во избежание недоразумений подобные образы подлинно в мире сущего лучше всего назвать воображением.
Если принесенные потоком первопесенной памяти картины подлинно сущего можно назвать воображением, душевный настрой «лаулайятов» больше всего характеризуется словом «вдохновение». Речь идет не о вдохновении Сибиллы, извергающемся из земли потоком лавы. Во вдохновении «лаулайятов» есть живой и творческий мыслительный элемент, действующий в течение продолжительного времени. И именно живое, можно даже сказать художественное мышление отделяет их откровения от любого принуждения, от любого автоматизма. Вследствие такого настроя они выдают свои образы не стереотипно, а в богатстве равноправных комбинаций. Они ничего не утверждают в педантичном смысле, они осторожно нащупывают истину.
Кто не видит этого тонкого колебания между двумя полюсами, кто не замечает этого постоянного живого срединного положения, тот может все время обвинять «лаулайятов» в «неточности». Например, если в системе древних связей солнцу придавались качества золота, а луне серебра, то они все время говорят о серебряном блеске солнца и золотом сиянии луны. Они намеренно сближают оба светила и тем самым и их соответствия в микрокосмосе. И могут ли они иначе, располагая «местом» между солнцем и луной, которое и творит в них и благодаря им!
В столь же живом и постоянном колебании находятся и встречающиеся в отдельных песнях «рун» цифры, указания на место и на свойства, на причины и цели какого-либо действия и т.д. и т.п..
Вышеупомянутый Рейнгольд фон Бекер еще до поездки Леннрота в карельские леса указывал ему на то, что наличие в древних финских песнях часто встречающихся определенных мотивов позволяет заключить о существовании в древности единого большого эпоса. Речь шла о тех песнях, в которых главную роль играл могущественный, мудрый и сведущий в волшебстве певец по имени Вяйнямейнен. Бекер считал, что основные моменты предполагаемого эпоса можно прояснить, если только собрать и просеять песни о Вяйнямейнене. В том, что представляли разные карельские «лаулайяты», тот божественный певец тоже играл значительную роль. Но в большинстве песен он выступал только как один из троих: вместе с ним был героический божественный кузнец Ильмаринен, а также Лемминкяйнен, влекомый вдаль бьющей через край жизненной энергией и неутолимой тоской. Дела и страдания этой троицы переплетаются между собой и образуют органическое единство. Это первое, что стало ясно Леннроту после долгих слушаний, после медитации на всем этом и после отбора материала. Бекер своим указанием направил его по правильному пути, но на этом пути открылось больше того, о чем Бекер думал.
Вскоре выяснилось и еще одно. Настоящий драматизм в судьбах этой троицы появляется, с одной стороны, оттого, что они, хотя и располагают сверхчеловеческими, магическими, если не сказать божественными силами, но все время подвергаются искушениям, которые способна и даже должна пробуждать в человеке страсть. С другой же стороны, драматизм этот в постоянной духовной борьбе всех троих против темных и коварных сил, против «хозяйки севера» Лоухи. Борьба с этими силами, действующими через все затвердевшее и закостеневшее, постоянно раздувает все новые и новые искры драматизма. В конечном же счете речь идет о том, чтобы отнять у хозяйки севера и принести на юг чудодейственное творение, которое кузнец Ильмаринен в свое время сделал по заказу Лоухи. Это загадочное существо Сампо, который хотя и явился из кузнечного горна и умеет делать много нужного и полезного вроде муки или даже рисования денег, но состоит из тончайшей неуловимой субстанции. Как говорит сам Ильмаринен: из кончика лебединого пера, из молока ялой коровы, из ячменного зернышка, из шерсти летней овцы.
Благодаря прежде всего волшебной силе игры Вяйнямейнена троим божественным героям удается, наконец, вытащить Сампо из каменной горы, в которой заперла его Лоухи, и бежать с ним. Но Лоухи в образе гигантского орла преследует похитителей Сампо. Бросившись на лодку с Сампо, она разбивает его на куски. Но даже части и обломки Сампо, разносимые приливами, приносят стране основу благополучия, благодать всевозможного труда, неисчерпаемые силы роста.
Это и было, собственно, ядро эпоса, контуры которого все отчетливее проступали перед слухом и взором Леннрота из всех песен с их живыми вариациями.
Личным подвигом Леннрота было то, что он постиг эту драматическую суть «Калевалы» и тем самым ее построение. Одно только старание собирателя, только критический отбор и просеивание никогда бы не привели к такому свершению. Здесь наряду с деятельностью аналитического ума должны были проявиться еще два свойства, рождающиеся только в настоящих людях: благоговейное отношение к предмету изучения и художественное чутье, способное, погружаясь в целое, воссоздавать его. Благоговение, заставляющее видеть в постигаемом больше, чем есть в нас самих, - такое благоговение поистине открывает все подлинные истоки. Знакомясь с откровениями «Калевалы», Леннрот чувствовал, что удостоен чести стоять прямо перед духом своего народа. Более того, он ощущал, что этот народный дух собирался доверить ему бесценное завещание в один из самых решающих моментов истории. И поскольку дух народа был для него не серой абстракцией, а реальностью, сознание всего этого окрылило все его чувства и пробудило все органы его души.
Его свершение как творческого исследователя заставляет нас вспомнить о высказывании гениального французского анатома Кювье. Он однажды воскликнул: «Дайте мне кусочек кости - и я представлю весь скелет существа, к которому он относится!» Он исходил из убеждения, что в организме любая, пусть самая малая, часть отражает в какой-то форме все целое.
Способность человеческого духа постигать целое из частей и, с другой стороны, постигать и собственные законы этого целого мы можем называть интуицией.
У Элиаса Леннрота такая интуиция была. Она привела его к уединенным беседам с гением целого народа. Этого гения он чувствовал каждое мгновение, с ним он советовался, когда сомневался. И в зависимости от ответов он в предпринятой им вскоре реконструкции произведения смело использовал одно или же решительно отвергал другое. Он даже пошел еще дальше: там, где он ощущал пробелы, которые невозможно было закрыть полученным материалом, он со своей точной фантазией сочинял сам и таким образом сделал картину завершенной.
Можно задать вопрос, кто его на это уполномочил. Или по крайней мере спросить, не является ли добавленное или вставленное им от себя имеющим только субъективную ценность. Но тот, кто проследит биографию Леннрота, обнаружит, что в нем самом тоже была склонность к «лаулайя». Не зря он мальчишкой в горькие времена нужды ходил со двора во двор и зарабатывал себе на хлеб пением. Этот пробудившийся от нужды источник песен превратился в его душе в мощный поток, бушевавший при прослушивании всех песен, когда в жизни его наступила эпоха «Калевалы». Он сам был способен на то вдохновение, которое может благодаря воображению улавливать вселенские истины.
Но в конечном итоге при воссоздании «Калевалы» речь шла не только о древнейшем мифе. Если в целом ему было суждено обрести себе приют в жизни финского народа, то можно было использовать не только космическое воображение, но и следовало облачать действие в цвета и образы, известные народу из повседневного окружения. Надо было уметь услышать земледельца, рыбака, кузнеца и строителя лодок, когда они за работой, мать, откладывающую про запас и озабоченную приданым своей дочери, всю удаль и безумство свободы и горькую долю женщины в несчастном браке, крик кукушки в шумящем лесу и толпу сказочных существ, витающих в чаще леса, в глубинах вод и в облачных высотах, магические слова древнейших заклинаний и исцеляющих заговоров…. Короче говоря, всю неизмеримую в ее полноте жизнь оседлого народа и всю к счастью еще не тронутую чистую природу.
Все это хотело влиться в бурлившую композицию, в которой жило нечто от той кузницы, в которой был создан Сампо. Хотело и должно было влиться. Но все это не должно было вытеснить основного мотива. И он остался, когда постепенно забрезжила историческая эпоха из космических брожений и колыханий, из божественного сотворения Сампо на кузнице, из невиданных подвигов трех героев. Другими словами, когда из «Калевалы» появилась Суоми.
Но что вообще пробуждает этот изливающийся поток воспоминаний, несущий в себе образ за образом, историю за историей? Разве «лаулайят» были всего лишь своего рода медиумами-передатчиками, попугайски повторявшими то, что часть за частью исходило от какого-то заведенного механизма?
Для ответа на первый из двух вопросов довольно поучительно то, что говорит поэтическое изречение родственного эстонского народа о происхождении «лауля», как там называют финского «лаулу». Слово “laul” и встречающееся в обоих языках “laulaja” родственно эстонскому слову “luuleja” = создатель. И в финском языке «созидать» называется “luoda”, а создатель - “luoja”. И потому мы не отважимся перевести “laul” или “lautu” просто словом «песня», ведь сюда нужно добавить еще и творческие силы, и потому, пусть это и не будет совершенным переводом, произнесем слово «первопесня». При этом условии старинное эстонское изречение звучит так:
Не с земли ты, первопесня,
Не с земли и не из древа.
Твоя родина на небе
Там, за скошеной луною,
И пониже круга солнца.
Более значимо и выразительно невозможно сказать о происхождении “laul”. Но, чтобы такие слова не принимать за последовательность фраз, хотя и приятных с эстетической стороны, но все же довольно бессодержательных, нам следует погрузиться в конкретный смысл одной древней символики. Человек в древние времена воспринимался целиком как микрокосмос, как маленькое отражение вселенной. Это отношение принималось весьма буквально и распространялось на отдельные органы. Так, голова человека как вместилище мозга и физическая основа образного мышления рассматривалась во взаимосвязи с луной и со всей лунной сферой. Сердце как физический носитель чувственной жизни человека соотносилось с солнцем и с солнечной сферой. Короче говоря, как голове в макрокосмосе соответствовала луна, так солнцу в макрокосмосе соответствовало микрокосмическое сердце.
Если старинное эстонское изречение помещает источник “laul” или “laulu” между луной и солнцем в макрокосмосе, то в микрокосмосе это означает место между головой и сердцем. Но что же изречение этим хочет сказать на самом деле? Мы должны будем теперь перенестись от физиологии, касающейся только человеческой оболочки, к психологии. В таком случае изречение указывает на то, что творческий источник происхождения первопесни нельзя найти ни в образном мышлении, ни в колебаниях человеческих чувств, а только в сфере между ними. Но какое же из свойств человека здесь действительно заключено? Быстро подбирая слова, мы можем сказать: фантазия. Однако при том, чем стала фантазия сегодня, мы бы попали не более чем в дырявую паутину. Не напрасно она во многих западных языках стала равнозначна фантастике. Такой фантазии можно было бы без содрогания приписать происхождение от земли или даже от древа, по крайней мере от скошеной луны, но никак не от сферы за луной. Во всяком случае от такой фантазии могла бы родиться песня, но не “laul”, не первопесня. Если мы хотим как-то соответствовать указанным здесь реалиям, то должны уже сделать шаг к фантазии творческой, которую Гете назвал точной фантазией. Тем самым он имел в виду фантазию, которая, раскрываясь в субъективном порыве, в действительности улавливает своими образами объективное, подлинно существующее в мире. Во избежание недоразумений подобные образы подлинно в мире сущего лучше всего назвать воображением.
Если принесенные потоком первопесенной памяти картины подлинно сущего можно назвать воображением, душевный настрой «лаулайятов» больше всего характеризуется словом «вдохновение». Речь идет не о вдохновении Сибиллы, извергающемся из земли потоком лавы. Во вдохновении «лаулайятов» есть живой и творческий мыслительный элемент, действующий в течение продолжительного времени. И именно живое, можно даже сказать художественное мышление отделяет их откровения от любого принуждения, от любого автоматизма. Вследствие такого настроя они выдают свои образы не стереотипно, а в богатстве равноправных комбинаций. Они ничего не утверждают в педантичном смысле, они осторожно нащупывают истину.
Кто не видит этого тонкого колебания между двумя полюсами, кто не замечает этого постоянного живого срединного положения, тот может все время обвинять «лаулайятов» в «неточности». Например, если в системе древних связей солнцу придавались качества золота, а луне серебра, то они все время говорят о серебряном блеске солнца и золотом сиянии луны. Они намеренно сближают оба светила и тем самым и их соответствия в микрокосмосе. И могут ли они иначе, располагая «местом» между солнцем и луной, которое и творит в них и благодаря им!
В столь же живом и постоянном колебании находятся и встречающиеся в отдельных песнях «рун» цифры, указания на место и на свойства, на причины и цели какого-либо действия и т.д. и т.п..
Вышеупомянутый Рейнгольд фон Бекер еще до поездки Леннрота в карельские леса указывал ему на то, что наличие в древних финских песнях часто встречающихся определенных мотивов позволяет заключить о существовании в древности единого большого эпоса. Речь шла о тех песнях, в которых главную роль играл могущественный, мудрый и сведущий в волшебстве певец по имени Вяйнямейнен. Бекер считал, что основные моменты предполагаемого эпоса можно прояснить, если только собрать и просеять песни о Вяйнямейнене. В том, что представляли разные карельские «лаулайяты», тот божественный певец тоже играл значительную роль. Но в большинстве песен он выступал только как один из троих: вместе с ним был героический божественный кузнец Ильмаринен, а также Лемминкяйнен, влекомый вдаль бьющей через край жизненной энергией и неутолимой тоской. Дела и страдания этой троицы переплетаются между собой и образуют органическое единство. Это первое, что стало ясно Леннроту после долгих слушаний, после медитации на всем этом и после отбора материала. Бекер своим указанием направил его по правильному пути, но на этом пути открылось больше того, о чем Бекер думал.
Вскоре выяснилось и еще одно. Настоящий драматизм в судьбах этой троицы появляется, с одной стороны, оттого, что они, хотя и располагают сверхчеловеческими, магическими, если не сказать божественными силами, но все время подвергаются искушениям, которые способна и даже должна пробуждать в человеке страсть. С другой же стороны, драматизм этот в постоянной духовной борьбе всех троих против темных и коварных сил, против «хозяйки севера» Лоухи. Борьба с этими силами, действующими через все затвердевшее и закостеневшее, постоянно раздувает все новые и новые искры драматизма. В конечном же счете речь идет о том, чтобы отнять у хозяйки севера и принести на юг чудодейственное творение, которое кузнец Ильмаринен в свое время сделал по заказу Лоухи. Это загадочное существо Сампо, который хотя и явился из кузнечного горна и умеет делать много нужного и полезного вроде муки или даже рисования денег, но состоит из тончайшей неуловимой субстанции. Как говорит сам Ильмаринен: из кончика лебединого пера, из молока ялой коровы, из ячменного зернышка, из шерсти летней овцы.
Благодаря прежде всего волшебной силе игры Вяйнямейнена троим божественным героям удается, наконец, вытащить Сампо из каменной горы, в которой заперла его Лоухи, и бежать с ним. Но Лоухи в образе гигантского орла преследует похитителей Сампо. Бросившись на лодку с Сампо, она разбивает его на куски. Но даже части и обломки Сампо, разносимые приливами, приносят стране основу благополучия, благодать всевозможного труда, неисчерпаемые силы роста.
Это и было, собственно, ядро эпоса, контуры которого все отчетливее проступали перед слухом и взором Леннрота из всех песен с их живыми вариациями.
Личным подвигом Леннрота было то, что он постиг эту драматическую суть «Калевалы» и тем самым ее построение. Одно только старание собирателя, только критический отбор и просеивание никогда бы не привели к такому свершению. Здесь наряду с деятельностью аналитического ума должны были проявиться еще два свойства, рождающиеся только в настоящих людях: благоговейное отношение к предмету изучения и художественное чутье, способное, погружаясь в целое, воссоздавать его. Благоговение, заставляющее видеть в постигаемом больше, чем есть в нас самих, - такое благоговение поистине открывает все подлинные истоки. Знакомясь с откровениями «Калевалы», Леннрот чувствовал, что удостоен чести стоять прямо перед духом своего народа. Более того, он ощущал, что этот народный дух собирался доверить ему бесценное завещание в один из самых решающих моментов истории. И поскольку дух народа был для него не серой абстракцией, а реальностью, сознание всего этого окрылило все его чувства и пробудило все органы его души.
Его свершение как творческого исследователя заставляет нас вспомнить о высказывании гениального французского анатома Кювье. Он однажды воскликнул: «Дайте мне кусочек кости - и я представлю весь скелет существа, к которому он относится!» Он исходил из убеждения, что в организме любая, пусть самая малая, часть отражает в какой-то форме все целое.
Способность человеческого духа постигать целое из частей и, с другой стороны, постигать и собственные законы этого целого мы можем называть интуицией.
У Элиаса Леннрота такая интуиция была. Она привела его к уединенным беседам с гением целого народа. Этого гения он чувствовал каждое мгновение, с ним он советовался, когда сомневался. И в зависимости от ответов он в предпринятой им вскоре реконструкции произведения смело использовал одно или же решительно отвергал другое. Он даже пошел еще дальше: там, где он ощущал пробелы, которые невозможно было закрыть полученным материалом, он со своей точной фантазией сочинял сам и таким образом сделал картину завершенной.
Можно задать вопрос, кто его на это уполномочил. Или по крайней мере спросить, не является ли добавленное или вставленное им от себя имеющим только субъективную ценность. Но тот, кто проследит биографию Леннрота, обнаружит, что в нем самом тоже была склонность к «лаулайя». Не зря он мальчишкой в горькие времена нужды ходил со двора во двор и зарабатывал себе на хлеб пением. Этот пробудившийся от нужды источник песен превратился в его душе в мощный поток, бушевавший при прослушивании всех песен, когда в жизни его наступила эпоха «Калевалы». Он сам был способен на то вдохновение, которое может благодаря воображению улавливать вселенские истины.
Но в конечном итоге при воссоздании «Калевалы» речь шла не только о древнейшем мифе. Если в целом ему было суждено обрести себе приют в жизни финского народа, то можно было использовать не только космическое воображение, но и следовало облачать действие в цвета и образы, известные народу из повседневного окружения. Надо было уметь услышать земледельца, рыбака, кузнеца и строителя лодок, когда они за работой, мать, откладывающую про запас и озабоченную приданым своей дочери, всю удаль и безумство свободы и горькую долю женщины в несчастном браке, крик кукушки в шумящем лесу и толпу сказочных существ, витающих в чаще леса, в глубинах вод и в облачных высотах, магические слова древнейших заклинаний и исцеляющих заговоров…. Короче говоря, всю неизмеримую в ее полноте жизнь оседлого народа и всю к счастью еще не тронутую чистую природу.
Все это хотело влиться в бурлившую композицию, в которой жило нечто от той кузницы, в которой был создан Сампо. Хотело и должно было влиться. Но все это не должно было вытеснить основного мотива. И он остался, когда постепенно забрезжила историческая эпоха из космических брожений и колыханий, из божественного сотворения Сампо на кузнице, из невиданных подвигов трех героев. Другими словами, когда из «Калевалы» появилась Суоми.