Герберт Хан. О гении Европы. Финляндия. Гранит вода и леса. Кое-что о стране и языке (оконч.)
Что же, собственно, происходит, когда говорящий вместо слов «как красный дом», «в красном доме» или «при помощи красных домов» использует финские формы: “punaisena talona”, “punaisessa talossa” или “punaisin taloin”? Маленькие словечки вроде «как», «в», «при» и им подобные на самом деле имеют для языка в целом очень большое значение: они выполняют функции, которые не могут взять на себя другие слова. Ни одно из них не может быть замещено другим словом или описано им. Стоит только попытаться объяснить значение такого вот «как» или «при», и станет видно, что попадаешь в тавтологию, то есть повторяешь уже сказанное. Примерно так: «при» в значении «при помощи» указывает, что какая-то вещь активно или пассивно становится инструментом, посредством которого что-то делается или претерпевает изменения - и так далее. Но ведь «инструмент» и есть попросту вещь, при помощи которой что-то делается, а слово «посредством» всего-то другое сочетание букв для значения «при помощи».
При попытках определения этих небольших слов движешься по кругу, так как они означают высшие понятия, которые нельзя описать при помощи других понятий. Подобные высшие понятия, которые называют еще и категориями, развиваются у человека с раннего детства; и развиваются они не при помощи внешнего наблюдения, которое никогда бы к ним не привело, а при помощи наблюдения внутреннего, называемого интуицией. Пробуждающийся у человека в чувственном мире и от чувственного мира дух в какой-то типичной ситуации впервые озаряет эти космические, звездные понятия, принесенные человеком с собой сквозь врата рождения, дабы они потом были в распоряжении в течение всей земной жизни. Дойдя один раз до сознания, они затем выступают всемогущими и благотворными распорядителями многообразного опыта на земном пути. Видимо, до сих пор еще недостаточно учитывается, что маленький ребенок, вырастая в языковой среде, научается обращаться с «и» и «на» или с более похожими на наречия «над» и «под» столь же рано, как и предметами вроде мяча, рисунка, цветка, которые вбираются в себя в результате предметно-чувственного восприятия. Буквально можно сказать, что ребенок в игре при помощи категорий вводит себя в многогранный предметный мир.
Однако множество достижений, которыми психология одарила нас в двадцатом веке, настойчиво подводят к тому, что внутренняя жизнь ребенка вначале полностью слита с окружающим миром. Пока в нем не проснулся «рассудок», он не видит предметный мир в тех четких контурах, которые стали для нас, взрослых, якобы естественной данностью. Первые закрепившиеся в сознании воспоминания становятся, по всей видимости, острыми ножницами, разрезающими совершенно единый поначалу мир на две части: на отдельные друг от друга внешнюю и внутреннюю часть или, если угодно, на меня и не меня. А до того все является словно видом на сад сквозь чистые стекла окон. Закрепляющиеся воспоминания как бы откладывают на одной стороне стекла тот слой, который превращает стекло в зеркало. Такое зеркало мы научаемся поворачивать так, что оно отражает нам картину мира. Но с тем, что мы впоследствии принимаем только «в отражении», с этим мы первоначально были связаны сущностно.
Многое в этом развитии происходит скачкообразно. Но самое важное требует целых периодов, в процессе которых разделение внутреннего и внешнего мира выходит из утренней мглы и становится ясным, как день.
Именно такие взгляды на психологию развития дают нам ключ к правильному пониманию разницы между выражениями «как красный дом» и “punaisena talona”. Там, где «как», «с», «в», «без» и так далее выступают ясно и самостоятельно, там разделение между внутренним и внешним миром, между «мною» и окружающими предметами уже произошло. А там, где категорийные функции все еще встроены в слова, где они окружены словом и находятся в тени слова, там разделение еще только предстоит: окружающий мир и мир «я» все еще сильно переплетены между собой.
Никто не станет наивно полагать, будто взрослый финн в двадцатом веке не противостоит окружающему миру с такой же критичной определенностью, как и любой другой европеец. Речь же идет о том, чтобы увидеть: в языке, с которым обращается финн, все еще присутствуют детские, космические силы, исчезнувшие более тысячи лет назад в большей части Европы. А родной язык, с которым наша судьба и наше бытие переплетаются ежедневно, не упустит своего и никогда не прекратит воздействий на нашу душу. И потому финн с его осознанным и взрослым рассудком окружен силами иррационального детства, которые могут быть для него даром.
Наши рассуждения вдохновлены феноменом пятнадцати разных падежей. Чтобы внести еще большую ясность, поразмышляем, исходя от противного. Вспомним, как итальянец клеймит плохую погоду словом «темпаччо» и как он ласкает словами ребенка, говоря вместо «Нина» или «Мария» слова «Нинучча» или «Мариучча». Мы чувствуем потребность повсюду придать языку отпечаток субъективности, которая есть, между прочим, и в других романских языках, а в итальянском она прямо-таки перехлестывает через край. Финский язык находится на полюсе, противоположном такому стремлению. У него потребность «закатегорить» каждое имя существительное или прилагательное при помощи целого ряда отлитых словоформ, другими словами, потребность вставить каждое имя в различные действующие отношения с миром. Преобладает объективное начало. Имя существительное, постоянно носимое королевской категорией субстанциональности, впитывает в себя как бы между прочим не только функциональные словоформы, но и личные местоимения, показывающие отношения собственности. Когда мы говорим «мой отец», финн скажет “isani”; «на ее коленях» - “hanen syliinsa”, «нашему учителю» - “opettajallemme” и так далее и тому подобное.
Разницу межу языками, ориентированными на «я» и на окружающий мир, мы можем уяснить себе способом самым классическим и наглядным, если подвергнем себя воздействию одного места из семнадцатой руны «Калевалы» сначала на немецком, потом на финском языках. На содержательной части этой руны мы еще остановимся позднее. Здесь достаточно сказать, что речь идет о словах заклинания, обращаемых великаном Антеро Випуненом к божественному певцу Вяйнямейнену, которого он поначалу проглотил, но теперь хочет от него избавиться.
Fruher kam von dort das Ubel, Tuolta ennen pulmat puuttui,
Wurd’ von dort gesandt das Unheil, tuolta taikeat tapahtui:
Aus dem Umkreis macht’ger Zaubrer, tietomiesten tienohilta,
Von der Trift der Sageskund’gen, laulumiesten laitumilta,
Von dem Sitze boser Geister, konnien kotisijoilta,
Von der Zeichendeuter Fluren, taikurien tanterilta;
Von des Totengottes Heide, tuolta Kalman kankahilta,
Aus dem inneren der Erde, maasta manteren sisasta,
Aus des Adgeschiednen Hofe, miehen kuollehen ko’ista,
Aus dem Haus des Hingeschwundnen, kaonnehen kartanosta;
Aus dem aufgeworfnen Boden, mullista muhajavista,
Aus der oft durchwuhlten Erde, maista liikuteltavista,
Aus des Kiessands Wirbelkreisen, somerilta pyorivilta,
Aus dem Sandes ew’gem Klirren, hiekoilta helisevilta;
Aus den vielgekrummten Talern, notkoilta noroperilta,
Aus den Moosberaubten Sumpfen, soilta sammalettomilta,
Aus den schwankenden Morasten, here’istahettehista,
Aus dem wilden Schoss der Quellen, laikkyvista lahtehista;
Aus des Hiisi-Waldes Hurden, metsan hiien hinkolasta,
Aus den Schluchten von funf Bergen, viien vuoren vinkalosta,
Von des Kupferberges Seiten, vaaran vaskisen laelta,
Von des erzgefullten Gipfeln, kuparisen kukkulalta;
Von der Tanne vollem Brausen, kuusista kuhisevista,
Von der Fichte stetem Schnauben, hongista hohisevista,
Von der hohlen Fohre Gipfel, latvasta lahon petajan,
Aus dem morschen Kiefernstamme, matapaista mantyloista,
Aus dem Jammerloch ders Fuchses, revon raayntasijoilta,
Von der Flur der Elentiere, hirven hiihtokankahilta,
Aus den Daren Felsenhohlen, kontion kivikolosta,
Aus den Breitbeins Steingemachern, karhun louhikammiosta;
Von den weiten Nordlandsgrenzen, Pohjan pitkasta perasta,
Aus des Lappenlandes Ode, Lapin maasta laukeasta,
Aus den schosslingsarmen Hainen, ahoilta vesattomilta,
Von den ungepflugten Felfern, mailta kuntamattomilta;
Von den grossen Schlachtgefilden, suurilta sotakeoilta,
Von der Manner Kampfesstatte, miehentappo-tanterilta,
Von dem Plan der welken Krauter, ruohoista rohisevista,
Von dem Blute, das da dampfet, hurmehista huuruvista;
Von des weiten Meeres Rucken, suurilta meren selilta,
Von der oden Wasserflache, ulapoilta auke’ilta,
Von dem schwarzen Schlamm des Meeres, meren mustista mu’ista,
Aus der Tausendklaftertiefe, tuhannen sylen syvasta;
Aus den sausend starken Stromen, virroista vihisevista,
Aus den wildbewegten Wirbeln, palavoista pyortehista,
Aus dem heft’gen Rutjafalle, Rutjan koskesta kovasta,
Aus des Wassers kraft’ger Wendung, ve’en vankan vaantehesta;
Von des Himmels hintrer Halfte, takaisesta taivahasta,
Von dem Rand der durren Wolken, poutapilvien perilta,
Von dem Pfad der Fruhlingssturme, ahavan ajeloteilta,
Von des Windes Ruhestatten… tuulen tuutimasijoilta.
(В переводе Антона Шифнера)
При сугубо визуальном сравнении двух столбцов бросается в глаза, что в немецком языке образуются две узкие каймы, состоящие одна из предлогов “von” и “aus”, а другая из форм артикля попеременно в дательном и в родительном падежах. Финский же столбец зиждется главным образом на одной колонне из прилагательных и на другой из существительных, и эти колонны возвышаются, будто гранитные менгиры. Предлоги слились со словами, артикль отсутствует.
Восприятие на слух, быть может, еще интереснее, чем зрительное. Повторы и созвучия определенных весьма благозвучных слогов дают магический, космический эффект, о котором мы еще будем говорить далее в разделе, специально посвященном «Калевале». Величественно и сакрально воздействие языка, когда он, выступает как здесь, в своей карельской форме и со всей мощью аллитерации. Оно может быть сопоставимо только с санскритом, с «Авестой», с древнеиудейскими языками или с древнейшими формами германского стихосложения.
В таком языке явно не случайно проступают слова, хотя и спущенные на землю, но все еще наполненные дыханием космоса. Вспомним еще раз слово “kalevan-valkea” - «калеван-валькея» - «зарница». Но мы можем здесь вспомнить и о словах вроде «мана» или «манала», означающих нижний мир, или о «мананмайат» - обители усопших, места пребывания «манен». Своеобразным радостным и священным трепетом может наполнить великолепное слово «ауринко» - «солнце». Такое вот «ауринко» явно не тот «бездушный огненный мяч», о котором говорит Шиллер в его трогательной жалобе в «Богах Греции». Если мы откроем ухо для качественной стороны звукового образа, то такое солнце предстанет со всей его неизмеримой сферой излучения и во всей полноте дарованной им и пробужденной им жизни. По нему сразу видно, что «в пространстве, хором сфер объятом, свой голос солнце подает», как это говорится в начале «Фауста», и что уж оно-то свершит «с громовым раскатом предписанный круговорот».
Еще один факт показателен для духовной силы, в особенности для первобытной духовной силы, а также для звуковой ясности финского языка. Вследствие многообразных и, вероятно, не совсем еще изученных связей он воспринял древний языковой материал от германцев и с удивительным старанием сохранил его для более поздних времен. Например, из множества существующих в германских языках и поныне, а также ранее запечатленных форм слова “Konig” (король, между прочим, в староверхненемецком языке это “kuning”, в старонордическом “konungr”) языковеды произвели гипотетическую первичную форму “kuningas”*. Документально не подтвержденные формы вроде указанной мы обозначаем звездочкой. Каковы же были радость и обоснованное удовлетворение ученых, когда существование нескольких таких «форм со звездочкой» и впрямь удалось доказать на примере финского и родственного ему эстонского языков. Свыше тысячи лет они хранились там в надежной и объективной памяти и только иногда претерпевали небольшие изменения, связанные с общим звуковым характером западнофинских языков. И поныне «король» в Финляндии называется “kuningas”. Для первоначальной формы слова “schon” (прекрасный), определенной как “skauni”, в финском языке сохранилось “kaunis”, которое мы уже встречали в начале песни “Kaunis kirkas nyt on aamu”. Звук “s” исчез по финским законам, действующим в отношении начала слов. Древняя форма нашего нынешнего “kuren” (избирать) все еще сохранилась в “kiesen”, которое со своей стороны нисходит к староверхненемецкому “kiosan” и к еще более древней готической форме “kiusan”. Она означала «выбирать», «пробовать». С несколько измененным значением форма сохранилась в финском слове “kiusa-ta”, означающем «пытать», «мучить», но еще и «испытывать» в смысле «вводить в искушение». Подобно этому и в родственном эстонском языке “kiusa-tus” означает «искушение» и в этом значении используется в шестом обращении принятой в стране молитвенной формы «Отче наш».
При попытках определения этих небольших слов движешься по кругу, так как они означают высшие понятия, которые нельзя описать при помощи других понятий. Подобные высшие понятия, которые называют еще и категориями, развиваются у человека с раннего детства; и развиваются они не при помощи внешнего наблюдения, которое никогда бы к ним не привело, а при помощи наблюдения внутреннего, называемого интуицией. Пробуждающийся у человека в чувственном мире и от чувственного мира дух в какой-то типичной ситуации впервые озаряет эти космические, звездные понятия, принесенные человеком с собой сквозь врата рождения, дабы они потом были в распоряжении в течение всей земной жизни. Дойдя один раз до сознания, они затем выступают всемогущими и благотворными распорядителями многообразного опыта на земном пути. Видимо, до сих пор еще недостаточно учитывается, что маленький ребенок, вырастая в языковой среде, научается обращаться с «и» и «на» или с более похожими на наречия «над» и «под» столь же рано, как и предметами вроде мяча, рисунка, цветка, которые вбираются в себя в результате предметно-чувственного восприятия. Буквально можно сказать, что ребенок в игре при помощи категорий вводит себя в многогранный предметный мир.
Однако множество достижений, которыми психология одарила нас в двадцатом веке, настойчиво подводят к тому, что внутренняя жизнь ребенка вначале полностью слита с окружающим миром. Пока в нем не проснулся «рассудок», он не видит предметный мир в тех четких контурах, которые стали для нас, взрослых, якобы естественной данностью. Первые закрепившиеся в сознании воспоминания становятся, по всей видимости, острыми ножницами, разрезающими совершенно единый поначалу мир на две части: на отдельные друг от друга внешнюю и внутреннюю часть или, если угодно, на меня и не меня. А до того все является словно видом на сад сквозь чистые стекла окон. Закрепляющиеся воспоминания как бы откладывают на одной стороне стекла тот слой, который превращает стекло в зеркало. Такое зеркало мы научаемся поворачивать так, что оно отражает нам картину мира. Но с тем, что мы впоследствии принимаем только «в отражении», с этим мы первоначально были связаны сущностно.
Многое в этом развитии происходит скачкообразно. Но самое важное требует целых периодов, в процессе которых разделение внутреннего и внешнего мира выходит из утренней мглы и становится ясным, как день.
Именно такие взгляды на психологию развития дают нам ключ к правильному пониманию разницы между выражениями «как красный дом» и “punaisena talona”. Там, где «как», «с», «в», «без» и так далее выступают ясно и самостоятельно, там разделение между внутренним и внешним миром, между «мною» и окружающими предметами уже произошло. А там, где категорийные функции все еще встроены в слова, где они окружены словом и находятся в тени слова, там разделение еще только предстоит: окружающий мир и мир «я» все еще сильно переплетены между собой.
Никто не станет наивно полагать, будто взрослый финн в двадцатом веке не противостоит окружающему миру с такой же критичной определенностью, как и любой другой европеец. Речь же идет о том, чтобы увидеть: в языке, с которым обращается финн, все еще присутствуют детские, космические силы, исчезнувшие более тысячи лет назад в большей части Европы. А родной язык, с которым наша судьба и наше бытие переплетаются ежедневно, не упустит своего и никогда не прекратит воздействий на нашу душу. И потому финн с его осознанным и взрослым рассудком окружен силами иррационального детства, которые могут быть для него даром.
Наши рассуждения вдохновлены феноменом пятнадцати разных падежей. Чтобы внести еще большую ясность, поразмышляем, исходя от противного. Вспомним, как итальянец клеймит плохую погоду словом «темпаччо» и как он ласкает словами ребенка, говоря вместо «Нина» или «Мария» слова «Нинучча» или «Мариучча». Мы чувствуем потребность повсюду придать языку отпечаток субъективности, которая есть, между прочим, и в других романских языках, а в итальянском она прямо-таки перехлестывает через край. Финский язык находится на полюсе, противоположном такому стремлению. У него потребность «закатегорить» каждое имя существительное или прилагательное при помощи целого ряда отлитых словоформ, другими словами, потребность вставить каждое имя в различные действующие отношения с миром. Преобладает объективное начало. Имя существительное, постоянно носимое королевской категорией субстанциональности, впитывает в себя как бы между прочим не только функциональные словоформы, но и личные местоимения, показывающие отношения собственности. Когда мы говорим «мой отец», финн скажет “isani”; «на ее коленях» - “hanen syliinsa”, «нашему учителю» - “opettajallemme” и так далее и тому подобное.
Разницу межу языками, ориентированными на «я» и на окружающий мир, мы можем уяснить себе способом самым классическим и наглядным, если подвергнем себя воздействию одного места из семнадцатой руны «Калевалы» сначала на немецком, потом на финском языках. На содержательной части этой руны мы еще остановимся позднее. Здесь достаточно сказать, что речь идет о словах заклинания, обращаемых великаном Антеро Випуненом к божественному певцу Вяйнямейнену, которого он поначалу проглотил, но теперь хочет от него избавиться.
Fruher kam von dort das Ubel, Tuolta ennen pulmat puuttui,
Wurd’ von dort gesandt das Unheil, tuolta taikeat tapahtui:
Aus dem Umkreis macht’ger Zaubrer, tietomiesten tienohilta,
Von der Trift der Sageskund’gen, laulumiesten laitumilta,
Von dem Sitze boser Geister, konnien kotisijoilta,
Von der Zeichendeuter Fluren, taikurien tanterilta;
Von des Totengottes Heide, tuolta Kalman kankahilta,
Aus dem inneren der Erde, maasta manteren sisasta,
Aus des Adgeschiednen Hofe, miehen kuollehen ko’ista,
Aus dem Haus des Hingeschwundnen, kaonnehen kartanosta;
Aus dem aufgeworfnen Boden, mullista muhajavista,
Aus der oft durchwuhlten Erde, maista liikuteltavista,
Aus des Kiessands Wirbelkreisen, somerilta pyorivilta,
Aus dem Sandes ew’gem Klirren, hiekoilta helisevilta;
Aus den vielgekrummten Talern, notkoilta noroperilta,
Aus den Moosberaubten Sumpfen, soilta sammalettomilta,
Aus den schwankenden Morasten, here’istahettehista,
Aus dem wilden Schoss der Quellen, laikkyvista lahtehista;
Aus des Hiisi-Waldes Hurden, metsan hiien hinkolasta,
Aus den Schluchten von funf Bergen, viien vuoren vinkalosta,
Von des Kupferberges Seiten, vaaran vaskisen laelta,
Von des erzgefullten Gipfeln, kuparisen kukkulalta;
Von der Tanne vollem Brausen, kuusista kuhisevista,
Von der Fichte stetem Schnauben, hongista hohisevista,
Von der hohlen Fohre Gipfel, latvasta lahon petajan,
Aus dem morschen Kiefernstamme, matapaista mantyloista,
Aus dem Jammerloch ders Fuchses, revon raayntasijoilta,
Von der Flur der Elentiere, hirven hiihtokankahilta,
Aus den Daren Felsenhohlen, kontion kivikolosta,
Aus den Breitbeins Steingemachern, karhun louhikammiosta;
Von den weiten Nordlandsgrenzen, Pohjan pitkasta perasta,
Aus des Lappenlandes Ode, Lapin maasta laukeasta,
Aus den schosslingsarmen Hainen, ahoilta vesattomilta,
Von den ungepflugten Felfern, mailta kuntamattomilta;
Von den grossen Schlachtgefilden, suurilta sotakeoilta,
Von der Manner Kampfesstatte, miehentappo-tanterilta,
Von dem Plan der welken Krauter, ruohoista rohisevista,
Von dem Blute, das da dampfet, hurmehista huuruvista;
Von des weiten Meeres Rucken, suurilta meren selilta,
Von der oden Wasserflache, ulapoilta auke’ilta,
Von dem schwarzen Schlamm des Meeres, meren mustista mu’ista,
Aus der Tausendklaftertiefe, tuhannen sylen syvasta;
Aus den sausend starken Stromen, virroista vihisevista,
Aus den wildbewegten Wirbeln, palavoista pyortehista,
Aus dem heft’gen Rutjafalle, Rutjan koskesta kovasta,
Aus des Wassers kraft’ger Wendung, ve’en vankan vaantehesta;
Von des Himmels hintrer Halfte, takaisesta taivahasta,
Von dem Rand der durren Wolken, poutapilvien perilta,
Von dem Pfad der Fruhlingssturme, ahavan ajeloteilta,
Von des Windes Ruhestatten… tuulen tuutimasijoilta.
(В переводе Антона Шифнера)
При сугубо визуальном сравнении двух столбцов бросается в глаза, что в немецком языке образуются две узкие каймы, состоящие одна из предлогов “von” и “aus”, а другая из форм артикля попеременно в дательном и в родительном падежах. Финский же столбец зиждется главным образом на одной колонне из прилагательных и на другой из существительных, и эти колонны возвышаются, будто гранитные менгиры. Предлоги слились со словами, артикль отсутствует.
Восприятие на слух, быть может, еще интереснее, чем зрительное. Повторы и созвучия определенных весьма благозвучных слогов дают магический, космический эффект, о котором мы еще будем говорить далее в разделе, специально посвященном «Калевале». Величественно и сакрально воздействие языка, когда он, выступает как здесь, в своей карельской форме и со всей мощью аллитерации. Оно может быть сопоставимо только с санскритом, с «Авестой», с древнеиудейскими языками или с древнейшими формами германского стихосложения.
В таком языке явно не случайно проступают слова, хотя и спущенные на землю, но все еще наполненные дыханием космоса. Вспомним еще раз слово “kalevan-valkea” - «калеван-валькея» - «зарница». Но мы можем здесь вспомнить и о словах вроде «мана» или «манала», означающих нижний мир, или о «мананмайат» - обители усопших, места пребывания «манен». Своеобразным радостным и священным трепетом может наполнить великолепное слово «ауринко» - «солнце». Такое вот «ауринко» явно не тот «бездушный огненный мяч», о котором говорит Шиллер в его трогательной жалобе в «Богах Греции». Если мы откроем ухо для качественной стороны звукового образа, то такое солнце предстанет со всей его неизмеримой сферой излучения и во всей полноте дарованной им и пробужденной им жизни. По нему сразу видно, что «в пространстве, хором сфер объятом, свой голос солнце подает», как это говорится в начале «Фауста», и что уж оно-то свершит «с громовым раскатом предписанный круговорот».
Еще один факт показателен для духовной силы, в особенности для первобытной духовной силы, а также для звуковой ясности финского языка. Вследствие многообразных и, вероятно, не совсем еще изученных связей он воспринял древний языковой материал от германцев и с удивительным старанием сохранил его для более поздних времен. Например, из множества существующих в германских языках и поныне, а также ранее запечатленных форм слова “Konig” (король, между прочим, в староверхненемецком языке это “kuning”, в старонордическом “konungr”) языковеды произвели гипотетическую первичную форму “kuningas”*. Документально не подтвержденные формы вроде указанной мы обозначаем звездочкой. Каковы же были радость и обоснованное удовлетворение ученых, когда существование нескольких таких «форм со звездочкой» и впрямь удалось доказать на примере финского и родственного ему эстонского языков. Свыше тысячи лет они хранились там в надежной и объективной памяти и только иногда претерпевали небольшие изменения, связанные с общим звуковым характером западнофинских языков. И поныне «король» в Финляндии называется “kuningas”. Для первоначальной формы слова “schon” (прекрасный), определенной как “skauni”, в финском языке сохранилось “kaunis”, которое мы уже встречали в начале песни “Kaunis kirkas nyt on aamu”. Звук “s” исчез по финским законам, действующим в отношении начала слов. Древняя форма нашего нынешнего “kuren” (избирать) все еще сохранилась в “kiesen”, которое со своей стороны нисходит к староверхненемецкому “kiosan” и к еще более древней готической форме “kiusan”. Она означала «выбирать», «пробовать». С несколько измененным значением форма сохранилась в финском слове “kiusa-ta”, означающем «пытать», «мучить», но еще и «испытывать» в смысле «вводить в искушение». Подобно этому и в родственном эстонском языке “kiusa-tus” означает «искушение» и в этом значении используется в шестом обращении принятой в стране молитвенной формы «Отче наш».