Герберт Хан. О гении Европы. Норвегия. Средневековье учит видеть современность
Благодаря произведениям вроде ибсеновского «Борьба за престол» или «Сигурд жестокий» Бьернсона перед мысленным взором народа вновь предстали образы ранней исторической эпохи Норвегии. Заслугой писательницы Сигрид Унсет стало то, что в ряде случаев были приоткрыты покровы, окутывавшие тот таинственный период до начала колдовского сна.
Она оживляла и представляла во плоти и крови образы прошлого, появлявшиеся до того большей частью в золотых оболочках романтики. Раскрыв в эпической широте и их повседневную жизнь, она заметно приблизила их к нам. Более того, ее манера описания людей ранней норвежской эпохи дала возможность по-новому заглянуть в душу современных норвежцев.
Мы не можем здесь говорить обо всем обширном творчестве писательницы, а только остановимся на ее большом романе «Кристин, дочь Лавранса», получившем, видимо, наибольшую известность в мире.
В героях действия, которое разыгрывается в четырнадцатом веке, сразу же обращает на себя внимание сильное индивидуалистическое начало. Они без сомнения привязаны к традициям своего времени и своего места, но они освобождаются от них в процессе неустанного решения своих человеческих проблем. Некоторые из них предстают перед внутренним взором совершенно зримо, например, отец Кристины Лавранс, сын Бьёргюльфа, Эрленд Никулаусон, Симон Андрессон Дарре и не в последнюю очередь Кристина, дочь Лавранса. При этом удивляешься и невольно спрашиваешь: это что, ранние порождения индивидуализма? Вспоминается, что итальянский ренессанс с его расцветом личности произошел позднее на добрую сотню с половиной лет. Мог ли север производить в таком количестве четко очерченные индивидуальности уже в то время, когда происходит действие романа Сигрид Унсет, или же это она как дочь индивидуалистического народа спроецировала в прошлое часть современной проблематики?
Вопрос открытый. Он является художественной и психологической проблемой, придающей произведению внутреннее напряжение, и он же придает драматизм и красочность отдельным главам.
Ясно одно: импульсы индивидуализма здесь на севере рано пронизали определенные социальные слои, отдельные сословия, заложили глубокую потребность в свободе и создали стремление к независимости. Рабство в какой-либо форме немыслимо. Кажется, будто в душах крестьян, ставших оседлыми, засели отвага, настойчивость и душевная широта викингов. И потому явно ничего не выдумано в том, что Сигрид Унсет показывает нам образы крестьян, чувствующих себя наравне с рыцарями и даже с самим королем. Мы видим, что по всей стране сразу нарастает потребность в своем собственном королевстве. Не только в отдельных знатных родах есть люди, считающие себя вправе надеть корону. Претенденты на нее живут повсюду, и на севере, и на юге, словно крупицы золота, рассеянные в огромной реке.
При чтении «Кристины, дочери Лавранса» это чувствуется на каждом шагу, и становится понятным, что проблемы выбора короля в более позднее время, проблемы 1905 года в такой стране и среди такого народа должны были видеться иначе, чем где бы то ни было в мире.
Потенциальный король - вот что заключено в главном мужском персонаже романа, в Эрленде Никулаусоне. В нем мы видим личность, способную жить только великими целями, будь то на троне регента или на корабле викингов, запоздало отправляющемся в морскую даль. Но в Эрленде есть и другое качество, в какой-то степени родственное тому, о котором уже сказано. Это бесприютность и бездомность Пер Гюнта. Подлинное человеческое естество Эрленда, как и Пер Гюнта, столь велико, столь богато различными возможностями, что оно не вмещается в тесной обители личности, связанной временем и нравами. И вновь вспоминаются слова из последнего акта Пер Гюнта.
Земля моя милая, не говори,
Что даром топтал я траву на опушке,
Ты, солнце, жестоко меня не кори,
Что свет свой дарило пустой избушке.
Нет в мире людей, что там бы согрелись,
Там никогда не бывает владелец.
Так же и Эрленд остается ребенком даже с седыми уже волосами. Его заблуждения, ошибки и грехи словно записываются рукой всевышнего на песке.
Сама дочь Лавранса Кристин проводится через все взлеты и падения, и мы глазами женщины узнаем, что женщина чувствует, когда она ведома таинствами любви, жизни и смерти. И опять же благодаря тому, что это показывается на примере большой и все же короткой судьбы одной женщины, мы узнаем многие тайны и трагизм самой по себе души как таковой. Но и в данной судьбе всего лишь одной души говорит о себе норвежское начало. Оно все время и повсюду дышит и рокочет за горизонтом, толкается и стучит в глубинах, все время и повсеместно гнетущая тьма грозит внезапно сменить собой ослепительно яркий свет. Естество Кристин и проистекающая от этого естества судьба не являются беспроблемными ни в одно из мгновений кроме минуты смерти.
Жизнь Кристины с ее постоянными проблемами, взлетами и падениями представляет собой самую суровую школу для самосознания. Возникает вопрос, существовало ли вообще в средние века самосознание подобной конструкции. Если оно существовало, то было одной из духовных предтеч, о которых мы уже говорили. Но, хотя вопрос остается, мы все равно благодарны Сигрид Унсет, что она именно так, а не иначе изобразила духовный мир Кристины. Ведь в ее облике, перенесенном в средневековье, мы видим душу современного норвежца.
Опять же возникает вопрос, как при стольких ошибках и заблуждениях героев, при всей разорванности сюжета произведение в целом не распалось на части, а выглядит, наоборот, весьма цельным? Сигрид Унсет затрагивает господствовавшую во всей средневековой Норвегии силу религии, религиозность, воздействовавшую на субстанцию. Поскольку она является противовесом греховности как таковой, целительным средством от нее, то не очень важными кажутся отдельные грехи, из коих многие проходят перед нашим взором. Автор даже не может себе позволить показ их нам средствами современного реализма.
Но отдельные сцены вообще не столь важны для произведения, так как оно является жизненной симфонией, охватывающей природу, историю и судьбу.
Природа показана великолепными эпическими картинами, необычайно живо характеризующими норвежские пейзажи. Здесь тоже сменяют друг друга картины миловидные и мрачные, чуть ли не захватывающие дух.
Так, в начале главы «ЛАВРАНС, СЫН БЬЁРГЮЛЬФА» описывается возвращение Кристины в отчий дом:
«Кристин приехала домой в чудесную весеннюю пору. Река Логен бурно бежала за домом и полями: поток серебристо поблескивал и искрился на солнце, белея сквозь нежную листву ольховых зарослей. Казалось, солнечные блики обладали голосом и пели вместе с журчанием и шумом реки - когда наступали сумерки, вода неслась как будто с более глухим рокотом. Гул реки днем и ночью наполнял собою воздух над Йорюндгордом, и Кристин чудилось, что даже бревенчатые стены домов дрожат, как дека виолы.
Вверху на обрывах гор, окутанных что ни день голубоватой дымкой, поблескивали висящие струнки воды. Теплый воздух дрожал над полями, и от них исходил легкий пар; зеленые иглы скрывали почти сплошь всю черную землю на нивах, а трава на лугах стала уже густой и переливалась, как шелковая, под дуновением ветра. Сладкий дух несся из рощи и с пригорков, а после заката солнца отовсюду начинал струиться сильный, прохладный и кисловатый запах соков и произрастания - казалось, будто, земля вздыхала с глубоким облегчением.» (83)
Но самую захватывающую природную сцену, напоминающую фон древней северной баллады, мы обнаруживаем в последнем большом разделе «Крест». Это начало той главы, в которой описывается, как юный сын Лавранса Эрленда, еще мальчик одиннадцати-двенадцати лет, едет в ночи, чтобы отыскать и позвать отца, давно замкнувшегося в уединении хаугенской усадьбы в горах. Мужество отчаяния и робкая надежда окрыляют мальчика в этой скачке между жизнью и смертью.
Однако в произведении Сигрид Унсет природа описывается не только в безмолвном и несказанном господстве стихий. Случаются и столь характерные для скандинавской древности встречи со сказочными существами. Именно встреча такого рода еще в раннем детстве потрясает Кристину и остается в глубине души на годы.
В первой же главе рассказывается, как однажды в лесу маленькая девочка удаляется от спящего отца и, следуя за двумя пасущимися лошадьми, уходит все глубже в чащу. Маленькая Кристин все больше и все глубже чувствует окружение природы. Она сплетает себе венок из ярко красного валериана, надевает его на голову и смотрится, как в зеркало, в воду ручья.
«…и вдруг она заметила в зеркале ручья, что по ту сторону, между березками, стоит какой-то человек и тянется к ней. Кристин быстро поднялась на колени и взглянула туда. Сперва ей показалось, что там ничего нет, кроме скалистой стены и деревьев, обступивших ее подножие. Но тут она заметила чье-то лицо среди листвы - там стояла женщина с бледным лицом и пышными светлыми, как лен, волосами - большие светло-серые глаза и раздувающиеся бледно-розовые ноздри напоминали Гюльдсвейна. Она была одета во что-. то блестящее зеленое, цвета листвы, и ветки закрывали ее вплоть до высокой груди, которая была сплошь украшена пряжками и блестящими цепочками.
Кристин не могла отвести глаз от видения; и вот женщина подняла руку, показала венец из золотых цветов - им она поманила ее к себе.
Кристин услыхала позади себя громкое и испуганное ржание Гюльдсвейна и обернулась - жеребец взвился на дыбы, взвизгнул так, что зазвенело в ушах, круто повернулся и поскакал в гору, так что земля дрожала. Две другие лошади помчались вслед за ним и поскакали прямо вверх по каменной осыпи. Обломки камней с грохотом покатились вниз, затрещали сломанные ветки и корни.»
Вне себя от страха, ребенок бросается к лошадям, взбирается по валунам, при этом разбивает себе колено, почти разрывает платье и, запыхавшись, бросается в объятия отца, спешившего ей навстречу.
Это переживание в дальнейшем по ходу всего повествования фигурирует как «встреча с королевой гномов». Не в качестве детского видения, а как реальное событие - так, как долгие времена сыновьями и дочерьми севера воспринималось соприкосновение с существами из сказочного мира стихий. Можно даже почувствовать, что этот образ, постепенно осевший в подсознании Кристины, объясняет многое в более поздних движениях ее души.
С восприятием сказочных существ схоже и чувство связи с магическими силами природы, с целебным воздействием трав, настоев и различных материалов. В средние века считалось непристойным, если применением этих лечебных снадобий занимался, например, рыцарь. А в древней Норвегии господствовали иные представления. Очевидно, связь с природой считалась здесь столь неотъемлемым элементом жизни, что сословная принадлежность не играла роли. Интересное указание на это мы находим в «Парцивале» Вольфрама фон Эшенбаха. Здесь описываются два пути для человека, стремящегося к высшему духовному развитию. Путь самовоплощения, собственно, путь Грааля выбирается и проходится самим Парцивалем. Путь сквозь таинства мира и природы проделывается его рыцарским спутником и соперником Гаваном. Он сведущ в целебных силах природы и применяет их на пользу людям. Гаван, норвежское происхождение которого подчеркивается Эшенбахом, вызывает насмешки и даже некоторое презрение, когда применяет свои искусства в чужой стране. Ему приходится смириться с тем, что его рыцарское происхождение под сомнением. Однако это его мало трогает: он чувствует себя на службе Всевышнему, когда призывает на помощь природу во благо больного человека.
В более поздние времена такого рода лечение на грани магических сил природы было в определенной степени предано забвению. И потому хотя и небезупречны, но впечатляют описания подобных исцелений в «Кристине, дочери Лавранса». Они чаще всего связаны с образом Осхильды, появляющейся уже в усадьбе Йорюндгорде, в родном доме Кристины, когда Кристина еще совсем молода. И исходящее от Осхильды влияние действует на судьбу Кристины до зрелого возраста. А уже потом мы с удивлением узнаем, что в свое время Осхильда передала свое искусство Кристине.
Симон Дарре, бывший возлюбленный и в дальнейшем шурин Кристин, призывает ее к постели тяжело больного сына Андерса. Когда все средства оказались бесполезны и ребенок уже был отмечен печатью смерти, Кристин решается на магическое действо. Она это делает из искреннего желания спасти ребенка и еще потому, что в глубине души чувствует вину перед Симоном Дарре. И вот она приступает к жуткому ночному шествию на кладбище. Там она срывает с могилы умершего в одиночестве человека пучок травы, а взамен закапывает в могилу кольцо, унаследованное ею от трех поколений. Траву она завертывает в льняной платок и, сама едва жива, идет к постели смертельно больного ребенка. Соблюдая еще и детали различных церемоний, она кладет траву на грудь ребенку, который без сознания. Магическое воздействие проявляется через несколько часов. Ребенок приходит в себя и выздоравливает.
Сигрид Унсет, мастерски описывая такие именно детали, не оставляет нас в неведении относительно того, что в принципе Кристина совершила недозволенный поступок. Из чувства самопожертвования она приняла на себя вину. И эта вина каким-то образом омрачает в дальнейшем тяжелую судьбу Кристины Лавранс и требует искупления.
Искупление это не выражается в словах, но объективно дается сюжетом произведения. Это происходит, когда незадолго перед своей смертью Кристина во время опустошительной эпидемии чумы еще раз идет ночью на кладбище. Но на сей раз это происходит для того, чтобы предотвратить недозволенное и жуткое действо. В безумном затмении группа людей хочет принести там человеческую жертву, чтобы остановить чуму. Жертвой для чумной великанши Гель выбран мальчик. Кристина в сопровождении нескольких монахинь успевает к могиле и спасает мальчика, который стоит в ней ничего не подозревая. Прошедшую через испытания судьбы, истощенную жизнью, высохшую дочь Лавранса вдруг наполняет высшая сила. Она находит слова, словно исходящие из уст могущественной христианской Сибиллы. Эти-то огненные, безбоязненные слова, перерастающие все личное, и останавливают зловещее действо. Мальчик спасен, мрачные посетители кладбища уходят от могилы и следуют за священником в церковь.
Искупление действительно свершилось, жизнь Кристины завершена. И тут она решается еще и на последний, почти нечеловеческий поступок. Вместе с Ульфом, одним из верных людей Эрленда, она переносит от дома на краю одинокой бухты и предает освященной земле брошенный всеми труп женщины, умершей от чумы. При этом сама она получает смертельную заразу.
В последний раз нас захватывает природа норвежских фиордов.
Последние величественные сцены из «Кристины, дочери Лавранса», описывающие ужасы, беды, но также и героизм чумного времени, в основном завершают для нас образ страны Норвегии и ее народа. Некоторое время мы видим перед собой облик той «черной смерти», что опустошила страну и в конце концов привела ее к исторической спячке. Нам открывается натянутая сквозь столетия нить от внезапно прерванного мощного становления ко всей серьезной проблематике норвежского настоящего. Мы видим и чувствуем заданный еще в раннюю эпоху вопрос, загадку сфинкса: когда и как самая сильная и резкая ясность сознания может быть соединена с загадочными и обильными, но и страшно глубокими силами иррационального начала? И с этим связан и другой вопрос: как создать такое общество, чтобы не затронуть при этом священного наследия древности - упрямого и независимого чувства свободы? Действия, которых со всей очевидностью требует история, должны быть предприняты, и они не должны быть слишком обременительны.
Может быть, свежим ветром будущего на нас веет от нового снега, выпавшего в конце произведения Сигрид Унсет. Может быть, осторожная и легкая походка Сиры Эйлив и Ульфа по снегу и есть тот немой знак, который одаренная дочь норвежского народа подает своим братьям и сестрам.
Примечания: 83. Приведенные Гербертом Ханом цитаты из «Кристин, дочь Лавранса» даны по переводу произведения Сигрид Унсет с норвежского на русский М.А.Дьяконова. М, «Художественная литература. 1993.
Она оживляла и представляла во плоти и крови образы прошлого, появлявшиеся до того большей частью в золотых оболочках романтики. Раскрыв в эпической широте и их повседневную жизнь, она заметно приблизила их к нам. Более того, ее манера описания людей ранней норвежской эпохи дала возможность по-новому заглянуть в душу современных норвежцев.
Мы не можем здесь говорить обо всем обширном творчестве писательницы, а только остановимся на ее большом романе «Кристин, дочь Лавранса», получившем, видимо, наибольшую известность в мире.
В героях действия, которое разыгрывается в четырнадцатом веке, сразу же обращает на себя внимание сильное индивидуалистическое начало. Они без сомнения привязаны к традициям своего времени и своего места, но они освобождаются от них в процессе неустанного решения своих человеческих проблем. Некоторые из них предстают перед внутренним взором совершенно зримо, например, отец Кристины Лавранс, сын Бьёргюльфа, Эрленд Никулаусон, Симон Андрессон Дарре и не в последнюю очередь Кристина, дочь Лавранса. При этом удивляешься и невольно спрашиваешь: это что, ранние порождения индивидуализма? Вспоминается, что итальянский ренессанс с его расцветом личности произошел позднее на добрую сотню с половиной лет. Мог ли север производить в таком количестве четко очерченные индивидуальности уже в то время, когда происходит действие романа Сигрид Унсет, или же это она как дочь индивидуалистического народа спроецировала в прошлое часть современной проблематики?
Вопрос открытый. Он является художественной и психологической проблемой, придающей произведению внутреннее напряжение, и он же придает драматизм и красочность отдельным главам.
Ясно одно: импульсы индивидуализма здесь на севере рано пронизали определенные социальные слои, отдельные сословия, заложили глубокую потребность в свободе и создали стремление к независимости. Рабство в какой-либо форме немыслимо. Кажется, будто в душах крестьян, ставших оседлыми, засели отвага, настойчивость и душевная широта викингов. И потому явно ничего не выдумано в том, что Сигрид Унсет показывает нам образы крестьян, чувствующих себя наравне с рыцарями и даже с самим королем. Мы видим, что по всей стране сразу нарастает потребность в своем собственном королевстве. Не только в отдельных знатных родах есть люди, считающие себя вправе надеть корону. Претенденты на нее живут повсюду, и на севере, и на юге, словно крупицы золота, рассеянные в огромной реке.
При чтении «Кристины, дочери Лавранса» это чувствуется на каждом шагу, и становится понятным, что проблемы выбора короля в более позднее время, проблемы 1905 года в такой стране и среди такого народа должны были видеться иначе, чем где бы то ни было в мире.
Потенциальный король - вот что заключено в главном мужском персонаже романа, в Эрленде Никулаусоне. В нем мы видим личность, способную жить только великими целями, будь то на троне регента или на корабле викингов, запоздало отправляющемся в морскую даль. Но в Эрленде есть и другое качество, в какой-то степени родственное тому, о котором уже сказано. Это бесприютность и бездомность Пер Гюнта. Подлинное человеческое естество Эрленда, как и Пер Гюнта, столь велико, столь богато различными возможностями, что оно не вмещается в тесной обители личности, связанной временем и нравами. И вновь вспоминаются слова из последнего акта Пер Гюнта.
Земля моя милая, не говори,
Что даром топтал я траву на опушке,
Ты, солнце, жестоко меня не кори,
Что свет свой дарило пустой избушке.
Нет в мире людей, что там бы согрелись,
Там никогда не бывает владелец.
Так же и Эрленд остается ребенком даже с седыми уже волосами. Его заблуждения, ошибки и грехи словно записываются рукой всевышнего на песке.
Сама дочь Лавранса Кристин проводится через все взлеты и падения, и мы глазами женщины узнаем, что женщина чувствует, когда она ведома таинствами любви, жизни и смерти. И опять же благодаря тому, что это показывается на примере большой и все же короткой судьбы одной женщины, мы узнаем многие тайны и трагизм самой по себе души как таковой. Но и в данной судьбе всего лишь одной души говорит о себе норвежское начало. Оно все время и повсюду дышит и рокочет за горизонтом, толкается и стучит в глубинах, все время и повсеместно гнетущая тьма грозит внезапно сменить собой ослепительно яркий свет. Естество Кристин и проистекающая от этого естества судьба не являются беспроблемными ни в одно из мгновений кроме минуты смерти.
Жизнь Кристины с ее постоянными проблемами, взлетами и падениями представляет собой самую суровую школу для самосознания. Возникает вопрос, существовало ли вообще в средние века самосознание подобной конструкции. Если оно существовало, то было одной из духовных предтеч, о которых мы уже говорили. Но, хотя вопрос остается, мы все равно благодарны Сигрид Унсет, что она именно так, а не иначе изобразила духовный мир Кристины. Ведь в ее облике, перенесенном в средневековье, мы видим душу современного норвежца.
Опять же возникает вопрос, как при стольких ошибках и заблуждениях героев, при всей разорванности сюжета произведение в целом не распалось на части, а выглядит, наоборот, весьма цельным? Сигрид Унсет затрагивает господствовавшую во всей средневековой Норвегии силу религии, религиозность, воздействовавшую на субстанцию. Поскольку она является противовесом греховности как таковой, целительным средством от нее, то не очень важными кажутся отдельные грехи, из коих многие проходят перед нашим взором. Автор даже не может себе позволить показ их нам средствами современного реализма.
Но отдельные сцены вообще не столь важны для произведения, так как оно является жизненной симфонией, охватывающей природу, историю и судьбу.
Природа показана великолепными эпическими картинами, необычайно живо характеризующими норвежские пейзажи. Здесь тоже сменяют друг друга картины миловидные и мрачные, чуть ли не захватывающие дух.
Так, в начале главы «ЛАВРАНС, СЫН БЬЁРГЮЛЬФА» описывается возвращение Кристины в отчий дом:
«Кристин приехала домой в чудесную весеннюю пору. Река Логен бурно бежала за домом и полями: поток серебристо поблескивал и искрился на солнце, белея сквозь нежную листву ольховых зарослей. Казалось, солнечные блики обладали голосом и пели вместе с журчанием и шумом реки - когда наступали сумерки, вода неслась как будто с более глухим рокотом. Гул реки днем и ночью наполнял собою воздух над Йорюндгордом, и Кристин чудилось, что даже бревенчатые стены домов дрожат, как дека виолы.
Вверху на обрывах гор, окутанных что ни день голубоватой дымкой, поблескивали висящие струнки воды. Теплый воздух дрожал над полями, и от них исходил легкий пар; зеленые иглы скрывали почти сплошь всю черную землю на нивах, а трава на лугах стала уже густой и переливалась, как шелковая, под дуновением ветра. Сладкий дух несся из рощи и с пригорков, а после заката солнца отовсюду начинал струиться сильный, прохладный и кисловатый запах соков и произрастания - казалось, будто, земля вздыхала с глубоким облегчением.» (83)
Но самую захватывающую природную сцену, напоминающую фон древней северной баллады, мы обнаруживаем в последнем большом разделе «Крест». Это начало той главы, в которой описывается, как юный сын Лавранса Эрленда, еще мальчик одиннадцати-двенадцати лет, едет в ночи, чтобы отыскать и позвать отца, давно замкнувшегося в уединении хаугенской усадьбы в горах. Мужество отчаяния и робкая надежда окрыляют мальчика в этой скачке между жизнью и смертью.
Однако в произведении Сигрид Унсет природа описывается не только в безмолвном и несказанном господстве стихий. Случаются и столь характерные для скандинавской древности встречи со сказочными существами. Именно встреча такого рода еще в раннем детстве потрясает Кристину и остается в глубине души на годы.
В первой же главе рассказывается, как однажды в лесу маленькая девочка удаляется от спящего отца и, следуя за двумя пасущимися лошадьми, уходит все глубже в чащу. Маленькая Кристин все больше и все глубже чувствует окружение природы. Она сплетает себе венок из ярко красного валериана, надевает его на голову и смотрится, как в зеркало, в воду ручья.
«…и вдруг она заметила в зеркале ручья, что по ту сторону, между березками, стоит какой-то человек и тянется к ней. Кристин быстро поднялась на колени и взглянула туда. Сперва ей показалось, что там ничего нет, кроме скалистой стены и деревьев, обступивших ее подножие. Но тут она заметила чье-то лицо среди листвы - там стояла женщина с бледным лицом и пышными светлыми, как лен, волосами - большие светло-серые глаза и раздувающиеся бледно-розовые ноздри напоминали Гюльдсвейна. Она была одета во что-. то блестящее зеленое, цвета листвы, и ветки закрывали ее вплоть до высокой груди, которая была сплошь украшена пряжками и блестящими цепочками.
Кристин не могла отвести глаз от видения; и вот женщина подняла руку, показала венец из золотых цветов - им она поманила ее к себе.
Кристин услыхала позади себя громкое и испуганное ржание Гюльдсвейна и обернулась - жеребец взвился на дыбы, взвизгнул так, что зазвенело в ушах, круто повернулся и поскакал в гору, так что земля дрожала. Две другие лошади помчались вслед за ним и поскакали прямо вверх по каменной осыпи. Обломки камней с грохотом покатились вниз, затрещали сломанные ветки и корни.»
Вне себя от страха, ребенок бросается к лошадям, взбирается по валунам, при этом разбивает себе колено, почти разрывает платье и, запыхавшись, бросается в объятия отца, спешившего ей навстречу.
Это переживание в дальнейшем по ходу всего повествования фигурирует как «встреча с королевой гномов». Не в качестве детского видения, а как реальное событие - так, как долгие времена сыновьями и дочерьми севера воспринималось соприкосновение с существами из сказочного мира стихий. Можно даже почувствовать, что этот образ, постепенно осевший в подсознании Кристины, объясняет многое в более поздних движениях ее души.
С восприятием сказочных существ схоже и чувство связи с магическими силами природы, с целебным воздействием трав, настоев и различных материалов. В средние века считалось непристойным, если применением этих лечебных снадобий занимался, например, рыцарь. А в древней Норвегии господствовали иные представления. Очевидно, связь с природой считалась здесь столь неотъемлемым элементом жизни, что сословная принадлежность не играла роли. Интересное указание на это мы находим в «Парцивале» Вольфрама фон Эшенбаха. Здесь описываются два пути для человека, стремящегося к высшему духовному развитию. Путь самовоплощения, собственно, путь Грааля выбирается и проходится самим Парцивалем. Путь сквозь таинства мира и природы проделывается его рыцарским спутником и соперником Гаваном. Он сведущ в целебных силах природы и применяет их на пользу людям. Гаван, норвежское происхождение которого подчеркивается Эшенбахом, вызывает насмешки и даже некоторое презрение, когда применяет свои искусства в чужой стране. Ему приходится смириться с тем, что его рыцарское происхождение под сомнением. Однако это его мало трогает: он чувствует себя на службе Всевышнему, когда призывает на помощь природу во благо больного человека.
В более поздние времена такого рода лечение на грани магических сил природы было в определенной степени предано забвению. И потому хотя и небезупречны, но впечатляют описания подобных исцелений в «Кристине, дочери Лавранса». Они чаще всего связаны с образом Осхильды, появляющейся уже в усадьбе Йорюндгорде, в родном доме Кристины, когда Кристина еще совсем молода. И исходящее от Осхильды влияние действует на судьбу Кристины до зрелого возраста. А уже потом мы с удивлением узнаем, что в свое время Осхильда передала свое искусство Кристине.
Симон Дарре, бывший возлюбленный и в дальнейшем шурин Кристин, призывает ее к постели тяжело больного сына Андерса. Когда все средства оказались бесполезны и ребенок уже был отмечен печатью смерти, Кристин решается на магическое действо. Она это делает из искреннего желания спасти ребенка и еще потому, что в глубине души чувствует вину перед Симоном Дарре. И вот она приступает к жуткому ночному шествию на кладбище. Там она срывает с могилы умершего в одиночестве человека пучок травы, а взамен закапывает в могилу кольцо, унаследованное ею от трех поколений. Траву она завертывает в льняной платок и, сама едва жива, идет к постели смертельно больного ребенка. Соблюдая еще и детали различных церемоний, она кладет траву на грудь ребенку, который без сознания. Магическое воздействие проявляется через несколько часов. Ребенок приходит в себя и выздоравливает.
Сигрид Унсет, мастерски описывая такие именно детали, не оставляет нас в неведении относительно того, что в принципе Кристина совершила недозволенный поступок. Из чувства самопожертвования она приняла на себя вину. И эта вина каким-то образом омрачает в дальнейшем тяжелую судьбу Кристины Лавранс и требует искупления.
Искупление это не выражается в словах, но объективно дается сюжетом произведения. Это происходит, когда незадолго перед своей смертью Кристина во время опустошительной эпидемии чумы еще раз идет ночью на кладбище. Но на сей раз это происходит для того, чтобы предотвратить недозволенное и жуткое действо. В безумном затмении группа людей хочет принести там человеческую жертву, чтобы остановить чуму. Жертвой для чумной великанши Гель выбран мальчик. Кристина в сопровождении нескольких монахинь успевает к могиле и спасает мальчика, который стоит в ней ничего не подозревая. Прошедшую через испытания судьбы, истощенную жизнью, высохшую дочь Лавранса вдруг наполняет высшая сила. Она находит слова, словно исходящие из уст могущественной христианской Сибиллы. Эти-то огненные, безбоязненные слова, перерастающие все личное, и останавливают зловещее действо. Мальчик спасен, мрачные посетители кладбища уходят от могилы и следуют за священником в церковь.
Искупление действительно свершилось, жизнь Кристины завершена. И тут она решается еще и на последний, почти нечеловеческий поступок. Вместе с Ульфом, одним из верных людей Эрленда, она переносит от дома на краю одинокой бухты и предает освященной земле брошенный всеми труп женщины, умершей от чумы. При этом сама она получает смертельную заразу.
В последний раз нас захватывает природа норвежских фиордов.
Последние величественные сцены из «Кристины, дочери Лавранса», описывающие ужасы, беды, но также и героизм чумного времени, в основном завершают для нас образ страны Норвегии и ее народа. Некоторое время мы видим перед собой облик той «черной смерти», что опустошила страну и в конце концов привела ее к исторической спячке. Нам открывается натянутая сквозь столетия нить от внезапно прерванного мощного становления ко всей серьезной проблематике норвежского настоящего. Мы видим и чувствуем заданный еще в раннюю эпоху вопрос, загадку сфинкса: когда и как самая сильная и резкая ясность сознания может быть соединена с загадочными и обильными, но и страшно глубокими силами иррационального начала? И с этим связан и другой вопрос: как создать такое общество, чтобы не затронуть при этом священного наследия древности - упрямого и независимого чувства свободы? Действия, которых со всей очевидностью требует история, должны быть предприняты, и они не должны быть слишком обременительны.
Может быть, свежим ветром будущего на нас веет от нового снега, выпавшего в конце произведения Сигрид Унсет. Может быть, осторожная и легкая походка Сиры Эйлив и Ульфа по снегу и есть тот немой знак, который одаренная дочь норвежского народа подает своим братьям и сестрам.
Примечания: 83. Приведенные Гербертом Ханом цитаты из «Кристин, дочь Лавранса» даны по переводу произведения Сигрид Унсет с норвежского на русский М.А.Дьяконова. М, «Художественная литература. 1993.