Качели.(продолжение повести)
Что вспоминается из последнего времени, когда Эдди еще был со мной? Общее настроение, да какие то отдельные моменты.
Наша жизнь становится похожа на качели: приступ - ремиссия, снова приступ. Во время болезни Эдди почти перестает есть. Всю еду я проворачиваю через блендер, но он все равно боится глотать, чтобы не подавиться. Бесконечный чай, как в доме сумасшедшего Шляпочника…
Страх задохнуться теперь преследует его не только в транспорте, но и в душных помещениях - у нас всегда открыта форточка, но бывает так, что в общественных местах Эдди заставляет людей открыть окно чуть ли не силой. Поговаривают, что у него сильная аллергия, которая оборачивается приступами астмы. Мы молчим и радуемся, что кривотолки пошли по этой дороге. Эдди высох, коричневые круги под глазами вызывают жалость. Он целыми днями, дома и на работе, рисует эскизы последнего проекта, но не приступает к лепке. Каждый день приходит Илья, с его помощью мне удается всунуть в мужа хотя бы пару ложек супа или каши. Спокойный, рассудительный тон друга успокаивает Эдди гораздо больше, чем мои хлопотливые просьбы поесть. Я вообще раздражаю его всем, раздражаю до ярости. Иногда боюсь пройти мимо мужа, он сидит в напряжении, словно кот в засаде и пристально следит за каждым моим движением. Смотрит, смотрит, потом бросается. Иногда просто сожмет, шепча что-то жгучее сквозь зубы, иногда… Помимо искушения причинить боль, я вызываю у него неудержимое, бесконечное желание, но не такое, какое испытывает возлюбленный - это скорее неукротимое восстание плоти насильника. У меня словно два разных мужчины: любимый нежный муж и грубый сладострастный любовник. «Эдди, мне больно», - хочется пожаловаться, но говорить некому. Ему больно, тяжело, невыносимо так, что он уже ничем не может это заглушить.
Раздвоение свойственно людям, каждый из нас в течении жизни бывает хорошим и плохим. Некоторые знают крайние полюса, как разбойник Кудияр или Мария Египетская.
Вот только в случае душевной болезни, когда человек поддается, подыгрывает ей, вместо него вселяется кто-то другой. Я видела. Это древнее, злобное существо связывает душу накрепко, и творит с телом что пожелает. Мы зря полагаем, что бесы всегда бесплотны. Они могут стать плотью, если не закрыть двери в наш внутренний дом. Игры со смертью, духами, грехом оборачиваются порабощением, пленом. Эдди заигрывал со всеми сразу - с женщинами, с незримым миром, с судьбой. Раньше его бесстрашие восхищало меня. Пока я не увидела результатов. Не то, чтобы я перестала уважать смелость. Просто у всякого сильного чувства должен быть божественный вектор. Тогда силы души направятся в здоровое нужное русло, понесут быстро, как хороший автомобиль по ровной дороге. В противном же случае, настойчивость оборачивается наглым пробиванием своих желаний, мужество станет бездумной яростью, а умение говорить переродится в бездумную болтовню, крадущую время.
Эдди болезнь явно поработила. Похоже на колдовство. Я знаю, многие люди боятся влияния нечистой силы - заговоров, приворотов-отворотов. Потому что «работает», также как закон тяготения и прочие физические и духовные законы. Люди боятся ведьм, как в сказке. А мы, некоторым образом, и живем в сказке. Добро побеждает зло. Всегда. Просто наши глаза видят только до горизонта. Чтобы увидеть дальше, нужно духовное зрение, а для этого надо столько надо потрудиться, и в чистоте себя держать, и Бога просить - кто ж на такое способен? Кто способен, тот в монастырях по сотни людей в день принимает - это « слепые» идут в отчаянии к «зрячему».
Ладно, колдовство. А вот просто ежедневный грех без покаяния, день за днем, год за годом, разве не заклеит своей липкой грязью с головы до ног?
Так и получилось, что добрый любящий мужчина перестал владеть собой. Все, что он мог - это убежать куда-нибудь, исчезнуть, чтобы погибнуть в одиночку. Но он и этого не осилил. Эдди тянулся ко мне, слабый, измученный, а я свысока дарила ему тело и заботы, которые никого не грели. Глупое каменное сердце не понимало, что слова и дела любви, молитва, стойкость за двоих были нужны. Внутренняя глухота закрыла все входы моей души, и мужу доставалось только тело, которое он то колотил, то ласкал. Иногда что-то вроде удивления мелькало в моей душе: «Почему я ничего не чувствую толком? Откуда это равнодушие, которое только страх или ярость могут нарушить?»
От страха и бессилия я очень много ела - такая сублимация, когда вместо духовных даров толкаешь в себя все, что найдешь в холодильнике, вкусное и не очень, просто чтобы не чувствовать себя пустой. И этот интерес к вещам: кофточки, юбки, топики…
У Богородицы было всего две ризы - одну она стирала, другую носила. Даже когда христианская община разрослась и в ней появились богатые люди, желающие одеть Пресвятую Деву в порфир и виссон, она одевалась как в бедной молодости: простая ткань, два платья. От великого внутреннего содержания не было тяготения к внешнему изобилию, к украшательству.Помню, какое теплое чувство родства я испытала, когда узнала об этом.Тогда я еще не омертвела.
Я заботилась о дочери, убирала, готовила, думала, как дотянуть до конца месяца на наши деньги, спала с Эдди, и все это делала механически, как заводная кукла. «Что нужно сделать, чтобы снова стать живой?» Сейчас ответ для меня очевиден, но тогда я могла только осуждать - вслух, внутри себя, непрестанно.
Эдди знал это и старался меньше бывать дома - после работы уходил к друзьям, к женщинам, просто ходил по улицам. Я сердилась, что муж так мало зарабатывает и еще находит время шляться где-то. Долг, долг, мы все выполняем свой долг, твердила я, только это важно. Да, это нужно делать, но если при исполнении долга человек умрет у тебя на глазах? Ты будешь упорно служить, не поднимая глаз, не слыша, не пуская в сердце, и любимый человек умрет на пороге твоей души - как ты оправдаешь себя потом, безумная?
Помню вот что: муж пришел откуда то поздно, за окнами уже темнеет, я сижу на ковре с ребенком и читаю вслух детскую книжку. Эдди раздевается в прихожей, долго стоит в дверном проеме, разглядывая нас, как незнакомых. Я начинаю вибрировать от его взгляда: «Сейчас, сейчас начнется… Чем занять Арину?» И действительно, он подходит ко мне, тянет за платье в соседнюю комнату: «Пойдем». Я ставлю дочке кассету с мультиками, динамики погромче, закрываю за нами двери. Эдди расстелил кровать. Я уже начинаю снимать одежду, когда он останавливает меня: «Не надо. Давай просто полежим». И вот мы лежим в обнимку, Эдди осматривает мое лицо, как врач, который ищет причину болезни, как ученый, идущий за разгадкой. Глаза устало светят из глубоких коричневых глазниц, в сумерках обтянутое кожей лицо становится похожим на череп. От страха я закрываю глаза.
- Посмотри на меня.
Эдди лежит рядом, таинственный, как саркофаг, и в то же время самый близкий человек на свете. Мой муж, моя семья, земля, на которой я живу.
Сколько лет после тебя я была разрушенным городом, отстраивала себя заново: кирпич за кирпичом, стена за стеной, улицы… Сколько лет спала рядом с дочкой, потому что наша постель казалась мне одинокой могилой, в которой меня похоронили заживо. Кричи-не кричи - никто не придет, не вызволит, не согреет.
Ты меня не слушай, это уныние говорит внутри, потому что вспомнила тебя так остро, как будто ты только что стоял рядом. Нельзя расслабляться, нельзя открывать двери души кому попало, нельзя жалеть себя. Зря люди думают, что имеют право печалиться. Уныние - очень тонкий грех, толкает на пьянство, блуд и прочие мерзости. Я уже попадалась, знаю. Поэтому сейчас приведу себя в порядок, помолюсь Богу и обниму нашу дочку. Да, Эдди?
Наша жизнь становится похожа на качели: приступ - ремиссия, снова приступ. Во время болезни Эдди почти перестает есть. Всю еду я проворачиваю через блендер, но он все равно боится глотать, чтобы не подавиться. Бесконечный чай, как в доме сумасшедшего Шляпочника…
Страх задохнуться теперь преследует его не только в транспорте, но и в душных помещениях - у нас всегда открыта форточка, но бывает так, что в общественных местах Эдди заставляет людей открыть окно чуть ли не силой. Поговаривают, что у него сильная аллергия, которая оборачивается приступами астмы. Мы молчим и радуемся, что кривотолки пошли по этой дороге. Эдди высох, коричневые круги под глазами вызывают жалость. Он целыми днями, дома и на работе, рисует эскизы последнего проекта, но не приступает к лепке. Каждый день приходит Илья, с его помощью мне удается всунуть в мужа хотя бы пару ложек супа или каши. Спокойный, рассудительный тон друга успокаивает Эдди гораздо больше, чем мои хлопотливые просьбы поесть. Я вообще раздражаю его всем, раздражаю до ярости. Иногда боюсь пройти мимо мужа, он сидит в напряжении, словно кот в засаде и пристально следит за каждым моим движением. Смотрит, смотрит, потом бросается. Иногда просто сожмет, шепча что-то жгучее сквозь зубы, иногда… Помимо искушения причинить боль, я вызываю у него неудержимое, бесконечное желание, но не такое, какое испытывает возлюбленный - это скорее неукротимое восстание плоти насильника. У меня словно два разных мужчины: любимый нежный муж и грубый сладострастный любовник. «Эдди, мне больно», - хочется пожаловаться, но говорить некому. Ему больно, тяжело, невыносимо так, что он уже ничем не может это заглушить.
Раздвоение свойственно людям, каждый из нас в течении жизни бывает хорошим и плохим. Некоторые знают крайние полюса, как разбойник Кудияр или Мария Египетская.
Вот только в случае душевной болезни, когда человек поддается, подыгрывает ей, вместо него вселяется кто-то другой. Я видела. Это древнее, злобное существо связывает душу накрепко, и творит с телом что пожелает. Мы зря полагаем, что бесы всегда бесплотны. Они могут стать плотью, если не закрыть двери в наш внутренний дом. Игры со смертью, духами, грехом оборачиваются порабощением, пленом. Эдди заигрывал со всеми сразу - с женщинами, с незримым миром, с судьбой. Раньше его бесстрашие восхищало меня. Пока я не увидела результатов. Не то, чтобы я перестала уважать смелость. Просто у всякого сильного чувства должен быть божественный вектор. Тогда силы души направятся в здоровое нужное русло, понесут быстро, как хороший автомобиль по ровной дороге. В противном же случае, настойчивость оборачивается наглым пробиванием своих желаний, мужество станет бездумной яростью, а умение говорить переродится в бездумную болтовню, крадущую время.
Эдди болезнь явно поработила. Похоже на колдовство. Я знаю, многие люди боятся влияния нечистой силы - заговоров, приворотов-отворотов. Потому что «работает», также как закон тяготения и прочие физические и духовные законы. Люди боятся ведьм, как в сказке. А мы, некоторым образом, и живем в сказке. Добро побеждает зло. Всегда. Просто наши глаза видят только до горизонта. Чтобы увидеть дальше, нужно духовное зрение, а для этого надо столько надо потрудиться, и в чистоте себя держать, и Бога просить - кто ж на такое способен? Кто способен, тот в монастырях по сотни людей в день принимает - это « слепые» идут в отчаянии к «зрячему».
Ладно, колдовство. А вот просто ежедневный грех без покаяния, день за днем, год за годом, разве не заклеит своей липкой грязью с головы до ног?
Так и получилось, что добрый любящий мужчина перестал владеть собой. Все, что он мог - это убежать куда-нибудь, исчезнуть, чтобы погибнуть в одиночку. Но он и этого не осилил. Эдди тянулся ко мне, слабый, измученный, а я свысока дарила ему тело и заботы, которые никого не грели. Глупое каменное сердце не понимало, что слова и дела любви, молитва, стойкость за двоих были нужны. Внутренняя глухота закрыла все входы моей души, и мужу доставалось только тело, которое он то колотил, то ласкал. Иногда что-то вроде удивления мелькало в моей душе: «Почему я ничего не чувствую толком? Откуда это равнодушие, которое только страх или ярость могут нарушить?»
От страха и бессилия я очень много ела - такая сублимация, когда вместо духовных даров толкаешь в себя все, что найдешь в холодильнике, вкусное и не очень, просто чтобы не чувствовать себя пустой. И этот интерес к вещам: кофточки, юбки, топики…
У Богородицы было всего две ризы - одну она стирала, другую носила. Даже когда христианская община разрослась и в ней появились богатые люди, желающие одеть Пресвятую Деву в порфир и виссон, она одевалась как в бедной молодости: простая ткань, два платья. От великого внутреннего содержания не было тяготения к внешнему изобилию, к украшательству.Помню, какое теплое чувство родства я испытала, когда узнала об этом.Тогда я еще не омертвела.
Я заботилась о дочери, убирала, готовила, думала, как дотянуть до конца месяца на наши деньги, спала с Эдди, и все это делала механически, как заводная кукла. «Что нужно сделать, чтобы снова стать живой?» Сейчас ответ для меня очевиден, но тогда я могла только осуждать - вслух, внутри себя, непрестанно.
Эдди знал это и старался меньше бывать дома - после работы уходил к друзьям, к женщинам, просто ходил по улицам. Я сердилась, что муж так мало зарабатывает и еще находит время шляться где-то. Долг, долг, мы все выполняем свой долг, твердила я, только это важно. Да, это нужно делать, но если при исполнении долга человек умрет у тебя на глазах? Ты будешь упорно служить, не поднимая глаз, не слыша, не пуская в сердце, и любимый человек умрет на пороге твоей души - как ты оправдаешь себя потом, безумная?
Помню вот что: муж пришел откуда то поздно, за окнами уже темнеет, я сижу на ковре с ребенком и читаю вслух детскую книжку. Эдди раздевается в прихожей, долго стоит в дверном проеме, разглядывая нас, как незнакомых. Я начинаю вибрировать от его взгляда: «Сейчас, сейчас начнется… Чем занять Арину?» И действительно, он подходит ко мне, тянет за платье в соседнюю комнату: «Пойдем». Я ставлю дочке кассету с мультиками, динамики погромче, закрываю за нами двери. Эдди расстелил кровать. Я уже начинаю снимать одежду, когда он останавливает меня: «Не надо. Давай просто полежим». И вот мы лежим в обнимку, Эдди осматривает мое лицо, как врач, который ищет причину болезни, как ученый, идущий за разгадкой. Глаза устало светят из глубоких коричневых глазниц, в сумерках обтянутое кожей лицо становится похожим на череп. От страха я закрываю глаза.
- Посмотри на меня.
Эдди лежит рядом, таинственный, как саркофаг, и в то же время самый близкий человек на свете. Мой муж, моя семья, земля, на которой я живу.
Сколько лет после тебя я была разрушенным городом, отстраивала себя заново: кирпич за кирпичом, стена за стеной, улицы… Сколько лет спала рядом с дочкой, потому что наша постель казалась мне одинокой могилой, в которой меня похоронили заживо. Кричи-не кричи - никто не придет, не вызволит, не согреет.
Ты меня не слушай, это уныние говорит внутри, потому что вспомнила тебя так остро, как будто ты только что стоял рядом. Нельзя расслабляться, нельзя открывать двери души кому попало, нельзя жалеть себя. Зря люди думают, что имеют право печалиться. Уныние - очень тонкий грех, толкает на пьянство, блуд и прочие мерзости. Я уже попадалась, знаю. Поэтому сейчас приведу себя в порядок, помолюсь Богу и обниму нашу дочку. Да, Эдди?