Черная метка (продолжение повести)
Наша комната настолько мала, что когда мы раскладываем кровать, она доходит до стола. Вот сейчас Эдди, стоя на коленках, ест ореховую пасту, положив раскрытую книгу на столешницу. А я рассматриваю его.
Большая голова, с густейшими, блестящими волосами, подстриженными в строгое каре. Крепкая, длинная шея с полоской черных волос - она всегда выбивается из прически, когда муж наклоняет голову. Вот Эдди слегка поворачивает ко мне лицо, и становится видна резко выступающая скула, покрытая легким пушком, коричневое нижнее веко, и длинный конский глаз, прикрытый длиннющими ресницами. Широкая спина красиво сужается к талии, предплечьи крепкие и жилистые, с крупной костью в запястьях. Кожа очень светлая, с голубыми прожилками вен, с желтыми подпалинами в подмышках и на сгибах локтей. Эдди много работает руками, что хорошо развивает физическую выносливость и рельеф, поэтому мой сухопарый муж сам похож на мраморную статуэтку.
Кисти у Эдди непропорционально большие, с длинными, красными на костяшках пальцами. На правой руке укусы, полученные от лайки еще в детстве. Ногти короткие, круглые, неблагородной формы.
Спина заканчивается резкой выемкой. Минуя две крутые горки, перехожу к ногам, худым, волосатым до невозможности. Эдди так стеснялся этого атавизма, что никогда не раздевался на пляже. Пока все загорали и купались, он сидел, покуривая сигаретку.
- Эдди, иди к нам!
Эдди, вальяжно развалившись на травке, отвечал:
- Мне тут замечательно, я созерцаю!
Мы сдавались, потому что кто посмеет нарушить подобную безмятежность?
Вообще то природу Эдди не любил и не понимал, никогда его не тянуло на прогулку по парку или вглубь леса. «Тротуар - лучший спутник пешехода», - любил повторять он. Насколько глубоко Эдди разбирался в людях, настолько глух оставался к остальному сотворенному миру. Так было всегда, сколько я его помню.
Но в последнее время люди его тоже не интересуют. Эдди в непрерывном ожидании чего страшного, неведомого и притягательного. Он словно прислушивается к тихим голосам, которые слышны только ему. Да, постоянно, напряженно прислушивается, да еще страшно раздражается, если ему мешают. Теперь мне очень страшно. Иногда он ничего не ест по целым дням, не спит, а только курит, курит…
- Эдди, что с тобой?
- Я умираю.
От таких ответов я просто чешусь. Сколько можно?!! Эдди ведет себя как псих, а я заложница его идиотских заигрываний со смертью. Любая близость, кроме физической, исчезает, растворяется в его безразличии. Какой смысл открывать свою душу тому, кто тебя не слушает? Вот я и молчу, нарушая тишину исключительно бытовыми вопросами: что купить, пора ли стелить постель, во сколько его будить утром. Он исступленно любит меня по ночам, постоянно, до боли, сжимает в объятьях днем, но это больше ничего не значит - я стала чем-то механическим, бездушным в его сознании, вроде якоря посреди бушующего моря. Какая безнадега.
Конечно, я пыталась поговорить с родителями Эдди. Мне вежливо объяснили, что если жена устала от брака, то дверь налево, а сын вполне здоров, это просто такое нервное время у него, надо походить на иглоукалывание. « А может, он тебя разлюбил?» - риторически вопрошали они. Блин, да он жизнь разлюбил, я то ладно! Честное слово, до сих пор не могу найти связи между иглами и бесовщиной, которая закружила Эдди.
Однажды Арина пыталась отобрать у него свою игрушку, которую он около часа судорожно сжимал в руке. Конечно, дочка вела себя бесцеремонно, но ей 4 года, а Эдди отлупил ее так сильно, что она даже плакать боялась. Скулила как маленький щеночек, пока я не закрылась с ней в соседней комнате. Там, не видя страшных, как у памятника, глаз отца, наша девочка зарыдала в полный голос. Мной овладел дикий, почти безудержный гнев, но Аришка нуждалась в нежности, в тихом разговоре, в поцелуях и объятиях. Внутренняя судорога билась внутри, как пойманная рыба, я боролась с ней как могла. Пока дочка успокаивалась, всхлипывая последними горькими слезами, мной овладело тихое отчаянье - такое ощущение, что мы на корабле, и страшный шторм вокруг, и капитан сошел с ума, остается только запереться в каюте и молить Бога о спасении.
Эдди по-прежнему работал в студии и даже вел какие-то курсы при институте, но все с огромной дозой транквилизаторов, замешанных на бессоннице, агрессии, иногда с провалами в памяти.
Помню, ко мне приехала мама, мы готовили обед, я попросила Эдди сходить за хлебом в соседний магазин. Прошло 10 минут, потом еще 20, мы уже всерьез забеспокоились. Через час он вернулся, с хлебом и без сдачи, на которую я рассчитывала прожить еще дня два.
- Ты где был? - завопила я с порога.
И получила оплеуху.
- Что ты орешь? - невозмутимо спросил супруг, раздеваясь. - Я купил хлеб.
Размазывая слезы, преодолевая дрожь, я прошептала:
- А деньги где? Тебя час не было. Все остыло давно!
- Как час не было? Совсем с ума сошла? Магазин в соседнем доме, - поучительно напомнил мне Эдди.
- Я знаю, где магазин. Тебя не было около часа.
Досадливо дернув плечом, Эдди прошел мимо меня в кухню, где принялся есть, спокойно разговаривая с мамой. Она, кстати, ничего не заметила, кроме моего «невежливого крика».
- Ты куда пропал то? Мы уже беспокоиться начали, - спросила она.
- Да никуда, в магазин и обратно, - недоуменно отвечал Эдди.
- А здесь что, не было хлеба?
- Почему, был хлеб…
В это время раздался звонок. Картавая девушка с непонятным мне торжеством сообщала, что Эдди забыл у нее шарф:
- Когда? Где? - после удара я плохо соображала, больше от унижения, чем от боли.
- Да пйямо сейчас забыл. Мы слушали музыку, а потом он вспомнил пйо вас и ушел.
- Что вспомнил? - продолжала «тормозить» я.
- Ну, пйо обед вспомнил, что его ждут, - недовольная моей реакцией, протянула незнакомка. - Вы пйосто скажите, что Аня звонила, что шайф у меня.
Я стою у стены с пищащей трубкой. Пошел в магазин, но вместо этого слушал музыку у какой то Ани, ударил меня… И где тут Эдди?! Стараясь сохранить внешнее спокойствие, захожу на кухню:
- Эдди, звонила Аня, твой шарф у нее.
Эдди хмурится:
- Какая Аня? Я без шарфа пошел.
Мама тоже сидит угрюмая. Она не любит разборок, не любит, когда притесняют ее чудесного зятя.
- Ну что ты привязалась к нему с этим шарфом? Звонит какая то дура, а наш шарф дома, а Эдди просто в дальний магазин за хлебом пошел. Понятно?
Понятно. В нашей квартире филиал дурдома, принимают без направления.
Возвращаясь в воспоминаниях к этим дням, я задаю себе вопрос - почему в дни испытаний я ни разу не поступила как христианка: не любила, не прощала, не молила Бога о помощи? Я действительно даже не молилась. Внутри меня постоянно сидел укор к Богу - что Ты мне подсунул вместо мужа? Это такой вот должен быть у меня дом? И что-то еще, такое же злое и сумбурное. Ни разу за последние полгода я не сходила на исповедь, перестала причащаться. По воскресеньям я стояла рядом с Эдди и Аришкой такая холодная, безразличная, думая только: «Что должно произойти, чтобы я опять стала живой? Почему я не чувствую ничего, кроме раздражения?» И ладно бы, если я никогда не читала святых отцов и не знала, что в минуты «окамененного нечувствия», нужно усердно, делами и словами, угождать ближним, молиться и каяться. Я знала. Но зачем мне это было делать? Это же не я виновата, это все мой придурок муж!
Нет ничего более тупикового, чем сознание собственной правоты. Если человек перестает сомневаться, искать ошибки, пытаться их исправить, он застывает, как кусок льда. Именно это я и чувствовала - холод, отчаянье, отторжение.
Потому что я была права? Конечно, нет. Эдди нуждался во мне, в моей силе и любви, а получал только внешнюю сторону отношений - еда, уход, секс. Даже для собаки недостаточно. Он тоже не давал мне другого, но разве это может быть оправданием? Я не болела, я понимала, что с ним - и при этом жалела себя, а не его. Гордость (вот я то держу себя в руках, я то хорошая жена и мать), зависть (почему у других сильные, богатые, здоровые мужья, чем их жены лучше меня), холод (как я могу всерьез воспринимать человека, который не может жить в реале, играет со своими страхами и переживаниями, как с солдатиками). Вместо образа величественной Снежной королевы, которая кружит вокруг замерзающего Кая, мне представляется надменное лицо молодой мещаночки, не знающей ни жизни, ни Бога.
В нашем городе живет супружеская пара. Мы с ними ровесники. Муж 15 лет лежит парализованный. Его жена не завела других детей, кроме своего ненаглядного Женьки, который младенец наоборот: сначала перестал ходить, потом самостоятельно сидеть, потом ползать и держать ложку. Сейчас то, что он говорит, разбирает только Рита. Она никогда не говорит: «Я…». Она говорит «мы».
И вот думается мне, что где-то на дверях Загса, где принимают заявления у брачующихся, должно быть объявление, предупреждающее молодых беспечных влюбленных: «Если не собираешься всю жизнь, чтобы ни случилось с твоей половинкой, думать и поступать как «мы», нельзя жениться или выходить замуж.»
Большая голова, с густейшими, блестящими волосами, подстриженными в строгое каре. Крепкая, длинная шея с полоской черных волос - она всегда выбивается из прически, когда муж наклоняет голову. Вот Эдди слегка поворачивает ко мне лицо, и становится видна резко выступающая скула, покрытая легким пушком, коричневое нижнее веко, и длинный конский глаз, прикрытый длиннющими ресницами. Широкая спина красиво сужается к талии, предплечьи крепкие и жилистые, с крупной костью в запястьях. Кожа очень светлая, с голубыми прожилками вен, с желтыми подпалинами в подмышках и на сгибах локтей. Эдди много работает руками, что хорошо развивает физическую выносливость и рельеф, поэтому мой сухопарый муж сам похож на мраморную статуэтку.
Кисти у Эдди непропорционально большие, с длинными, красными на костяшках пальцами. На правой руке укусы, полученные от лайки еще в детстве. Ногти короткие, круглые, неблагородной формы.
Спина заканчивается резкой выемкой. Минуя две крутые горки, перехожу к ногам, худым, волосатым до невозможности. Эдди так стеснялся этого атавизма, что никогда не раздевался на пляже. Пока все загорали и купались, он сидел, покуривая сигаретку.
- Эдди, иди к нам!
Эдди, вальяжно развалившись на травке, отвечал:
- Мне тут замечательно, я созерцаю!
Мы сдавались, потому что кто посмеет нарушить подобную безмятежность?
Вообще то природу Эдди не любил и не понимал, никогда его не тянуло на прогулку по парку или вглубь леса. «Тротуар - лучший спутник пешехода», - любил повторять он. Насколько глубоко Эдди разбирался в людях, настолько глух оставался к остальному сотворенному миру. Так было всегда, сколько я его помню.
Но в последнее время люди его тоже не интересуют. Эдди в непрерывном ожидании чего страшного, неведомого и притягательного. Он словно прислушивается к тихим голосам, которые слышны только ему. Да, постоянно, напряженно прислушивается, да еще страшно раздражается, если ему мешают. Теперь мне очень страшно. Иногда он ничего не ест по целым дням, не спит, а только курит, курит…
- Эдди, что с тобой?
- Я умираю.
От таких ответов я просто чешусь. Сколько можно?!! Эдди ведет себя как псих, а я заложница его идиотских заигрываний со смертью. Любая близость, кроме физической, исчезает, растворяется в его безразличии. Какой смысл открывать свою душу тому, кто тебя не слушает? Вот я и молчу, нарушая тишину исключительно бытовыми вопросами: что купить, пора ли стелить постель, во сколько его будить утром. Он исступленно любит меня по ночам, постоянно, до боли, сжимает в объятьях днем, но это больше ничего не значит - я стала чем-то механическим, бездушным в его сознании, вроде якоря посреди бушующего моря. Какая безнадега.
Конечно, я пыталась поговорить с родителями Эдди. Мне вежливо объяснили, что если жена устала от брака, то дверь налево, а сын вполне здоров, это просто такое нервное время у него, надо походить на иглоукалывание. « А может, он тебя разлюбил?» - риторически вопрошали они. Блин, да он жизнь разлюбил, я то ладно! Честное слово, до сих пор не могу найти связи между иглами и бесовщиной, которая закружила Эдди.
Однажды Арина пыталась отобрать у него свою игрушку, которую он около часа судорожно сжимал в руке. Конечно, дочка вела себя бесцеремонно, но ей 4 года, а Эдди отлупил ее так сильно, что она даже плакать боялась. Скулила как маленький щеночек, пока я не закрылась с ней в соседней комнате. Там, не видя страшных, как у памятника, глаз отца, наша девочка зарыдала в полный голос. Мной овладел дикий, почти безудержный гнев, но Аришка нуждалась в нежности, в тихом разговоре, в поцелуях и объятиях. Внутренняя судорога билась внутри, как пойманная рыба, я боролась с ней как могла. Пока дочка успокаивалась, всхлипывая последними горькими слезами, мной овладело тихое отчаянье - такое ощущение, что мы на корабле, и страшный шторм вокруг, и капитан сошел с ума, остается только запереться в каюте и молить Бога о спасении.
Эдди по-прежнему работал в студии и даже вел какие-то курсы при институте, но все с огромной дозой транквилизаторов, замешанных на бессоннице, агрессии, иногда с провалами в памяти.
Помню, ко мне приехала мама, мы готовили обед, я попросила Эдди сходить за хлебом в соседний магазин. Прошло 10 минут, потом еще 20, мы уже всерьез забеспокоились. Через час он вернулся, с хлебом и без сдачи, на которую я рассчитывала прожить еще дня два.
- Ты где был? - завопила я с порога.
И получила оплеуху.
- Что ты орешь? - невозмутимо спросил супруг, раздеваясь. - Я купил хлеб.
Размазывая слезы, преодолевая дрожь, я прошептала:
- А деньги где? Тебя час не было. Все остыло давно!
- Как час не было? Совсем с ума сошла? Магазин в соседнем доме, - поучительно напомнил мне Эдди.
- Я знаю, где магазин. Тебя не было около часа.
Досадливо дернув плечом, Эдди прошел мимо меня в кухню, где принялся есть, спокойно разговаривая с мамой. Она, кстати, ничего не заметила, кроме моего «невежливого крика».
- Ты куда пропал то? Мы уже беспокоиться начали, - спросила она.
- Да никуда, в магазин и обратно, - недоуменно отвечал Эдди.
- А здесь что, не было хлеба?
- Почему, был хлеб…
В это время раздался звонок. Картавая девушка с непонятным мне торжеством сообщала, что Эдди забыл у нее шарф:
- Когда? Где? - после удара я плохо соображала, больше от унижения, чем от боли.
- Да пйямо сейчас забыл. Мы слушали музыку, а потом он вспомнил пйо вас и ушел.
- Что вспомнил? - продолжала «тормозить» я.
- Ну, пйо обед вспомнил, что его ждут, - недовольная моей реакцией, протянула незнакомка. - Вы пйосто скажите, что Аня звонила, что шайф у меня.
Я стою у стены с пищащей трубкой. Пошел в магазин, но вместо этого слушал музыку у какой то Ани, ударил меня… И где тут Эдди?! Стараясь сохранить внешнее спокойствие, захожу на кухню:
- Эдди, звонила Аня, твой шарф у нее.
Эдди хмурится:
- Какая Аня? Я без шарфа пошел.
Мама тоже сидит угрюмая. Она не любит разборок, не любит, когда притесняют ее чудесного зятя.
- Ну что ты привязалась к нему с этим шарфом? Звонит какая то дура, а наш шарф дома, а Эдди просто в дальний магазин за хлебом пошел. Понятно?
Понятно. В нашей квартире филиал дурдома, принимают без направления.
Возвращаясь в воспоминаниях к этим дням, я задаю себе вопрос - почему в дни испытаний я ни разу не поступила как христианка: не любила, не прощала, не молила Бога о помощи? Я действительно даже не молилась. Внутри меня постоянно сидел укор к Богу - что Ты мне подсунул вместо мужа? Это такой вот должен быть у меня дом? И что-то еще, такое же злое и сумбурное. Ни разу за последние полгода я не сходила на исповедь, перестала причащаться. По воскресеньям я стояла рядом с Эдди и Аришкой такая холодная, безразличная, думая только: «Что должно произойти, чтобы я опять стала живой? Почему я не чувствую ничего, кроме раздражения?» И ладно бы, если я никогда не читала святых отцов и не знала, что в минуты «окамененного нечувствия», нужно усердно, делами и словами, угождать ближним, молиться и каяться. Я знала. Но зачем мне это было делать? Это же не я виновата, это все мой придурок муж!
Нет ничего более тупикового, чем сознание собственной правоты. Если человек перестает сомневаться, искать ошибки, пытаться их исправить, он застывает, как кусок льда. Именно это я и чувствовала - холод, отчаянье, отторжение.
Потому что я была права? Конечно, нет. Эдди нуждался во мне, в моей силе и любви, а получал только внешнюю сторону отношений - еда, уход, секс. Даже для собаки недостаточно. Он тоже не давал мне другого, но разве это может быть оправданием? Я не болела, я понимала, что с ним - и при этом жалела себя, а не его. Гордость (вот я то держу себя в руках, я то хорошая жена и мать), зависть (почему у других сильные, богатые, здоровые мужья, чем их жены лучше меня), холод (как я могу всерьез воспринимать человека, который не может жить в реале, играет со своими страхами и переживаниями, как с солдатиками). Вместо образа величественной Снежной королевы, которая кружит вокруг замерзающего Кая, мне представляется надменное лицо молодой мещаночки, не знающей ни жизни, ни Бога.
В нашем городе живет супружеская пара. Мы с ними ровесники. Муж 15 лет лежит парализованный. Его жена не завела других детей, кроме своего ненаглядного Женьки, который младенец наоборот: сначала перестал ходить, потом самостоятельно сидеть, потом ползать и держать ложку. Сейчас то, что он говорит, разбирает только Рита. Она никогда не говорит: «Я…». Она говорит «мы».
И вот думается мне, что где-то на дверях Загса, где принимают заявления у брачующихся, должно быть объявление, предупреждающее молодых беспечных влюбленных: «Если не собираешься всю жизнь, чтобы ни случилось с твоей половинкой, думать и поступать как «мы», нельзя жениться или выходить замуж.»