Двери (окончание)
Каким теплым, роскошным, царственно золотым был наш последний сентябрь - солнце пронизывало мягким светом желтые и красные листья, те, что оставались зелеными, приобретали наивный оттенок детской акварели, шиповник свешивал щедрые оранжевые гроздья прямо в руки…
Помню, как в один из благословенных осенних дней мы гуляли в частном районе старого города. Много тишины, воздуха, деревьев, словно это не центр города, а какое-то захолустье.
- Почему мне всегда кажется, что здесь время идет назад? - задумчиво спрашивает Эдди, поглаживая мою руку. - Я почти возмущаюсь, когда из-за угла выныривает тетка в современной одежде. Тут должна бегать улыбчивая крестьяночка с босыми ногами, водить козу на веревке и стрелять украдкой глазами…
- А себя ты позиционируешь как щедрого и любвеобильного барина на прогулке - так, Эдди? Ох, и настрадалась бы та крестьяночка, - поддразниваю я.
Мы смотрим на старые деревянные дома, которые действительно были бы уместны в 18 веке, на купола старинных церквей вдали и наслаждаемся самодельной машиной времени.
Эдди тихо целует меня в висок, потом с усмешкой рассказывает:
- Солнце тоже любит тебя. Я давно заметил, что, как бы ты не пряталась в солнечный день, все равно лучи исхитряются прыгнуть к тебе на лицо! Ты тогда щуришься одним глазом и поднима6ешь верхнюю губу справа, показывая клык. Вот так, как сейчас… В этот момент ты очень похожа на красивую собаку.
Эдди изображает мою гримасу, и мы смеемся до слез, до изнеможения. Почему-то мне совсем не обидно, что я похожа на собаку, даже лестно.
Дело то не в сравнении, а в том, что после стольких лет брака муж смотрит на меня неравнодушными глазами. Подмечает особинки.
Иногда он перебарщивает, конечно. Как в день своего рождения, когда я решила поразить его своей красотой. Заперлась утром в ванной и выкрасила волосы в обещанный производителем роскошно золотой оттенок. После, с недоумением разглядывая в зеркале результат, снова и снова перечитывала аннотацию. На упаковке черным по белому: «золотистый». Ну зачем так обманывать людей? Почему бы не написать честно: « Мечтаете походить на цыпленка и не знаете, как добиться нужного результата? Тогда наша краска для вас! Всего через двадцать минут ваши волосы изменят структуру и превратятся в нежный пух, одновременно приобретая ярко-желтый оттенок». А так, какое отношение золотистая блондинка на упаковке имеет к дерзким желтым перьям у меня на голове?!!
Посокрушалась, да и пошла крошить салатики к празднику. Через какое то время приехал муж. Эдди не вздрогнул, не зашелся в хохоте, не стал меня утешать, как истинный рыцарь. Он просто посмотрел и грустно прокомментировал: «Вика, я очень тебя люблю, но сбрей это немедленно. Потому что это очень-очень неприлично, а через три часа придут гости». Больше ничего не добавил, а пошел на кухню обедать.
Очень хотелось сказать и то, и это, но я сдержалась, проявила послушание, и помчалась в парикмахерскую, где добрая женщина плюс замечательный профессионал Марина не обрила меня, только придала волосам приличный коричневый оттенок и постригла так, чтобы я, потеряв младенческий пух, все-таки сохранила женскую привлекательность.
« Ну-ну», - довольно сказал Эдди, увидев меня через час. Ну-ну?! Спасибо и на этом. В тот вечер Эдди долго разглядывал меня, нарочно садился напротив, чтобы близость расстояния не мешала ему смотреть, менял угол обзора, и я подумала, что на этот раз точно стану его натурщицей, чего мне очень хотелось, но как-то до сих пор не случалось. « Это будет лучшая его работа, а я стану вечной Музой, типа Саскии у Рембрандта», - самонадеянно мечтала я.
Это была наша последняя ремиссия.
В октябре Эдди стало заметно хуже. Непреходящая тоска, замешанная на страхах, голоде, бессоннице. Муж горстями ел какие то таблетки, прописанные этим его иглоукалывателем, пил чай, думал, думал. А еще он ИЗМЕНЯЛСЯ. На этот раз перемены шли такими темпами, какие наблюдаешь только у ребенка первого года жизни. Только мой Эдди рос в смерть.. Все меньше самоконтроля, все больше агрессии. «Меня сводят с ума», - говорил он и часами анализировал, кто это делает.
Унылая, беспросветная пора. За окнами мокрый серый туман, который пропитывает тебя насквозь, стоит только высунуть нос из дома. Но все таки на улице легче. Честно говоря, в те дни мне везде было легче, чем дома, где Эдди медленно и неотвратимо погружался в ночь.
Я старалась не разговаривать с ним, боялась спровоцировать, постоянно уводила Арину в другую комнату. В конце концов это тоже вызывало подозрения:
- Ты ведешь себя как виноватая, постоянно избегаешь меня… Это ты меня сводишь с ума? Хочешь избавиться от плохого мужа и найти себе хорошего?! Так, Вика?
- Эдди, давай ляжем в больницу, - не выдерживаю я. - Пожалуйста, милый. Тебе нужна помощь…
- Чтобы все узнали, кто я на самом деле? Ты хочешь от меня избавиться! Разлюбила и хочешь свободы! Тебе не стыдно?
Он еще долго, долго переживает эту новость, возникшую в его больном воображении, укрепляется в своем заблуждении, мучается, ходит по дому, причитая: «Разлюбила, разлюбила, предала. Дура, сволочь. Я сам тебя брошу. Нет, не брошу, Арина как же…Господи, помоги, пусть она меня снова полюбит, не хочу жить без нее…» Все это вслух, пугая ребенка, не замечая ничего.
Впрочем, Эдди почти каждый день ходил на работу. Это удивительно, там никто не замечал его болезни. Странный преподаватель, а кто сейчас не странный? Человек искусства. Тогда мне стало казаться, что это и не болезнь вовсе, а душевная разнузданность, вроде блуда.
Потому что оттолкнуть от себя чужих людей страшно, потерять работу с репутацией не хочется, вот он там и держится. А дома все можно. Раз Эдди не болен, значит, виноват. «Виноват, нарочно мучает, не буду терпеть, - крутилось в голове по кругу. - Я ему докажу, что он бессовестно придуривается, выведу на чистую воду!»
Анализируя события тех дней, я понимаю, что мое душевное состояние немногим отличалось от мужниного. Слишком крепко мы были связаны на всех уровнях жизни, чтобы его нездоровье не проникло и в меня. Одни и те же навязчивые, тяжелые мысли и выводы, одни и те же подозрения в равнодушии к себе, общие на двоих обиды, чувство безвыходности, тупика. Иконы стояли дома позабытые хозяевами, внутри нас не горели свечи любви, никто не молился Богу о прощении, о вразумлении своего сердца. Мы, как маленькие дети, кивали один на другого: «Он виноват, пусть он кается!» Когда люди так себя ведут, они ищут наказания, а не спасения. Почему маленьким детям очевидно, что за дурной душевный настрой, за плохие слова их накажут, а взрослые люди забывают об этом? Потому что не видят власти над собой?
Но это неправда. Хорошие люди, испытывающие свою совесть, постоянно имеют страх Божий. Даже атеисты. Сколько раз сама слышала, как неверующий, но добрый человек говорит: «Это меня Бог наказал». Потому что он всякий раз держит свою совесть в трезвости, знает каждый свой промах и переживает его. А если убедить себя, что виноваты другие, то все, надеяться не на что - наступает то самое проклятущее «окамененное нечувствие». И можно ходить каждый день со свечками, трепать имя Господа всуе, бахвалиться своим трудом и жертвенностью, но ни на шаг не приблизишься к счастью. Как у Лермонтова на бале мертвецов. Ешь, спишь, празднуешь дни рождения - и все мертвая. Рецепт жизни прост, его дают нам любящие родители, хорошие воспитатели, Библия… Просто в усвоении, трудно в исполнении. Сострадание, честное признание своей вины, помощь ближнему из любви (очень важное дополнение, потому что бывают другие резоны помощи - из-за гордости, выгоды, страха обличения), другого пути стать живым нет. Т.е. я имею ввиду добровольный путь.
Есть еще путь страданий, когда барахтаешься в море мучений, и поневоле сбрасываешь лишний груз, чтобы не утонуть окончательно. Сначала плывешь, потому что хватает сил и злости, потом не остается ничего, тонешь, орешь: « Господи, я больше не могу! Я больше не могу нисколько!» А в ответ тишина, в которой близко дыхание Бога. Никогда Он тебя не бросит в таком состоянии, как мать не бросит маленького ребенка. Опять плывешь, плывешь, дергаешься. Когда от невыносимой, бесконечно терзающей боли душа становится проницаемой, ты снова ощущаешь свои заблуждения и грехи, несчастья других людей, сердце снова готово для любви. Действенная штука.
Остается рассказать только о том дне, когда открылись в нашей квартире двери в другое пространство, очень быстро и неожиданно.
Была бессонная ночь у постели больного ребенка, физическое изнеможение, раздражение, что опять досталось мне одной. Потом наступило сырое осеннее утро, ты собирался на работу, с грохотом роняя вещи, метясь, как зверь, по всей квартире. Ты разбудил только что уснувшую Арину и я со вкусом, тихо и злобно выплюнула в твою сторону: «Идиот».
Потом... мы с тобой тонули. Глубоко под водой я задыхалась без воздуха, теряя волю от бесконечных ударов, не в силах освободится, с единственной мыслью, что я сейчас умру. Но умер ты. То есть сначала было твое топтание в прихожей, моя фраза: «Уходи к родителям и никогда не возвращайся», и только потом ты упал.
Глядя на твои синеющие губы, я сразу поверила, что вот сейчас тебе действительно плохо. Одна минута до соседей: «Вызовите «скорую», мужу плохо», и снова к тебе. Ты так странно, страшно дышишь, неужели придется ехать в больницу? Я делаю искусственное дыхание, снова чувство, что мы под водой, нечем дышать, воздух со свистом выходит из твоего горла, и я снова и снова припадаю к твоим холодным губам с порцией кислорода. Сейчас страх за тебя вытеснил из сердца все дурное. Господи, помоги, ему правда плохо! и опять вдох-выдох. Наконец то приехала «скорая помощь». Врач наклоняется со шприцом и берет мою руку. « Вы что?! Помогите моему мужу!» Фельдшер ласково, безумно, мерзко выговаривает: « Ваш муж умер. Давно. Это успокоительный укол, не сопротивляйтесь». Я вырываю руку и поднимаю Эдди: « Он дышит, Вы что, не слышите?!», « Это воздух, который Вы сами вдуваете и он медленно выходит…»
Гроб, ты лежишь там, какая нелепость, кругом люди, некоторых я узнаю. Потухшие глаза родителей, ошеломленные лица друзей, горящие любопытством морды праздношатающихся, прибежавших на скандал. Как много людей, как же мне поговорить с тобой? Эдди, Эдди вставай, ты уже проучил меня, я напугана до чертиков, вставай, любимый, я все поняла, ты мне нужен любой: больной, здоровый, неважно это все. Я виновата, из-за моей гордости все наши проблемы. Теперь все будет хорошо, вставай скорей. У тебя мокрые волосы, так и не просохли. Я тихонько трясу тебя за голову, но ты очень хорошо играешь свою роль, не откликаешься. В гроб суют всякую дрянь, даже сигареты кинули. У меня в руках новенький крест из погребального набора. Вот, положу тебе в карман, пусть будет еще один.
Кладбище, мокрая глина прилипает огромными комьями, держит цепко. Кто-то кричит, твоя мама теряет сознание, ее откачивают, все продолжается. Милый, хватит уже, мне очень страшно! Свекровь подает «воздух» и освященный песок: «Сделай все сама…» Я накрываю тебя, насыпаю на покрывало крест, крышку завинчивают. Кто-то тащит меня назад, надо есть блин. Рот полон вязкой глины. Хочу выплюнуть, но все смотрят.
Что дальше было дальше, я не помню. Ночью холодное облако обнимало меня, целовало в лоб и глаза. Конечно, я не верила, что ты умер, и еще год не верила, что мы уже не будем жить вместе, но все равно было очень страшно оттого, что остальные в это верят.
Так и ждала тебя каждый день домой. Играю после работы с дочкой, а сама все время прислушиваюсь, не стучишь ли ты, к окошку подхожу. Я нисколько не повредилась тогда в уме, просто не могла поверить, что такое горе может быть навсегда. Уйти к тебе я не могла из-за Арины. Вывод сам напрашивался: значит, вернешься ты, ведь иногда мертвые воскресают.
Так я думала больше года, пока не научилась жить без тебя. Конечно, еще долго отчаянье подстерегало меня, выскакивало из-за угла, точно преступник, и сейчас иногда случается, но я знаю, чем отбить эти нападения.
Потому что пришло понимание, что, как бы ты не любил человека, нельзя с его уходом потерять саму любовь. Она внутри, а не снаружи. Это то, что дается Богом навсегда, и потерять этот дар можно только из-за нераскаянного греха. Смерть, болезни, предательства, расстояния тут бессильны. Со мной всегда будет столько любви, столько тепла, столько прощения, сколько я смогу в себе удержать.
Правильно я чувствовала, что ты не мог умереть. Ты где-то живой. Такой, как был со мной, только лучше, потому что уже видел Бога. Ты где-то сейчас ЕСТЬ - любопытный, неповторимый, продолжающий свое предназначение. И ты любишь меня. В час воскресения, уже соединенный с телом, ты обнимешь меня, и все будешь помнить: про «красивую собаку», и как мы женились, и все, все.
Это не значит, что моя жизнь закончилась. Я встретила хорошего человека, родила ему детей, и сделала много дел, о которых мечтала.
Есть люди, которые осуждают меня за это. Им кажется, что я должна была превратиться в говорящий надгробный памятник, всюду трубить о тебе, возить на выставки твои скульптуры, давать интервью о твоем творчестве. Короче, паразитировать на прошлом.
Прости, родной, ничего этого я не сделала.
Я живу своей жизнью, потому что должна и хочу жить. С меня спросится, ты теперь это точно знаешь. Твоя любовь много раз помогла мне выжить в трудные годы. Я стала немного осторожней, чуточку мудрей. Я поняла, насколько мы все Христовы. Мы согреты, любимы, хранимы, словно маленькие дети. Нам есть Кем утешаться, на Кого надеяться, от Кого ждать помощи. Все дороги ведут к Нему, поэтому мы опять встретимся.
Однажды я догоню тебя.
Помню, как в один из благословенных осенних дней мы гуляли в частном районе старого города. Много тишины, воздуха, деревьев, словно это не центр города, а какое-то захолустье.
- Почему мне всегда кажется, что здесь время идет назад? - задумчиво спрашивает Эдди, поглаживая мою руку. - Я почти возмущаюсь, когда из-за угла выныривает тетка в современной одежде. Тут должна бегать улыбчивая крестьяночка с босыми ногами, водить козу на веревке и стрелять украдкой глазами…
- А себя ты позиционируешь как щедрого и любвеобильного барина на прогулке - так, Эдди? Ох, и настрадалась бы та крестьяночка, - поддразниваю я.
Мы смотрим на старые деревянные дома, которые действительно были бы уместны в 18 веке, на купола старинных церквей вдали и наслаждаемся самодельной машиной времени.
Эдди тихо целует меня в висок, потом с усмешкой рассказывает:
- Солнце тоже любит тебя. Я давно заметил, что, как бы ты не пряталась в солнечный день, все равно лучи исхитряются прыгнуть к тебе на лицо! Ты тогда щуришься одним глазом и поднима6ешь верхнюю губу справа, показывая клык. Вот так, как сейчас… В этот момент ты очень похожа на красивую собаку.
Эдди изображает мою гримасу, и мы смеемся до слез, до изнеможения. Почему-то мне совсем не обидно, что я похожа на собаку, даже лестно.
Дело то не в сравнении, а в том, что после стольких лет брака муж смотрит на меня неравнодушными глазами. Подмечает особинки.
Иногда он перебарщивает, конечно. Как в день своего рождения, когда я решила поразить его своей красотой. Заперлась утром в ванной и выкрасила волосы в обещанный производителем роскошно золотой оттенок. После, с недоумением разглядывая в зеркале результат, снова и снова перечитывала аннотацию. На упаковке черным по белому: «золотистый». Ну зачем так обманывать людей? Почему бы не написать честно: « Мечтаете походить на цыпленка и не знаете, как добиться нужного результата? Тогда наша краска для вас! Всего через двадцать минут ваши волосы изменят структуру и превратятся в нежный пух, одновременно приобретая ярко-желтый оттенок». А так, какое отношение золотистая блондинка на упаковке имеет к дерзким желтым перьям у меня на голове?!!
Посокрушалась, да и пошла крошить салатики к празднику. Через какое то время приехал муж. Эдди не вздрогнул, не зашелся в хохоте, не стал меня утешать, как истинный рыцарь. Он просто посмотрел и грустно прокомментировал: «Вика, я очень тебя люблю, но сбрей это немедленно. Потому что это очень-очень неприлично, а через три часа придут гости». Больше ничего не добавил, а пошел на кухню обедать.
Очень хотелось сказать и то, и это, но я сдержалась, проявила послушание, и помчалась в парикмахерскую, где добрая женщина плюс замечательный профессионал Марина не обрила меня, только придала волосам приличный коричневый оттенок и постригла так, чтобы я, потеряв младенческий пух, все-таки сохранила женскую привлекательность.
« Ну-ну», - довольно сказал Эдди, увидев меня через час. Ну-ну?! Спасибо и на этом. В тот вечер Эдди долго разглядывал меня, нарочно садился напротив, чтобы близость расстояния не мешала ему смотреть, менял угол обзора, и я подумала, что на этот раз точно стану его натурщицей, чего мне очень хотелось, но как-то до сих пор не случалось. « Это будет лучшая его работа, а я стану вечной Музой, типа Саскии у Рембрандта», - самонадеянно мечтала я.
Это была наша последняя ремиссия.
В октябре Эдди стало заметно хуже. Непреходящая тоска, замешанная на страхах, голоде, бессоннице. Муж горстями ел какие то таблетки, прописанные этим его иглоукалывателем, пил чай, думал, думал. А еще он ИЗМЕНЯЛСЯ. На этот раз перемены шли такими темпами, какие наблюдаешь только у ребенка первого года жизни. Только мой Эдди рос в смерть.. Все меньше самоконтроля, все больше агрессии. «Меня сводят с ума», - говорил он и часами анализировал, кто это делает.
Унылая, беспросветная пора. За окнами мокрый серый туман, который пропитывает тебя насквозь, стоит только высунуть нос из дома. Но все таки на улице легче. Честно говоря, в те дни мне везде было легче, чем дома, где Эдди медленно и неотвратимо погружался в ночь.
Я старалась не разговаривать с ним, боялась спровоцировать, постоянно уводила Арину в другую комнату. В конце концов это тоже вызывало подозрения:
- Ты ведешь себя как виноватая, постоянно избегаешь меня… Это ты меня сводишь с ума? Хочешь избавиться от плохого мужа и найти себе хорошего?! Так, Вика?
- Эдди, давай ляжем в больницу, - не выдерживаю я. - Пожалуйста, милый. Тебе нужна помощь…
- Чтобы все узнали, кто я на самом деле? Ты хочешь от меня избавиться! Разлюбила и хочешь свободы! Тебе не стыдно?
Он еще долго, долго переживает эту новость, возникшую в его больном воображении, укрепляется в своем заблуждении, мучается, ходит по дому, причитая: «Разлюбила, разлюбила, предала. Дура, сволочь. Я сам тебя брошу. Нет, не брошу, Арина как же…Господи, помоги, пусть она меня снова полюбит, не хочу жить без нее…» Все это вслух, пугая ребенка, не замечая ничего.
Впрочем, Эдди почти каждый день ходил на работу. Это удивительно, там никто не замечал его болезни. Странный преподаватель, а кто сейчас не странный? Человек искусства. Тогда мне стало казаться, что это и не болезнь вовсе, а душевная разнузданность, вроде блуда.
Потому что оттолкнуть от себя чужих людей страшно, потерять работу с репутацией не хочется, вот он там и держится. А дома все можно. Раз Эдди не болен, значит, виноват. «Виноват, нарочно мучает, не буду терпеть, - крутилось в голове по кругу. - Я ему докажу, что он бессовестно придуривается, выведу на чистую воду!»
Анализируя события тех дней, я понимаю, что мое душевное состояние немногим отличалось от мужниного. Слишком крепко мы были связаны на всех уровнях жизни, чтобы его нездоровье не проникло и в меня. Одни и те же навязчивые, тяжелые мысли и выводы, одни и те же подозрения в равнодушии к себе, общие на двоих обиды, чувство безвыходности, тупика. Иконы стояли дома позабытые хозяевами, внутри нас не горели свечи любви, никто не молился Богу о прощении, о вразумлении своего сердца. Мы, как маленькие дети, кивали один на другого: «Он виноват, пусть он кается!» Когда люди так себя ведут, они ищут наказания, а не спасения. Почему маленьким детям очевидно, что за дурной душевный настрой, за плохие слова их накажут, а взрослые люди забывают об этом? Потому что не видят власти над собой?
Но это неправда. Хорошие люди, испытывающие свою совесть, постоянно имеют страх Божий. Даже атеисты. Сколько раз сама слышала, как неверующий, но добрый человек говорит: «Это меня Бог наказал». Потому что он всякий раз держит свою совесть в трезвости, знает каждый свой промах и переживает его. А если убедить себя, что виноваты другие, то все, надеяться не на что - наступает то самое проклятущее «окамененное нечувствие». И можно ходить каждый день со свечками, трепать имя Господа всуе, бахвалиться своим трудом и жертвенностью, но ни на шаг не приблизишься к счастью. Как у Лермонтова на бале мертвецов. Ешь, спишь, празднуешь дни рождения - и все мертвая. Рецепт жизни прост, его дают нам любящие родители, хорошие воспитатели, Библия… Просто в усвоении, трудно в исполнении. Сострадание, честное признание своей вины, помощь ближнему из любви (очень важное дополнение, потому что бывают другие резоны помощи - из-за гордости, выгоды, страха обличения), другого пути стать живым нет. Т.е. я имею ввиду добровольный путь.
Есть еще путь страданий, когда барахтаешься в море мучений, и поневоле сбрасываешь лишний груз, чтобы не утонуть окончательно. Сначала плывешь, потому что хватает сил и злости, потом не остается ничего, тонешь, орешь: « Господи, я больше не могу! Я больше не могу нисколько!» А в ответ тишина, в которой близко дыхание Бога. Никогда Он тебя не бросит в таком состоянии, как мать не бросит маленького ребенка. Опять плывешь, плывешь, дергаешься. Когда от невыносимой, бесконечно терзающей боли душа становится проницаемой, ты снова ощущаешь свои заблуждения и грехи, несчастья других людей, сердце снова готово для любви. Действенная штука.
Остается рассказать только о том дне, когда открылись в нашей квартире двери в другое пространство, очень быстро и неожиданно.
Была бессонная ночь у постели больного ребенка, физическое изнеможение, раздражение, что опять досталось мне одной. Потом наступило сырое осеннее утро, ты собирался на работу, с грохотом роняя вещи, метясь, как зверь, по всей квартире. Ты разбудил только что уснувшую Арину и я со вкусом, тихо и злобно выплюнула в твою сторону: «Идиот».
Потом... мы с тобой тонули. Глубоко под водой я задыхалась без воздуха, теряя волю от бесконечных ударов, не в силах освободится, с единственной мыслью, что я сейчас умру. Но умер ты. То есть сначала было твое топтание в прихожей, моя фраза: «Уходи к родителям и никогда не возвращайся», и только потом ты упал.
Глядя на твои синеющие губы, я сразу поверила, что вот сейчас тебе действительно плохо. Одна минута до соседей: «Вызовите «скорую», мужу плохо», и снова к тебе. Ты так странно, страшно дышишь, неужели придется ехать в больницу? Я делаю искусственное дыхание, снова чувство, что мы под водой, нечем дышать, воздух со свистом выходит из твоего горла, и я снова и снова припадаю к твоим холодным губам с порцией кислорода. Сейчас страх за тебя вытеснил из сердца все дурное. Господи, помоги, ему правда плохо! и опять вдох-выдох. Наконец то приехала «скорая помощь». Врач наклоняется со шприцом и берет мою руку. « Вы что?! Помогите моему мужу!» Фельдшер ласково, безумно, мерзко выговаривает: « Ваш муж умер. Давно. Это успокоительный укол, не сопротивляйтесь». Я вырываю руку и поднимаю Эдди: « Он дышит, Вы что, не слышите?!», « Это воздух, который Вы сами вдуваете и он медленно выходит…»
Гроб, ты лежишь там, какая нелепость, кругом люди, некоторых я узнаю. Потухшие глаза родителей, ошеломленные лица друзей, горящие любопытством морды праздношатающихся, прибежавших на скандал. Как много людей, как же мне поговорить с тобой? Эдди, Эдди вставай, ты уже проучил меня, я напугана до чертиков, вставай, любимый, я все поняла, ты мне нужен любой: больной, здоровый, неважно это все. Я виновата, из-за моей гордости все наши проблемы. Теперь все будет хорошо, вставай скорей. У тебя мокрые волосы, так и не просохли. Я тихонько трясу тебя за голову, но ты очень хорошо играешь свою роль, не откликаешься. В гроб суют всякую дрянь, даже сигареты кинули. У меня в руках новенький крест из погребального набора. Вот, положу тебе в карман, пусть будет еще один.
Кладбище, мокрая глина прилипает огромными комьями, держит цепко. Кто-то кричит, твоя мама теряет сознание, ее откачивают, все продолжается. Милый, хватит уже, мне очень страшно! Свекровь подает «воздух» и освященный песок: «Сделай все сама…» Я накрываю тебя, насыпаю на покрывало крест, крышку завинчивают. Кто-то тащит меня назад, надо есть блин. Рот полон вязкой глины. Хочу выплюнуть, но все смотрят.
Что дальше было дальше, я не помню. Ночью холодное облако обнимало меня, целовало в лоб и глаза. Конечно, я не верила, что ты умер, и еще год не верила, что мы уже не будем жить вместе, но все равно было очень страшно оттого, что остальные в это верят.
Так и ждала тебя каждый день домой. Играю после работы с дочкой, а сама все время прислушиваюсь, не стучишь ли ты, к окошку подхожу. Я нисколько не повредилась тогда в уме, просто не могла поверить, что такое горе может быть навсегда. Уйти к тебе я не могла из-за Арины. Вывод сам напрашивался: значит, вернешься ты, ведь иногда мертвые воскресают.
Так я думала больше года, пока не научилась жить без тебя. Конечно, еще долго отчаянье подстерегало меня, выскакивало из-за угла, точно преступник, и сейчас иногда случается, но я знаю, чем отбить эти нападения.
Потому что пришло понимание, что, как бы ты не любил человека, нельзя с его уходом потерять саму любовь. Она внутри, а не снаружи. Это то, что дается Богом навсегда, и потерять этот дар можно только из-за нераскаянного греха. Смерть, болезни, предательства, расстояния тут бессильны. Со мной всегда будет столько любви, столько тепла, столько прощения, сколько я смогу в себе удержать.
Правильно я чувствовала, что ты не мог умереть. Ты где-то живой. Такой, как был со мной, только лучше, потому что уже видел Бога. Ты где-то сейчас ЕСТЬ - любопытный, неповторимый, продолжающий свое предназначение. И ты любишь меня. В час воскресения, уже соединенный с телом, ты обнимешь меня, и все будешь помнить: про «красивую собаку», и как мы женились, и все, все.
Это не значит, что моя жизнь закончилась. Я встретила хорошего человека, родила ему детей, и сделала много дел, о которых мечтала.
Есть люди, которые осуждают меня за это. Им кажется, что я должна была превратиться в говорящий надгробный памятник, всюду трубить о тебе, возить на выставки твои скульптуры, давать интервью о твоем творчестве. Короче, паразитировать на прошлом.
Прости, родной, ничего этого я не сделала.
Я живу своей жизнью, потому что должна и хочу жить. С меня спросится, ты теперь это точно знаешь. Твоя любовь много раз помогла мне выжить в трудные годы. Я стала немного осторожней, чуточку мудрей. Я поняла, насколько мы все Христовы. Мы согреты, любимы, хранимы, словно маленькие дети. Нам есть Кем утешаться, на Кого надеяться, от Кого ждать помощи. Все дороги ведут к Нему, поэтому мы опять встретимся.
Однажды я догоню тебя.