Дневник Романова Константина Константиновича: июль 1886
[1877 год]
июнь 1877
[1879 год] июнь 1879
июль и август 1879
сентябрь и октябрь 1879
[1880 год] март 1880
апрель и май 1880
июнь 1880
июль 1880
осень 1880
[1886 год] июнь 1886
5 июля (23 июня). Понедельник. Я побежал к себе в уборную, надел свежую сорочку и китель, споров с него траур по короле Баварском: мне не хотелось встретить счастливейший день моей жизни с черным крепом на рукаве. Умыв руки и надушившись, чтобы быть совершенно готовым, вернулся в спальню. Скоро пришла Мама, вся в белом, с черным кружевом на голове, тихая, спокойная, как всегда в торжественные мгновения, и села неподалеку от кровати жены; мне видно было ее лицо, и я узнавал на нем знакомое выражение, вызываемое каждый раз каким-либо необыкновенным случаем... Но вдруг как-то неожиданно для меня послышался тоненький, звучный голосок, жена глубоко вздохнула, судя по ее лицу, казалось, что она перестала страдать, я услыхал, как Красовский воскликнул: «Мальчик, да еще какой плотный, здоровый». Тут мне не суметь выразить словами, что я почувствовал, не вспомнить всех оттенков впечатлений, пережитых в это мгновение. Я еще никогда такого блаженства, такого священного восторга не испытывал. Мне казалось, что я не вынесу этого неземного счастья; я спрятал лицо в складках рубашки у жены на плече, и горячие, обильные слезы полились у меня из глаз. Хотелось остановить, удержать свою жизнь, чтобы сердце не билось и ничто не нарушало бы святости этого мгновения.Часы показывали 6 часов 22 минуты. Мне ничего не было видно - я не решался отойти от жены, чтобы взглянуть на ребенка, мне только слышалось, как он кричал. Его завернули в мою сорочку, снятую мною вчера вечером, перед тем как ложиться спать: таков русский обычай.
17 июля (5 июля). Суббота. Петергоф. Сегодня появился в газетах Указ об учреждении Императорской фамилии с последовавшими изменениями, по которым мой сын носит титул Князя и Высочества. По старому положению он бы был Великим Князем и Императорским Высочеством. Все семейство очень недовольно этими нововведениями, не исключая и братьев Государя. Кто-то из них в шутку назвал их Указом о Сидоровых козах, так как эти будущие потомки не имеют определенного имени.
23 июля (11 июля). Пятница. Министр Двора граф Воронцов-Дашков доложил Государю, что все к шествию готово. Все семейство было в сборе в библиотеке. Я подошел поздороваться с Императрицей. Государь открыл шествие с Ольгой. Я внутренне волновался, моего ребенка ожидало три первых таинства: крещение, миропомазание и причащение, и я за него переживал торжественность этих минут. Он, маленький, тихо и спокойно спал на парчовой подушке, не подозревая, что ради него устроено все это празднество. Как я был доволен, что его несут мимо моих солдат и что они увидят Государя и весь выход... У Мама и Оли были растроганные, заплаканные лица: Мама только что поднесла младенца к причастию, к сожалению, я к этому опоздал. Пропели «Тебе Бога, хвалим», прочитали многолетие, маленького христианина, осенили крестом и все мы вышли из церкви.
26 июля (14 июля). Понедельник. Красное. Внутри... палатка выложена досками, дежурные обыкновенно пишут карандашом и чернилами что взбредет в голову. Года два назад Кавелин тут написал начало стихотворения, в котором две удачные рифмы: деревья и кочевья. Дрентельн нынче написал несколько комических строк гекзаметром. В прошлом году я написал тут первые строки моего длинного стихотворения: «Умер бедняга».
27 июля (15 июля). Среда. Рамбах подарил мне новую книгу: «Вопросы жизни» - дневник Пирогова, и я читал ее дорогой. С первых же страниц она мне понравилась. Я помню Пирогова на войне, 9 лет тому назад; тогда он мне не понравился и казался мне страшным, сухим и строгим. Положим, я был еще мальчишкой и мое тогдашнее мнение не имеет никакого значения. Теперь строки этого дневника звучали мне как-то особенно просто, искренне и умно, пишущий их должен был хорошо уметь вдумываться в свой внутренний мир и обладать удивительной сосредоточенностью мысли. Я знаю по себе, как трудно заставить себя размышлять правильно, внимательно, не перескакивая с одной мысли на другую и не обрывать постоянной нити своего размышления. Мне понравилось выражение «самоедство», которым Пирогов прозвал способность разбираться в своих чувствах и мыслях. До сих пор я знал только французское слово […]
В своем дневнике ко многим вопросам, и именно к тем, что более мучают и преследуют меня, я не решаюсь приступить. Хотя тетради моего дневника все под замком и ключи от них у меня в кармане, хотя никто, конечно, в эти тетради не заглядывает, я боюсь касаться подробно оттенков моей супружеской жизни. Эти, постоянно гнетущие меня размышления, перерабатываются у меня в голове и не попадают на бумагу. Мне бы и хотелось высказаться письменно, да страшно. Все, что касается жены, что мне в ней не нравится, что в настоящее время составляет мое главное и постоянное мучение - все это глохнет в моей душе, и если кто со временем прочитает этот дневник, не узнает этой стороны моей жизни. Не начать ли вести подробный отчет о моих отношениях к жене, о моих взглядах на нее?
Я, как и Пирогов, вовсе не намерен уничтожать этот дневник. Так же как бы не хотелось давать его читать при своей жизни, так же точно я желаю, чтобы его читали и перечитывали после моей смерти те, которым будет любопытно заглянуть в мою внутреннюю жизнь. Скажу чистосердечно, что пишу правдиво и искренно, не имея в виду будущих чтецов.
29 июля (17 июля). Четверг. Красное село. Мы, офицеры, собрались в кружок и разговаривали. Зашла беседа о том, что хорошо бы было заменить в наших войсках иностранные слова русскими, и мы принялись прибирать старые русские выражения. Корпус назвали бы тьмою, а командира корпуса - темником; дивизию - положим, - ратью; бригаду - четою; батальон - дружиной; роту - сотней. Капитана заменили бы сотником, фельдфебеля - напр. хоть старшиной и т.д. Будь я царем - немедленно выбросил бы все иностранные наименования.
31 июля (19 июля). Суббота. Лагерь. У меня опять убывают из роты два человека по болезни: Евдокимов вовсе от службы, а Прокопович на один год. Я простился с ними и в 6 ч. поехал на тройке в Павловск.Дорогой думал - думал без конца, о чем - определить трудно. Мысли быстро сменяли одна другую. Разбирал по косточкам самого себя, свои недостатки и качества, печали и радости. Меня мучает сознание того, что я командую ротой далеко не так, как бы мне того хотелось. Я вполне отдаю себе отчет в том, что не вникаю достаточно во все подробности хозяйничанья, что, наверное, меня водят за нос, артельщик Белинский, например, что он может быть злоупотребляет и что я не могу этого заметить. И не только в роте, но и в жизни вообще я не могу изучить ничего во всей полноте, вникнуть в каждый вопрос, в каждое дело до его глубины, изучить его во всех подробностях. Я сознаю, что я человек недаровитый, и боюсь, что таким останусь, несмотря на лучшие и искреннейшие стремления.
Продолжение следует...
июнь 1877
[1879 год] июнь 1879
июль и август 1879
сентябрь и октябрь 1879
[1880 год] март 1880
апрель и май 1880
июнь 1880
июль 1880
осень 1880
[1886 год] июнь 1886
5 июля (23 июня). Понедельник. Я побежал к себе в уборную, надел свежую сорочку и китель, споров с него траур по короле Баварском: мне не хотелось встретить счастливейший день моей жизни с черным крепом на рукаве. Умыв руки и надушившись, чтобы быть совершенно готовым, вернулся в спальню. Скоро пришла Мама, вся в белом, с черным кружевом на голове, тихая, спокойная, как всегда в торжественные мгновения, и села неподалеку от кровати жены; мне видно было ее лицо, и я узнавал на нем знакомое выражение, вызываемое каждый раз каким-либо необыкновенным случаем... Но вдруг как-то неожиданно для меня послышался тоненький, звучный голосок, жена глубоко вздохнула, судя по ее лицу, казалось, что она перестала страдать, я услыхал, как Красовский воскликнул: «Мальчик, да еще какой плотный, здоровый». Тут мне не суметь выразить словами, что я почувствовал, не вспомнить всех оттенков впечатлений, пережитых в это мгновение. Я еще никогда такого блаженства, такого священного восторга не испытывал. Мне казалось, что я не вынесу этого неземного счастья; я спрятал лицо в складках рубашки у жены на плече, и горячие, обильные слезы полились у меня из глаз. Хотелось остановить, удержать свою жизнь, чтобы сердце не билось и ничто не нарушало бы святости этого мгновения.Часы показывали 6 часов 22 минуты. Мне ничего не было видно - я не решался отойти от жены, чтобы взглянуть на ребенка, мне только слышалось, как он кричал. Его завернули в мою сорочку, снятую мною вчера вечером, перед тем как ложиться спать: таков русский обычай.
17 июля (5 июля). Суббота. Петергоф. Сегодня появился в газетах Указ об учреждении Императорской фамилии с последовавшими изменениями, по которым мой сын носит титул Князя и Высочества. По старому положению он бы был Великим Князем и Императорским Высочеством. Все семейство очень недовольно этими нововведениями, не исключая и братьев Государя. Кто-то из них в шутку назвал их Указом о Сидоровых козах, так как эти будущие потомки не имеют определенного имени.
23 июля (11 июля). Пятница. Министр Двора граф Воронцов-Дашков доложил Государю, что все к шествию готово. Все семейство было в сборе в библиотеке. Я подошел поздороваться с Императрицей. Государь открыл шествие с Ольгой. Я внутренне волновался, моего ребенка ожидало три первых таинства: крещение, миропомазание и причащение, и я за него переживал торжественность этих минут. Он, маленький, тихо и спокойно спал на парчовой подушке, не подозревая, что ради него устроено все это празднество. Как я был доволен, что его несут мимо моих солдат и что они увидят Государя и весь выход... У Мама и Оли были растроганные, заплаканные лица: Мама только что поднесла младенца к причастию, к сожалению, я к этому опоздал. Пропели «Тебе Бога, хвалим», прочитали многолетие, маленького христианина, осенили крестом и все мы вышли из церкви.
26 июля (14 июля). Понедельник. Красное. Внутри... палатка выложена досками, дежурные обыкновенно пишут карандашом и чернилами что взбредет в голову. Года два назад Кавелин тут написал начало стихотворения, в котором две удачные рифмы: деревья и кочевья. Дрентельн нынче написал несколько комических строк гекзаметром. В прошлом году я написал тут первые строки моего длинного стихотворения: «Умер бедняга».
27 июля (15 июля). Среда. Рамбах подарил мне новую книгу: «Вопросы жизни» - дневник Пирогова, и я читал ее дорогой. С первых же страниц она мне понравилась. Я помню Пирогова на войне, 9 лет тому назад; тогда он мне не понравился и казался мне страшным, сухим и строгим. Положим, я был еще мальчишкой и мое тогдашнее мнение не имеет никакого значения. Теперь строки этого дневника звучали мне как-то особенно просто, искренне и умно, пишущий их должен был хорошо уметь вдумываться в свой внутренний мир и обладать удивительной сосредоточенностью мысли. Я знаю по себе, как трудно заставить себя размышлять правильно, внимательно, не перескакивая с одной мысли на другую и не обрывать постоянной нити своего размышления. Мне понравилось выражение «самоедство», которым Пирогов прозвал способность разбираться в своих чувствах и мыслях. До сих пор я знал только французское слово […]
В своем дневнике ко многим вопросам, и именно к тем, что более мучают и преследуют меня, я не решаюсь приступить. Хотя тетради моего дневника все под замком и ключи от них у меня в кармане, хотя никто, конечно, в эти тетради не заглядывает, я боюсь касаться подробно оттенков моей супружеской жизни. Эти, постоянно гнетущие меня размышления, перерабатываются у меня в голове и не попадают на бумагу. Мне бы и хотелось высказаться письменно, да страшно. Все, что касается жены, что мне в ней не нравится, что в настоящее время составляет мое главное и постоянное мучение - все это глохнет в моей душе, и если кто со временем прочитает этот дневник, не узнает этой стороны моей жизни. Не начать ли вести подробный отчет о моих отношениях к жене, о моих взглядах на нее?
Я, как и Пирогов, вовсе не намерен уничтожать этот дневник. Так же как бы не хотелось давать его читать при своей жизни, так же точно я желаю, чтобы его читали и перечитывали после моей смерти те, которым будет любопытно заглянуть в мою внутреннюю жизнь. Скажу чистосердечно, что пишу правдиво и искренно, не имея в виду будущих чтецов.
29 июля (17 июля). Четверг. Красное село. Мы, офицеры, собрались в кружок и разговаривали. Зашла беседа о том, что хорошо бы было заменить в наших войсках иностранные слова русскими, и мы принялись прибирать старые русские выражения. Корпус назвали бы тьмою, а командира корпуса - темником; дивизию - положим, - ратью; бригаду - четою; батальон - дружиной; роту - сотней. Капитана заменили бы сотником, фельдфебеля - напр. хоть старшиной и т.д. Будь я царем - немедленно выбросил бы все иностранные наименования.
31 июля (19 июля). Суббота. Лагерь. У меня опять убывают из роты два человека по болезни: Евдокимов вовсе от службы, а Прокопович на один год. Я простился с ними и в 6 ч. поехал на тройке в Павловск.Дорогой думал - думал без конца, о чем - определить трудно. Мысли быстро сменяли одна другую. Разбирал по косточкам самого себя, свои недостатки и качества, печали и радости. Меня мучает сознание того, что я командую ротой далеко не так, как бы мне того хотелось. Я вполне отдаю себе отчет в том, что не вникаю достаточно во все подробности хозяйничанья, что, наверное, меня водят за нос, артельщик Белинский, например, что он может быть злоупотребляет и что я не могу этого заметить. И не только в роте, но и в жизни вообще я не могу изучить ничего во всей полноте, вникнуть в каждый вопрос, в каждое дело до его глубины, изучить его во всех подробностях. Я сознаю, что я человек недаровитый, и боюсь, что таким останусь, несмотря на лучшие и искреннейшие стремления.
Продолжение следует...