Атомизация в обществе II
Продолжаю публикацию очерка "Одиночество" советского журналиста-международника Мэлора Стуруа. Начало тут.
Конечно, можно вынести их квартир телевизоры и восстановить в правах обеденные столы, но, во-первых, вряд ли это произойдет, и, во-вторых, вряд ли от этого что-либо изменится. Семья распадается не потому, что нет стола, вокруг которого можно собраться, а потому что родственные отношения окончательно вытеснились имущественными. Дети перестали быть детьми, они просто наследники, причем, не духовных ценностей, а имущества - движимого и недвижимого, в том числе телевизоров и столов и даже столового серебра, но только не простого человечьего слова. Любовь - сделка. Брак - сделка. И с совестью, и с нотариусом. У супругов разные чековые книжки, и счета свои они хранят в разных банках …А вы толкуете о значках, дорогой мистер Морли, о значках и обеденных столах!
Как-то я побывал на одном из заседаний Королевской медико-психологической ассоциации. Выступал президент ассоциации профессор Эрвин Стенгел, столп британской психологии. Темой еего доклада было одиночество и молчальничество современного буржуазного общества.
- Мы все меньше и меньше общаемся друг с другом, все реже и реже говорим между собой, - жаловался профессор. - У человека появляется опасная привычка предпочитать в качестве собеседников неодушевленные предметы - радио, телевидение, газету - одушевленным, животных - людям.
Неожиданно профессор прервал доклад и обратился к аудитории, состоявшей сплошь из врачей-психиатров, с таким вопросом:
- А скажите на милость, любезные коллеги, кто из вас может припомнить, когда он в последний раз беседовал со своей супругой, ну, хотя бы в течение получаса?
Последовало неловкое молчание. Профессор оказался настойчивым и, «не отходя от кассы», вернее, не сходя с кафедры, провел молниеносный опрос. Выяснилось, что ни один, повторяю, ни один из присутствовавших в зале ста пятидесяти специалистов не мог вспомнить, когда он в последний раз беседовал со своей женой сколь-либо продолжительное время.
- Так что же вы хотите от других? Ведь вам как психиатрам надлежит знать, что болтовня менее опасна, чем молчание.
И все-таки профессор тоже не удержался и промолчал. О самом главном. О том, почему перестали судачить виндзорские кумушки, почему для укрощения строптивых приходится прибегать к услугам психиатров, которые, по словам мистера Стенгела, превратились из врачей в товар (ага, медицина, как услуга, все так и есть), раскупаемый людьми, имеющими деньги и неврозы?
Джон Гопкинс не ученый, а журналист. Он предпочитает отвлеченным рассуждениям активные действия. С некоторых пор под его руководством в Лондоне проходят так называемые «хюмэн би-ины». Памятуя о неудачном неологизме «некоммуникабельность», я не стану сейчас подыскивать соответствующего русского эквивалента этому термину, образованному по аналогии с «тич-ином», а просто переведу его, не мудрствуя лукаво, - встреча под девизом «быть человеческим существом» или «оставаться человеком».
- Надо восстановить все более утрачиваемое людьми чувство общения, искусство диалога, - говорит Гопкинс. - Городская цивилизация хитрая вещь. Она сводит вместе миллионы людей, сталкивает их ежесекундно лицом к лицу на улице, но лишает их языка. (Здесь мне вновь приходят на ум строки из Маяковского о корчах безъязыкой улицы, которой нечем разговаривать.)
Я говорю об этом Гопкинсу, который внешне более похож на библейского пророка, чем на журналиста, хотя ему еще нет и тридцати.
- Вот именно, корчится безъязыкая, - соглашается он. - …Я придаю особое значение тому, чтобы при таких встречах люди обменивались подарками, пусть самыми дешевыми, символическими, например, мандаринами.
…Но мандарины Джона Гопкинса так же беспомощны, как и значки Роберта Морли.
А вот еще один диалог - между избирателем и агитатором. Звучит он, скорее, как монолог, ибо последний все время молчал, смущенно понурив голову, стоя у порога двери говорившего.
- Нет, я не голосую. Четыре фунта в неделю. А вы прожили бы на четыре фунта в неделю? Благотворительность? Мы люди, а не собаки. Мы не можем встать на четвереньки и молить о косточке. Вы первый человек, который постучался в мою дверь со дня последних выборов. …О, конечно, вы можете войти, если хотите. Извините, что я не одет подобающим образом. Ведь ко мне вообще никто не ходит в гости… Люди не заботятся друг о друге. Каждый контакт рождает подозрение - а что ему от меня нужно? А если тебе ничего не нужно, то подозрение только усиливается. Люди перестали верить в бескорыстие. …Вы очень любезны, что постучали в мою дверь и перекинулись со мной словечком…
Это не из Сэмюэля Беккета, не из «Воробья и кукушки» и даже не из «Открытой двери», хотя разговор шел через порог. Это из жизни.
…Стук в дверь… Ах, вот о чем он напомнил.
Однажды меня пригласили выступить по лондонскому радио и поделиться впечатлениями о жизни в Англии. Я согласился.
…Я сказал, что мне нравится сдержанность британцев, их нелюбовь к полосканию грязного белья перед лицом всего честного народа… Сказал и о том, что продолжение этих достоинство порождает определенные недостатки - замкнутость, эгоизм. …Между прочим, рассказал я и о наших новосельях, свадьбах, именинах, когда двери в квартирах открыты настежь и всяк может зайти. Кто тащит лишний стул и недостающие рюмки, кто запотевшее шампанское из холодильника и уже початые пол-литра.
…Через несколько дней после моего выступления по радио я стал получать письма. …Люди писали о черствости, которая, словно ржавчина, разъедает и большое общество - «society» и малое - «community», что человеческие отношения все больше смахивают на товарообмен, «даже поцелуи», как говорилось в одном письме. И вот что любопытно: почти каждое послание оканчивалось приглашением в гости!
Некоторые приглашения я принял и не пожалел об этом. А об одном, которое имеет прямое отношение к нашему повествованию, я хочу рассказать подробнее.
Мой хозяин оказался человеком пожилым. Ему уже перевалило за семьдесят. Он профессор философии, вышедший на покой, но продолжающий писать книги о социологических проблемах. Последняя его работа вызвала весьма оживленный отклик не только в научных кругах, но и в широкой прессе. Она была посвящена модной проблеме «некоммуникабельности». Автор писал о том, что сумма семейных ячеек уже не составляет общества, поскольку между ними разорваны естественные человеческие связи, поскольку дом англичанина превратился из его крепости в его тюрьму. Далее он предлагал весьма любопытные рецепты для борьбы с этим злом.
- Фундамент моей идеи - крыша, - начал он. - Это не парадокс, а простая констатация факта. Под разными крышами свивают гнезда разные судьбы. Для того, чтобы объединить их, нам надо дать общую крышу и даже кое-что больше, скажем общую кухню. Я сторонник системы коммунальных квартир. Отдельные квартиры ведут к стерилизации чувства общности у людей. Ничто в мире не в состоянии заменить болтовни у газовой плиты. Далее мне кажется противоестественным, когда молодое поколение отпочковывается от родителей и заводит свой собственный очаг. Вдумайтесь, разве это не чудовищно, когда сын приходит к отцу в гости? Сын к отцу в гости? С этого все и начинается. Пока родные, затем гости, а там, глядишь, и просто чужие. Вот я и предлагаю, чтобы семьи не дробились, а консолидировались под одной крышей, составляли что-то вроде общины. Но это должно быть лишь первым шагом. Мой идеал - города, где дома построены и заселены по следующему принципу: в каждом доме живут три-четыре больших семьи. У них общие кухни, общие гостиные, общие прихожие и коридоры, общие детские…
- Послушали бы только вас наши домохозяйки и молодожены! Цель жилищного строительства в моей стране - дать каждой семье, именно семье, а не общине, отдельную квартиру. Вы говорите о болтовне у газовой плиты. Но имеется и такое понятие, как кухонная склока. А преемственность поколений осуществляется не через смежные комнаты или коридорную систему. Так что об исчезновении коммунальных квартир у нас вряд ли кто сожалеет.
- Еще успеете посожалеть. Вы ведь, кажется, собираетесь догнать и перегнать Америку? Так вот, когда это вам удастся, приходите ко мне, и мы продолжим нашу дискуссию. Впрочем могу вам предсказать, что запоете вы уже по-иному.
К этому предупреждению стоит прислушаться. Рост благосостояния весьма сложный диалектический процесс. Некоторым представляется, что благосостояние сплошь усеяно плюсами, как южное небо звездами. Но это далеко не так. За благосостояние приходится расплачиваться зачастую весьма высокой ценой. Вспомним героя бальзаковской «Шагреневой кожи». Ковры-самолеты и скатерти-самобранки обоюдоострые вещи, в которых достоинства и недостатки переплетены самым неожиданным образом и часто их трудно отличить друг от друга невооруженным глазом.
Я до сих пор не могу забыть головомойку, которую задала мне старая учительница-коммунистка несколько лет назад. Нас пригласили в одну из московских школ на «диспут-фантазию» (о, а как же всеобщий догматизм?) о том, какой будет жизнь при коммунизме. Повторив бегло общие теоретические положения, я ударился в описание материального бытия при коммунизме. Затем выступила учительница и стала меня пушить:
- И как это только вам не стыдно, молодой человек! Неужели мы гнили в тюрьмах и на каторге, гибли под пулями и нагайками для того, чтобы наши дети и внуки раскатывали в собственных автомашинах и имели гардеробы во всю длину своих отдельных спален? Неужели мы умирали от голода ради того, чтобы вы превратили в религию «научные методы питания», все эти тюбики и пилюли будущего?...
Я, конечно, понимал, что мой оппонент преувеличивает и упрощает (а вот и нет… гардеробы и питание… все именно так!). И все-таки я не мог избавиться от чувства неловкости (ах неловкости… всего лишь неловкости, мать вашу…) и даже вины, которое, как это ни странно на первый взгляд, еще более усиливалось от того, что аудитория десятиклассников поддерживала меня, а не ее (вооот он корень зла… наши предки, победившие Гитлера, сами сгубили своих детей, сказав, что их задача всего лишь жить лучше родителей).
Помнится, я говорил, что наши отцы и деды шли на великие жертвы именно ради счастливого будущего своих детей. Но звучало это не очень убедительно, ибо определение «счастливого будущего» расплывалось в неопределенность, как только я отрывался от описания его материальной стороны.
Американцы называют свое общество материалистическим. Материалистическим не в том смысле, в котором мы привыкли употреблять этот термин как философское понятие, а в самом непосредственном. У них «дубликатом бесценного груза» служит чековая книжка, а слово «будущее» вызывает в воображении медные дощечки на фронтонах страховых компаний и глубоко охлажденные трупы, заложенные в «морозильниках бессмертия». В похвальном стремлении перегнать Америку об этом нельзя забывать ни на секунду. Благосостояние и комфорт, если их не держать в жесткой узде высоких человеческих идеалов могут оказаться роковыми и для общества и для личности. Если они не встанут выше сытости, им грозит малопочтенная смерть от несварения желудка.
Конечно, можно вынести их квартир телевизоры и восстановить в правах обеденные столы, но, во-первых, вряд ли это произойдет, и, во-вторых, вряд ли от этого что-либо изменится. Семья распадается не потому, что нет стола, вокруг которого можно собраться, а потому что родственные отношения окончательно вытеснились имущественными. Дети перестали быть детьми, они просто наследники, причем, не духовных ценностей, а имущества - движимого и недвижимого, в том числе телевизоров и столов и даже столового серебра, но только не простого человечьего слова. Любовь - сделка. Брак - сделка. И с совестью, и с нотариусом. У супругов разные чековые книжки, и счета свои они хранят в разных банках …А вы толкуете о значках, дорогой мистер Морли, о значках и обеденных столах!
Как-то я побывал на одном из заседаний Королевской медико-психологической ассоциации. Выступал президент ассоциации профессор Эрвин Стенгел, столп британской психологии. Темой еего доклада было одиночество и молчальничество современного буржуазного общества.
- Мы все меньше и меньше общаемся друг с другом, все реже и реже говорим между собой, - жаловался профессор. - У человека появляется опасная привычка предпочитать в качестве собеседников неодушевленные предметы - радио, телевидение, газету - одушевленным, животных - людям.
Неожиданно профессор прервал доклад и обратился к аудитории, состоявшей сплошь из врачей-психиатров, с таким вопросом:
- А скажите на милость, любезные коллеги, кто из вас может припомнить, когда он в последний раз беседовал со своей супругой, ну, хотя бы в течение получаса?
Последовало неловкое молчание. Профессор оказался настойчивым и, «не отходя от кассы», вернее, не сходя с кафедры, провел молниеносный опрос. Выяснилось, что ни один, повторяю, ни один из присутствовавших в зале ста пятидесяти специалистов не мог вспомнить, когда он в последний раз беседовал со своей женой сколь-либо продолжительное время.
- Так что же вы хотите от других? Ведь вам как психиатрам надлежит знать, что болтовня менее опасна, чем молчание.
И все-таки профессор тоже не удержался и промолчал. О самом главном. О том, почему перестали судачить виндзорские кумушки, почему для укрощения строптивых приходится прибегать к услугам психиатров, которые, по словам мистера Стенгела, превратились из врачей в товар (ага, медицина, как услуга, все так и есть), раскупаемый людьми, имеющими деньги и неврозы?
Джон Гопкинс не ученый, а журналист. Он предпочитает отвлеченным рассуждениям активные действия. С некоторых пор под его руководством в Лондоне проходят так называемые «хюмэн би-ины». Памятуя о неудачном неологизме «некоммуникабельность», я не стану сейчас подыскивать соответствующего русского эквивалента этому термину, образованному по аналогии с «тич-ином», а просто переведу его, не мудрствуя лукаво, - встреча под девизом «быть человеческим существом» или «оставаться человеком».
- Надо восстановить все более утрачиваемое людьми чувство общения, искусство диалога, - говорит Гопкинс. - Городская цивилизация хитрая вещь. Она сводит вместе миллионы людей, сталкивает их ежесекундно лицом к лицу на улице, но лишает их языка. (Здесь мне вновь приходят на ум строки из Маяковского о корчах безъязыкой улицы, которой нечем разговаривать.)
Я говорю об этом Гопкинсу, который внешне более похож на библейского пророка, чем на журналиста, хотя ему еще нет и тридцати.
- Вот именно, корчится безъязыкая, - соглашается он. - …Я придаю особое значение тому, чтобы при таких встречах люди обменивались подарками, пусть самыми дешевыми, символическими, например, мандаринами.
…Но мандарины Джона Гопкинса так же беспомощны, как и значки Роберта Морли.
А вот еще один диалог - между избирателем и агитатором. Звучит он, скорее, как монолог, ибо последний все время молчал, смущенно понурив голову, стоя у порога двери говорившего.
- Нет, я не голосую. Четыре фунта в неделю. А вы прожили бы на четыре фунта в неделю? Благотворительность? Мы люди, а не собаки. Мы не можем встать на четвереньки и молить о косточке. Вы первый человек, который постучался в мою дверь со дня последних выборов. …О, конечно, вы можете войти, если хотите. Извините, что я не одет подобающим образом. Ведь ко мне вообще никто не ходит в гости… Люди не заботятся друг о друге. Каждый контакт рождает подозрение - а что ему от меня нужно? А если тебе ничего не нужно, то подозрение только усиливается. Люди перестали верить в бескорыстие. …Вы очень любезны, что постучали в мою дверь и перекинулись со мной словечком…
Это не из Сэмюэля Беккета, не из «Воробья и кукушки» и даже не из «Открытой двери», хотя разговор шел через порог. Это из жизни.
…Стук в дверь… Ах, вот о чем он напомнил.
Однажды меня пригласили выступить по лондонскому радио и поделиться впечатлениями о жизни в Англии. Я согласился.
…Я сказал, что мне нравится сдержанность британцев, их нелюбовь к полосканию грязного белья перед лицом всего честного народа… Сказал и о том, что продолжение этих достоинство порождает определенные недостатки - замкнутость, эгоизм. …Между прочим, рассказал я и о наших новосельях, свадьбах, именинах, когда двери в квартирах открыты настежь и всяк может зайти. Кто тащит лишний стул и недостающие рюмки, кто запотевшее шампанское из холодильника и уже початые пол-литра.
…Через несколько дней после моего выступления по радио я стал получать письма. …Люди писали о черствости, которая, словно ржавчина, разъедает и большое общество - «society» и малое - «community», что человеческие отношения все больше смахивают на товарообмен, «даже поцелуи», как говорилось в одном письме. И вот что любопытно: почти каждое послание оканчивалось приглашением в гости!
Некоторые приглашения я принял и не пожалел об этом. А об одном, которое имеет прямое отношение к нашему повествованию, я хочу рассказать подробнее.
Мой хозяин оказался человеком пожилым. Ему уже перевалило за семьдесят. Он профессор философии, вышедший на покой, но продолжающий писать книги о социологических проблемах. Последняя его работа вызвала весьма оживленный отклик не только в научных кругах, но и в широкой прессе. Она была посвящена модной проблеме «некоммуникабельности». Автор писал о том, что сумма семейных ячеек уже не составляет общества, поскольку между ними разорваны естественные человеческие связи, поскольку дом англичанина превратился из его крепости в его тюрьму. Далее он предлагал весьма любопытные рецепты для борьбы с этим злом.
- Фундамент моей идеи - крыша, - начал он. - Это не парадокс, а простая констатация факта. Под разными крышами свивают гнезда разные судьбы. Для того, чтобы объединить их, нам надо дать общую крышу и даже кое-что больше, скажем общую кухню. Я сторонник системы коммунальных квартир. Отдельные квартиры ведут к стерилизации чувства общности у людей. Ничто в мире не в состоянии заменить болтовни у газовой плиты. Далее мне кажется противоестественным, когда молодое поколение отпочковывается от родителей и заводит свой собственный очаг. Вдумайтесь, разве это не чудовищно, когда сын приходит к отцу в гости? Сын к отцу в гости? С этого все и начинается. Пока родные, затем гости, а там, глядишь, и просто чужие. Вот я и предлагаю, чтобы семьи не дробились, а консолидировались под одной крышей, составляли что-то вроде общины. Но это должно быть лишь первым шагом. Мой идеал - города, где дома построены и заселены по следующему принципу: в каждом доме живут три-четыре больших семьи. У них общие кухни, общие гостиные, общие прихожие и коридоры, общие детские…
- Послушали бы только вас наши домохозяйки и молодожены! Цель жилищного строительства в моей стране - дать каждой семье, именно семье, а не общине, отдельную квартиру. Вы говорите о болтовне у газовой плиты. Но имеется и такое понятие, как кухонная склока. А преемственность поколений осуществляется не через смежные комнаты или коридорную систему. Так что об исчезновении коммунальных квартир у нас вряд ли кто сожалеет.
- Еще успеете посожалеть. Вы ведь, кажется, собираетесь догнать и перегнать Америку? Так вот, когда это вам удастся, приходите ко мне, и мы продолжим нашу дискуссию. Впрочем могу вам предсказать, что запоете вы уже по-иному.
К этому предупреждению стоит прислушаться. Рост благосостояния весьма сложный диалектический процесс. Некоторым представляется, что благосостояние сплошь усеяно плюсами, как южное небо звездами. Но это далеко не так. За благосостояние приходится расплачиваться зачастую весьма высокой ценой. Вспомним героя бальзаковской «Шагреневой кожи». Ковры-самолеты и скатерти-самобранки обоюдоострые вещи, в которых достоинства и недостатки переплетены самым неожиданным образом и часто их трудно отличить друг от друга невооруженным глазом.
Я до сих пор не могу забыть головомойку, которую задала мне старая учительница-коммунистка несколько лет назад. Нас пригласили в одну из московских школ на «диспут-фантазию» (о, а как же всеобщий догматизм?) о том, какой будет жизнь при коммунизме. Повторив бегло общие теоретические положения, я ударился в описание материального бытия при коммунизме. Затем выступила учительница и стала меня пушить:
- И как это только вам не стыдно, молодой человек! Неужели мы гнили в тюрьмах и на каторге, гибли под пулями и нагайками для того, чтобы наши дети и внуки раскатывали в собственных автомашинах и имели гардеробы во всю длину своих отдельных спален? Неужели мы умирали от голода ради того, чтобы вы превратили в религию «научные методы питания», все эти тюбики и пилюли будущего?...
Я, конечно, понимал, что мой оппонент преувеличивает и упрощает (а вот и нет… гардеробы и питание… все именно так!). И все-таки я не мог избавиться от чувства неловкости (ах неловкости… всего лишь неловкости, мать вашу…) и даже вины, которое, как это ни странно на первый взгляд, еще более усиливалось от того, что аудитория десятиклассников поддерживала меня, а не ее (вооот он корень зла… наши предки, победившие Гитлера, сами сгубили своих детей, сказав, что их задача всего лишь жить лучше родителей).
Помнится, я говорил, что наши отцы и деды шли на великие жертвы именно ради счастливого будущего своих детей. Но звучало это не очень убедительно, ибо определение «счастливого будущего» расплывалось в неопределенность, как только я отрывался от описания его материальной стороны.
Американцы называют свое общество материалистическим. Материалистическим не в том смысле, в котором мы привыкли употреблять этот термин как философское понятие, а в самом непосредственном. У них «дубликатом бесценного груза» служит чековая книжка, а слово «будущее» вызывает в воображении медные дощечки на фронтонах страховых компаний и глубоко охлажденные трупы, заложенные в «морозильниках бессмертия». В похвальном стремлении перегнать Америку об этом нельзя забывать ни на секунду. Благосостояние и комфорт, если их не держать в жесткой узде высоких человеческих идеалов могут оказаться роковыми и для общества и для личности. Если они не встанут выше сытости, им грозит малопочтенная смерть от несварения желудка.